Неандертальский параллакс. Гибриды

Вероника смеялась дольше, чем, по мнению Мэри, шутка того заслуживала.

– Это так, но Персингер решил ответить на этот вопрос в соответствии с его буквальным смыслом. Конечно, ни он, ни я не верим в летающие тарелки, однако психологический феномен летающих тарелок безусловно существует: людям кажется, что они видят их, и Персингера заинтересовало, почему это обычно происходит под открытым небом в пустынной местности, когда вокруг никого нет. В Лаврентийском, разумеется, проводится масса исследований, связанных с геологией, и когда Персингер начал искать возможные причины для видений НЛО в сельской местности, горные инженеры предложили в качестве такой причины пьезоэлектрический эффект.

Хак, имплант-компаньон Понтера, пискнул несколько раз в знак того, что не понял некоторых слов, но ни Мэри, ни Понтер не стали прерывать Веронику, которая явно оседлала любимого конька. Однако она, по-видимому, подозревала, что термин «пьезоэлектрический» может оказаться незнакомым Понтеру, и поэтому объяснила его сама:

– Пьезоэлектричество – это генерирование электрического напряжения в кристаллах горных пород в результате их сжатия или деформирования. Такое происходит, к примеру, когда грузовик едет по каменистому бездорожью – классический сценарий встречи с НЛО. Персингеру удалось надёжно воспроизвести электромагнитный эффект этого типа в лабораторных условиях, и будьте любезны – с его помощью смог практически каждого заставить думать, что он видит пришельцев.

– Пришельцев? – переспросила Мэри. – Вроде бы речь шла о Боге.

– То же самое, только в профиль, – сказала Вероника, зубасто улыбнувшись. – Явления одной природы.

– Каким образом?

Вероника взяла с полки книгу: «Тайна Бога и наука о мозге: Нейробиология веры и религиозного опыта»[24].

– Ньюберг и Д’Аквили, авторы этой книги, выполнили сканирование мозга восьми тибетских буддистов во время медитации и нескольких францисканских монашек во время молебна. Разумеется, эти люди демонстрировали увеличенную активность в областях мозга, связанных с сосредоточенностью. Однако также наблюдалось уменьшение активности в теменной доле. – Она постучала пальцем по своему черепу, указывая местоположение. – Теменная доля левого полушария формирует образ вашего собственного тела, а правого – помогает вам ориентироваться в трёхмерном пространстве. Таким образом, коллективно обе части теменной доли ответственны за определение границы, за которой заканчивается ваше собственное тело и начинается внешний мир. Когда теменная доля берёт отгул, ощущения при этом точно такие, о каких рассказывают монахи – потеря ощущения себя, чувство единения с вселенной.

Мэри кивнула:

– Видела про это статью в «Тайме».

Вероника вежливо покачала головой:

– На самом деле в «Ньюсуике». Так вот, работа Ньюберга и Д’Акили прекрасно согласуется с работами Персингера и моей. Они обнаружили, что во время религиозных переживаний активизируется лимбическая система – а именно лимбическая система оценивает события как важные или неважные. Вы можете показать матери сотню младенцев, но отреагирует она лишь при виде своего собственного. Это потому, что лимбическая система пометила определённый визуальный раздражитель как важный. Ну и вот: когда лимбическая система возбуждается во время религиозных переживаний, все раздражители помечаются как чрезвычайно важные.

Именно поэтому религиозные переживания так тяжело описать другим: это как будто я говорю вам, что мой бойфренд – самый прекрасный мужчина на всём свете, и вы говорите: «ну да, ну да». А потом я открываю сумочку и показываю его фотографию и жду, что теперь-то вы увидите, да? Скажете: «О, да он и правда красавчик!» Но если я это сделаю, то вы ответите по-другому. Он несравненно прекрасен для меня, потому что моя лимбическая система пометила его образ как имеющий для меня особое значение. Но я не в силах передать эту пометку вам с помощью слов или изображений. То же самое и с религиозными переживаниями: сколько бы вам ни рассказывали о нём, о том, какое важное оно было и какое глубокое влияние оказало на всю последующую жизнь, вы просто не сможете ощутить того же самого, что и рассказчик.

Понтер слушал очень внимательно, то поджимая широкие губы, то вскидывая светлую бровь к гребню надбровного валика.

