Ноктюрн для капитана

– Наверное, это очень дорого, – неуверенно отвечаю я.

– Ага! Дорого! Вот именно! Нет ничего дешевле человеческой жизни. Чужой жизни. И это – заметь – на планете, где нельзя убивать, даже защищаясь… Как это вяжется? А я знаю как… Но кто-то не желает, чтобы я знал.

Между прочим, хочется возразить мне, нам отлично платят, хотя дело, конечно, не в этом. Мои мысли путаются. Но одно я знаю точно: он совершенно несправедлив к Чистым! Они вообще не могут делать что-то практическое, к примеру ловить мутантов. Погружаясь в себя, они путешествуют по другим мирам и пространствам…

Но я не знаю, как подобрать слова, и вообще, почему я должна тут оправдываться? Не пойму, он считает меня героем или нет? Почему это я – дура, хотелось бы знать? А он, такой умный, что делает тогда на Доре?

– Тебя из-за этого… сняли? – внезапно догадываюсь я. – Ты был против программы защиты? Против нашей миссии?

Мне кажется или он действительно оценил мою догадливость? Во всяком случае, Дарк-Кэп выглядит еще более раздраженным. Он мотает головой.

– Мне это не нравилось, когда еще все затевалось. Я работаю здесь почти два года, и моей задачей было защищать наших ребят! А теперь их используют, словно их шкура менее ценна. А я выполнял свою работу. Обеспечивал безопасность нашего представительства, потом защищал новую базу. И – да, я открыто выступил против, причем сразу, год назад, когда началась эта ваша… миссия. И меня сразу же отодвинули от нее. В мои обязанности с тех пор входила только безопасность на базе.

– Ну, это логично, – рассудительно замечаю я. – Программа направлена на защиту Чистых, а не землян. Да к тому же ты сразу, как говоришь, был против.

– Слушай, ты, умник великий… – Питер кривится. – Прав я был или нет, но в этой «миссии» со временем стало не все так прозрачно. По крайней мере, за последние полгода кое-что изменилось. Сначала мне вдруг резко ограничили доступ к информации, а четыре месяца назад… как раз после того, как…

Он на время отвлекается от меня, что-то соображая или просчитывая.

Четыре месяца назад его разжаловали в сторожа, понимаю я. Я знаю это точно, потому что помню все, связанное с ним, но ему это знать, конечно, необязательно. Да и тема ему наверняка неприятна: ничего себе, сделал карьеру.

Не отсюда ли и растет его протест? Мне не хочется верить в это. Неужели такой человек, как он, из-за своей личной обиды… неужели он способен отрицать самое-самое важное? Самое лучшее, что есть в моей жизни!

– Как ты вообще можешь быть против? – возмущаюсь я. – Ведь это взаимопомощь! Если каждый будет думать только о себе, то наша Галактика… то…

– Да, да, да, «взаимопомощь», «уникальные гены», «наша Галактика», – передразнивает он. – Все это красивые слова. Ищи, кому выгодно, говорил Шерлок Холмс. Ну да, ты не знаешь, кто это.

– А ты… – задыхаюсь от гнева я, – ты – просто циник! У тебя нет ничего святого. Пойми, наша земная миссия никогда не забудется! Нам будут благодарны все поколения! Все планетные системы, все…

Питер тяжело вздыхает. Он стоит напротив, совсем рядом, и смотрит на меня как на непреодолимую стену тупости – тоскливо и зло.

– Как ты думаешь, почему сегодня погиб этот парень? За полгода это уже пятый случай. Причем последние два – с разницей в три с половиной недели!

– Какой еще пятый?!

Он останавливает жестом мои возражения.

– Не удивляйся, что ты не знаешь. Двое из них – со второй базы, и у нас о них не объявляли. Но у меня там приятель, знаешь ли.

Я стараюсь не показывать виду, но тот самый, липкий ночной страх внезапно оживает, словно холодная змейка скручивается где-то в середине груди.

– Они тоже не соблюдали технику безопасности? – с надеждой спрашиваю я.

– Да все они соблюдали. Первой была девушка со второй базы, у нее якобы случился разрыв сердца после захвата, но сказать можно что угодно. А ты знаешь, что иногда паралитические снаряды не действуют? Это значит, что мутант даже не остановится. Вам это, конечно же, не сообщили.

– Это… это слухи.

Ответ я вижу в его глазах.

– А… почему? Почему не действуют? – не выдерживаю я.

– Пока не знаю. Возможно, вызывают в теле этих тварей привыкание.

– Привыкание? Какое привыкание? Как они могут опять… Их же увозят…

– Куда?

– Не знаю… их заточают. В специальные тюрьмы.

– Где эти тюрьмы?

– Откуда я знаю! – злюсь я. – Потом их все равно отправляют в лагерь на Крезу, где никто не живет.

– Одно время на Крезу летал другой мой знакомый. Потом его уволили без причины. Но он рассказывал мне, что лагерь на Крезе очень маленький, и там…

Кэптэн бросает взгляд на часы:

– Ладно, хватит. Сейчас все равно времени нет, нельзя, чтоб в Управлении знали, что мы общались.

– Энн все равно видела нас.

– Это твоя болтливая подружка?

– Да. Она думает, что… будто у нас роман.

– Ладно. Пускай так и думает. Но общаться будем не здесь. Мне нужно твое расписание, когда и куда ты выходишь на следующую прогулку или захват. В общем доступе его нет.

– Правильно! Это закрытая информация.

– Для кого она закрыта? Разве что для мутантов. Я – не они. Иначе ты бы уже тут не стояла. Просто у меня сейчас нет вообще никакой информации. Никакой.