– И вы считаете, – сказал он, – что эта особенность, которой обладает ваш народ и которой лишён мой – эта религия, – связана с функциями мозга?

– Именно! – сказала Вероника. – Комбинация активности теменной доли и лимбической системы. Взять, к примеру, пациентов с болезнью Альцгеймера: люди, которые всю жизнь посвятили религии, часто теряют к ней интерес, когда заболевают. Так вот, первым делом болезнь Альцгеймера нарушает работу лимбической системы.

Она помолчала, потом продолжила:

– Уже давно известно, что так называемые религиозные переживания связаны с химией мозга, поскольку могут вызываться галлюциногенными препаратами – и именно поэтому такие препараты используются в ритуалах многих племенных культур. Также довольно давно мы знаем, что лимбическая система может играть одну из ключевых ролей: некоторые эпилептики с припадками, ограниченными лимбической системой, испытывают невероятно сильные религиозные переживания. К примеру, Достоевский был эпилептиком, и он писал о том, что во время припадков «прикасается к Богу». Святой Павел, Жанна д’Арк, Святая Тереза Авильская и Эммануил Сведенборг также, вероятно, страдали эпилепсией.

Понтер в этот момент опирался на угол книжного шкафа и, особо не стесняясь, слегка двигал корпусом из стороны в сторону, почёсывая спину.

– Это имена людей? – уточнил он.

Вероника на мгновение растерялась, потом кивнула:

– Мёртвых людей. Знаменитых религиозных деятелей прошлого.

Мэри сжалилась над Понтером и объяснила ему значение термина «эпилепсия». Тот никогда ни о чём подобном не слышал, и Мэри задумалась – внутренне содрогнувшись, как всегда при мыслях об этом, – а не вычистили ли неандертальцы предрасположенность к эпилепсии из своего генетического пула много поколений назад.

– Но испытать подобное можно и не будучи эпилептиком, – сказала Вероника. – Ритуальные танцы, песнопения и тому подобное независимо применялось в различных религиях по всему земному шару. Почему? Потому что размеренные, повторяющиеся, стилизованные движения тела во время подобных церемоний заставляют лимбическую систему пометить их как имеющие особое значение.

– Это всё хорошо, – сказала Мэри, – однако…

– Однако вы теряетесь в догадках, какое это имеет отношение к ценам на чай в Китае, не так ли?

Понтер выглядел совершенно растерянным, и Мэри усмехнулась.

– Просто метафора, – сказала она. – Она означает «к теме разговора».

– И ответ, – продолжила Вероника, – состоит в том, что сейчас мы достаточно хорошо знаем, как мозг формирует религиозные переживания, чтобы надёжно воспроизводить их в лаборатории… по крайней мере, у Homo sapiens. И я умираю от желания узнать, смогу ли я вызвать что-то подобное у Понтера.

– Моё собственное любопытство не смертельно, – улыбнувшись, ответил Понтер, – но тем не менее я тоже хотел бы его удовлетворить.

Вероника снова посмотрела на часы и нахмурилась:

– К сожалению, мой аспирант ещё не появился, а оборудование довольно капризно – его нужно калибровать ежедневно. Мэри, не могу ли я вас попросить?..

Мэри ощутила, как у неё напряглась спина.

– Попросить что?

– Провести предварительный прогон. Мне нужно убедиться, что моё оборудование работает нормально, прежде чем я смогу оценивать результаты, полученные с Понтером. – Она вскинула руку, предупреждая возражения. – С этим новым оборудование полный цикл занимает всего пять минут.

Сердце Мэри учащённо забилось. Это было нечто, к чему она не хотела бы применять научный метод. Как и недавно умерший и оплаканный Стивен Джей Гоулд[25], она всегда верила, что наука и религия были – говоря его словами – «непересекающимися магистериями»: каждая из них важна, но не имеет никакого значения для другой.

– Я не уверена, что…

– О, не беспокойтесь, это не опасно! Напряжённость поля, которое я использую для транскраниальной магнитной стимуляции, всего один микротесла. Я вращаю его против часовой стрелки вокруг теменной доли, и, как я уже говорила, почти все люди – точнее, все Homo sapiens – в результате этого испытывают мистические переживания.

– Как… на что это похоже? – спросила Мэри.

Вероника извинилась перед Понтером и отвела Мэри в сторону от него, своего подопытного, так, чтобы неандерталец не слышал, что они говорят.

– Обычно при этом ощущают присутствие некоего мыслящего существа, стоящего рядом или позади, – сказала Вероника. – Однако конкретная форма переживания сильно зависит от индивидуальной предрасположенности подопытного. Посадите сюда уфолога, и он почувствует присутствие пришельца. Посадите баптиста, и он, скорее всего, узрит самого Христа. Те, кто недавно потерял близкого, могут почувствовать его дух. Другие говорят, что их касались ангелы Господни. Конечно, эксперимент проводится в полностью контролируемой обстановке, и подопытные осознают, что находятся в лаборатории. Но представьте себе, какой эффект это произведёт на наших друзей Буббу и Клита глубокой ночью у чёрта на рогах. Или когда вы молитесь в церкви, или мечети, или синагоге. Это реально может свернуть мозги набекрень.

– Я бы на самом деле не хотела…

– Прошу вас, – сказала Вероника. – Я не знаю, представится ли мне другой шанс проверить неандертальца – но сейчас мне нужно откалибровать аппаратуру.

Мэри сделала глубокий вдох. Рубен ведь лично подтвердил безопасность процесса, и, в конце концов, она не хотела подводить эту энергичную женщину, которая была о ней такого высокого мнения.

– Прошу вас, Мэри, – повторила Вероника. – Если мои прогнозы относительно исхода эксперимента сбудутся, это станет для меня огромным шагом вперёд.

Канадка завоёвывает мир. Ну как тут скажешь «нет»?

– Хорошо, – сказала Мэри без особой убеждённости. – Давайте попробуем.

Глава 7

Наша сила – в нашей жажде чудес, в нашем любопытстве, в нашем пытливом духе…

– Всё в порядке? – спросила Вероника Шеннон через наушник у Мэри в ухе. – Вам удобно?

– Всё хорошо, – ответила Мэри в маленький микрофон, прицепленный к блузке. Она сидела в мягком кресле в затемнённой комнате размером с совмещённый санузел. Стены, как она успела заметить до того, как выключили свет, были покрыты маленькими поролоновыми пирамидками, предположительно, чтобы подавлять внешние шумы.

– Отлично. Всё должно быть совершенно безболезненно – однако, если вы захотите прервать эксперимент, просто скажите.

На голове Мэри была надета конструкция, изначально, по-видимому, бывшая жёлтым мотоциклетным шлемом, с соленоидами по бокам на уровне висков. Шлем был подключён с помощью пучка проводов к стойке с оборудованием, стоящей у одной из стен.

– Окей, – сказала Вероника. – Начинаем.

Мэри думала, что услышит жужжание или ощутит покалывание за ушами, но ничего такого не было. Просто темнота, тишина и…

Внезапно Мэри почувствовала, как у неё напряглась спина и сгорбились плечи. Кто-то был здесь, в этой комнате, вместе с ней. Она не видела его, но чувствовала, как его взгляд буравит ей затылок.

Это смешно, подумала Мэри. Простое внушение. Если бы не все эти предварительные разговоры, она наверняка ничего не почувствовала бы. Это ж надо, на какую ерунду людям удаётся найти гранты. Это не более чем салонный фокус, и…

И вдруг она поняла, кто это – кто был с ней в этой комнате.

И это был не он.

Это была она.

Мария.

Мария.

Дева.

Матерь Божья.

Она не могла её видеть, не по-настоящему. Это был просто яркий-яркий свет, движущийся перед ней, – но такой свет, на который ничуть не больно смотреть. И всё же она знала, кто это, была уверена: чистота, покой, доброта, мудрость. Она закрыла глаза, но свет не пропал.

Мария.

Та, чьё имя она носит, и…

И тут Мэри-учёный вышла на первый план. Конечно, она видит Марию. Если бы она была мексиканцем по имени Хесус[26] – она бы, наверное, увидела самого Христа. Будь её имя Тереза, она наверняка бы увидела Мать Терезу. Кроме того, они с Понтером говорили о Деве Марии не далее чем вчера, так что…

Но нет.

Нет, это не то.

Неважно, что говорит ей мозг.

Её разум знает, что этот свет – что-то другое.

Её душа это знает.

Это Мария, мать Иисуса.

А почему нет? – подумала Мэри Воган. Только потому, что она здесь, в университете, в лаборатории, внутри испытательной камеры?