– Я не обязана тебе отчитываться.

– Послушай, ты! – Он приближается ко мне близко-близко, и мне кажется, он хочет меня задушить. – Мне некогда бороться с твоей упертостью. Мы встретимся и поговорим еще, а пока скажи, где и когда… – Он прерывает себя на угрожающей ноте. – Алекс! – его голос усилием воли смягчается. – Алекс, прошу тебя.

– Меня зовут Оса! – упрямо повторяю я.

– Черта с два! – сквозь зубы цедит Кэп, и, похоже, разозлился он не на шутку. – Не надейся, что я буду звать тебя этой кличкой. Какой идиот это придумал?

Я оскорбленно хмурюсь: такие клички, между прочим, есть только у наживок. Никогда, правда, не задумывалась почему. Наверное, чтобы выделить нас среди остальных – мы ведь особенные. Почему меня назвали именно так, мне тоже не объяснили.

– Ну, говори. Какой у тебя график? – давит Кэп.

– Откуда у нас график? Диспетчер направляет нам время выхода, и…

– Так говори время! – снова теряет терпение Питер.

– Сегодня ночью, – сдаюсь я. – Тридцать второй район, пятая линия. Мы нашли ее вчера, как раз перед тем как…

– Ладно, я понял. Подружкам своим скажешь, что я к тебе пристаю.

– А ты разве не…

– Нет, – отвечает он.

Как-то слишком быстро отвечает.

Мне становится обидно. Все это можно было бы терпеть, если бы он действительно… если бы это был просто предлог. А так – я не понимаю, зачем ему все это надо? И чего он усмехается, может, думает, мне нужны его поцелуи? А кстати… я бы еще раз попробовала. Вот сейчас наклонился бы и… От волнения у меня прерывается дыхание. Но он, оказывается, и не хочет!

– А чего ты тогда пялился постоянно? – Слова вылетают из меня сами, как пробка из бутылки, обида уже несется, не разбирая дороги, и я не могу ее остановить. – Я думала, я тебе нравлюсь!

– Нравишься, нравишься.

Нет, все-таки насмешка в его глазах невыносима!

– Тогда почему ты не подошел ко мне ни разу? Не заговорил?

– Зачем… – вздыхает он.

Я таращусь на него. Ну не начинать же ему объяснять, что человек должен бороться за свое счастье, к тому же у него была – уж я-то знаю – некоторая надежда, что я не стану его сразу отшивать… по крайней мере, дам ему шанс… хоть выслушаю разок…

– …Ну и зачем ты мне сдалась? – продолжает он. – Глупенькое упрямое дите с головой, полной штампов. О чем мне с тобой разговаривать?

Ну точно. Он понял, что я целовалась впервые в жизни. «Дите!» За кого он меня принимает? Он ничего про меня не знает!

– Я была лучшей в своем классе, больше того, в школе! – отчеканиваю я, выпрямляясь. – Я ездила представлять Землю на межпланетные олимпиады! И дважды занимала второе место по…

– Ну и когда и кого в этом мире образование наделило умом? – Он грустно усмехается. – Не говоря уже о совести…

– Ну и как же я тогда тебе нравлюсь? – ехидно замечаю я.

– Это у меня не от головы.

Новый вздох. Нет, он продолжает меня оскорблять, а почему я, собственно, это терплю? Все еще надеюсь, что он меня поцелует? Черта с два, так он выразился?

– А позвал меня сюда зачем? Зачем?

Мне очень хочется реветь.

– Потому что, – он мрачнеет и становится серьезным, – я не допущу, чтобы такой нежный цветочек был брошен в мерзкую пасть. Высажу тебя в оранжерею и накрою колпаком. И все. Больше мне ничего от тебя не надо. Будешь расти и набираться ума.

Он некоторое время молчит.

– Да, кстати, там с тобой был парень, брюнетик, он что-то пищал. Он к тебе клеится?

– Виктор? Да! И, между прочим, он специально перевелся к нам в группу!

Пусть знает – есть люди, которые не считают, что со мной не о чем говорить… правда, не уверена, что Виктор собирается разговаривать.

– Он тебе не поможет. Не защитит.

– Да с чего ты решил, что я в опасности? – выговариваю я наконец ключевую фразу, которая все это время находилась на задворках сознания – ее сильно вытесняла мысль о его губах.

– Да, вот еще… – Он как будто не слышит. – Если они узнают, что мы общаемся, а они узнают, то могут начать тебя прослушивать. Я ведь неблагонадежен. Меня-то не рискнут, я сразу их вычислю. Дай!

Он требовательно тянет к себе мою руку с коммуникатором, заходит в непонятную мне программу и что-то настраивает, склонившись к моей ладони.

– Ну вот, теперь, если кто подключится, услышит один лишь шум.

– Тогда они поймут, что ты что-то сделал…

– Отлично. Вот и посмотрим. Если что-то предпримут, может, и ты поймешь наконец!

Он поднимает голову, в его темно-серых глазах – все еще сосредоточенное беспокойство, и он слишком близко, так близко, что…

Наверное, он чувствует нечто похожее, потому что придвигается ко мне почти вплотную, осторожно берет светлую прядку моих волос, выбившуюся из строгой прически, легко проводит рукой по моей шее, возвратив прядку за ухо. Ох… Потом его губы едва прикасаются к моим – так, словно он лишь чуть-чуть пригубил родниковой воды из источника. Какие интересные сравнения приходят мне на ум даже в такой момент! – а он еще