Мэри всегда скептически относилась к сообщениям о происходящих в наши дни чудесах, но если чудеса и правда происходят, то, наверное, Дева Мария может появиться где угодно?

Ведь появилась же она в португальской Фатиме.

И во французском Лурде.

И в мексиканском Гуадалупе.

И во вьетнамском Лаванге.

Так почему не в Садбери, Онтарио?

Почему не в кампусе Лаврентийского университета?

И почему не для того, чтобы поговорить с ней?

Нет. Нет, следует воззвать к скромности здесь, в присутствии Богородицы. К скромности, по её примеру.

Но…

Но всё же разве это настолько бессмысленно – что Дева Мария является к Мэри Воган? Мэри побывала в ином мире, мире, не знавшем Бога-Отца, мире, не видевшем Иисуса Сына Божьего, мире, которого не касался Святой Дух. Разумеется, Марии из Назарета любопытно взглянуть на того, кто это совершил!

Чистое и простое присутствие сдвинулось влево от неё. Не прошло, а просто сдвинулось – паря, не касаясь земли.

Нет. Нет, здесь нет никакой земли. Она находится в подвале здания. Здесь нет земли.

Она в лаборатории!

И транскраниальная магнитная стимуляция воздействует на её мозг.

Мэри снова закрыла глаза, зажмурила их изо всех сил, но это ничего не изменило. Божественное присутствие никуда не пропало, она по-прежнему его чувствовала.

Чудесное, чудесное присутствие…

Мэри Воган открыла рот, чтобы заговорить со Святой Девой, и…

И внезапно её не стало.

Но Мэри ощущала подъём, какого не помнила со дня своего первого причастия после конфирмации, когда, в первый и единственный раз в своей жизни, она по-настоящему ощутила, как дух Христа входит в неё.

– Ну как? – спросил женский голос.

Мэри проигнорировала вопрос – грубое, незваное вторжение в её грёзы. Она хотела насладиться этим моментом, продлить его… хотя непередаваемое ощущение рассеивалось, словно сон, который ты пытаешься перевести в область сознательных воспоминаний, прежде чем он окончательно ускользнёт…

– Мэре, – произнёс другой, более низкий голос, – тебе нехорошо?

Она знала этот голос, голос, который она когда-то страстно желала услышать снова, но сейчас, в это самое мгновение, пока это мгновение длится, она хотела лишь тишины.

Но момент быстро проходил. Через несколько секунд дверь в камеру распахнулась, и свет – яркий, слепящий, искусственный – проник в неё снаружи. Вошла Вероника Шеннон, за ней следовал Понтер. Женщина сняла шлем с головы Мэри.

Понтер склонился к ней и своим коротким широким пальцем провёл Мэри по щеке. Потом убрал руку от щеки и показал Мэри – палец был мокрым.

– Тебе нехорошо? – повторил он.

Мэри только сейчас осознала, что у неё из глаз текут слёзы.

– Мне хорошо, – сказала она. А потом, осознав, что «хорошо» даже и близко не описывает то, что она чувствует, добавила: – Лучше всех.

– Ты плакала? – сказал Понтер. – Ты… ты что-то почувствовала?

Мэри кивнула:

– Что это было? – спросил Понтер.

Мэри глубоко вдохнула и посмотрела на Веронику. Эта женщина ей уже успела понравиться, однако Мэри не хотелось делиться своими переживаниями с прагматиком и атеистом, которая, конечно же, спишет всё на результат подавления активности её теменной доли.

– Я… – начала Мэри, сглотнула и начала снова: – Вероника, вы построили замечательный прибор.

Вероника расплылась в улыбке.

– Рада слышать. – Она повернулась к Понтеру: – Вы готовы попробовать?

– Конечно, – ответил он. – Если я смогу получить представление о том, что чувствует Мэре…

Вероника протянула шлем Понтеру и сразу поняла, что имеется проблема. Шлем был рассчитан на нормальную голову Homo sapiens – с высоким лбом, уплощённую в направлении от лица к затылку, с незначительным надбровьем или вовсе без него, голову, содержащую в общем случае немного меньший по размеру мозг.

– Похоже, вам он будет тесноват, – сказала Вероника.

– Давайте попробуем, – ответил Понтер. Он взял шлем, перевернул его и заглянул внутрь, словно оценивая его ёмкость.

– Может быть, если ты будешь думать о чём-нибудь маленьком… – сказал Хак, компаньон Понтера, через внешний динамик. Понтер бросил на левое предплечье сердитый взгляд, но Мэри рассмеялась. Идея о том, что «от мыслей голова пухнет», похоже, родилась не только на этой Земле.

Наконец, Понтер всё же решил попытаться. Он снова перевернул шлем, водрузил его себе на голову и начал тянуть его вниз, протискивая в него череп. Он действительно сидел очень плотно, но внутри была мягкая подкладка, так что последним усилием Понтер умял поролон достаточно, чтобы освободить место для затылочного бугра.

Вероника стояла перед Понтером, осматривая его, словно клерк LensCrafters[27], подбирающий клиенту очки, потом немного поправила шлем.

– Вот так хорошо, – сказала она наконец. – Теперь повторю то, что уже говорила Мэри: это не больно, и если вы захотите прервать опыт, просто скажите об этом.

Понтер кивнул и тут же поморщился: задний край шлема врезался ему в затылок.

Вероника повернулась к стойке с аппаратурой. Она понаблюдала за дисплеем осциллоскопа, потом что-то подправила на панели управления.

– Какие-то помехи, – сказала она.

Понтер на мгновение растерялся, потом сказал:

– А, должно быть, мои кохлеарные импланты. Через них компаньон может общаться со мной без звука, если есть необходимость.

– Вы можете их отключить?

– Да, – ответил Понтер. Он откинул крышку компаньона и что-то сделал с открывшимися под ними управляющими штырьками.

Вероника кивнула:

– То, что надо, – помехи исчезли. – Она посмотрела на Понтера и ободряюще улыбнулась: – Ну, Понтер, садитесь.

Мэри уступила дорогу, и Понтер уселся в кресло спиной к ней.

Вероника вышла из испытательной камеры и жестом пригласила наружу Мэри. В камеру вела массивная металлическая дверь, и Веронике пришлось налечь на неё всем телом, чтобы закрыть; Мэри заметила, что кто-то прикрепил к двери бумажку с надписью «Чулан Вероники». Закрыв дверь, девушка прошла к своему компьютеру и принялась двигать мышкой и щёлкать клавишами. Мэри следила за ней с любопытством и через некоторое время спросила:

– Ну как? Он что-нибудь чувствует?

Вероника слегка пожала своими узкими плечами:

– Это невозможно узнать, если только он сам не скажет. – Она указала на подключённые к компьютеру колонки: – Его микрофон включён.

Мэри посмотрела на закрытую дверь камеры. Часть её надеялась, что Понтер почувствует в точности то же, что и она. Даже если он отбросит это всё как иллюзию – а он, без сомнения, сделает именно это, – по крайней мере, он будет способен понять, что происходит с теми многими, кто чувствовал присутствие чего-то сверхъестественного на протяжении всей истории Homo sapiens.

Конечно, он может ощутить присутствие пришельца. Кстати, странно: они с Понтером говорили о стольких вещах, но вот вопрос о том, верит ли он в инопланетян, как-то ни разу не возникал. Может быть, Понтеру как неандертальцу идея о жизни на других планетах так же чужда, как идея бога. В конце концов, какие бы то ни было свидетельства существования внеземной жизни полностью отсутствуют, по крайней мере, в той версии реальности, в которой живёт Мэри. Народ Понтера поэтому мог бы заявить, что вера в подобное – это ещё одно нелепое суеверие…

Мэри продолжала смотреть на закрытую дверь. И всё же, наверное, религия – это нечто большее, чем просто проделки нейронов, микроэлектрический самообман. Наверняка ведь…

– Ну всё, – сказала Вероника. – Отключаю питание. – Она подошла к стальной двери и с усилием открыла её. – Можете выходить.

Первым делом Понтер начал стягивать с себя тесный шлем. Он обхватил себя руками за голову и мощно потянул вверх. Устройство соскочило с головы, и он протянул его Веронике, а потом начал массировать надбровье, словно пытаясь восстановить в нём нормальное кровообращение.

– Ну и? – спросила Мэри, сгорая от любопытства.

Понтер открыл крышку Хака и что-то переключил, по-видимому, снова активируя кохлеарные импланты.

– Так как? – не отставала Мэри.

Понтер покачал головой, и на какое-то мгновение у Мэри вспыхнула надежда, что это тоже была попытка восстановить кровообращение.

– Ничего, – сказал он.

Мэри сама удивилась, насколько огорчило её это единственное слово.

– Ничего? – повторила Вероника, которая, наоборот, обрадовалась заявлению Понтера. – Вы уверены?

Понтер кивнул:

– Никаких зрительных эффектов? – продолжала Вероника. – Никакого ощущения чьего-то присутствия? Чувства, что за вами наблюдают?

– Вообще ничего. Только я, наедине со своими мыслями.

– И о чём же ты думал? – спросила Мэри. В конце концов, возможно, Понтер просто не смог распознать момент религиозного откровения.

– Я думал об обеде, – сказал Понтер, – думал, что мы сегодня будем есть. И о погоде, о том, на что похожа здешняя зима. – Он посмотрел на Мэри и, должно быть, разглядел разочарование на её лице. – О, и о тебе! – быстро добавил Понтер, по-видимому, чтобы подбодрить её. – Разумеется, я думал о тебе!

Мэри невесело улыбнулась и отвела взгляд. Опыт с одним-единственным неандертальцем, понятное дело, ничего не доказывает. И всё же…

И всё же то, что она, представительница Homo sapiens, имела первосортное, полномасштабное религиозное откровение, тогда как он, Homo neanderthalensis, просто думал о…

Формулировка непрошеной всплыла в её памяти, но она была максимально близка к правде.

Думал о том же, о чём думает каждый день.

Глава 8

В пытливом духе, заставившем наших древних пращуров распространиться по всему Старому Свету…

Вероника Шеннон, сцепив руки за спиной, ходила взад-вперёд по своей лаборатории. Мэри сидела на одном из лабораторных кресел; для Понтера пространство между металлическими подлокотниками другого такого же кресла оказалось слишком узким, и он примостился на краешке на удивление опрятного рабочего стола Вероники.

– Вы знаете что-нибудь из психологии, Понтер? – спросила Вероника, заложив руки за спину.

– Немного, – ответил Понтер. – Я занимался ею, когда изучал информатику в Академии. Это было – как вы это называете? – нечто, что я должен был изучать в комплекте с курсом искусственного интеллекта.

– Смежный курс, – подсказала Мэри.

– На самых первых занятиях курса психологии, – сказала Вероника, – нашим студентам рассказывают о Б. Ф. Скиннере.

Мэри кивнула; у неё тоже было введение в психологию.

– Бихевиоризм, верно?

– Верно, – ответила Вероника. – Оперантное научение: подкрепление и наказание.

– Это как дрессировка собак? – уточнил Понтер.

– Примерно, – сказала Вероника, останавливаясь. – Мэри, теперь прошу вас: не говорите ни слова. Я хочу услышать, что Понтер скажет без подсказки с вашей стороны.

Мэри кивнула:

– Хорошо, Понтер, – продолжила Вероника. – Вы помните свой курс психологии?

– Не особенно. Очень смутно.

Рыжеволосая исследовательница заметно погрустнела.

– Но я помню, – сказал Хак через внешний динамик своим синтезированным мужским голосом. – Или, точнее, в моей памяти имеется эквивалент учебника психологии. С его помощью я помогаю Понтеру выкрутиться, когда он попадает в дурацкое положение.

Понтер смущённо улыбнулся:

– Отлично! – воскликнула Вероника. – Тогда вопрос: каков наилучший способ закрепления желаемой модели поведения? Той, которую вы хотите не искоренить, а взрастить.

– Поощрение, – ответил Хак.

– Поощрение, точно! Но какого рода поощрение?

– Последовательное.

Вероника выглядела так, словно только что произошло нечто неизмеримо важное.

– Последовательное, – повторила она, словно это было ключом ко всему. – Вы уверены? Вы абсолютно уверены?

– Да, – ответил Хак; в его голосе прозвучали отчётливые нотки растерянности.

– Потому что у нас не так, – сказала Вероника. – У нас последовательное поощрение не является наилучшим способом внедрения модели поведения.

Мэри задумалась. Она наверняка знала правильный ответ, но не могла выудить его из-под наслоений последующих лет. К счастью, Понтер сам задал вопрос, которого ждала Вероника: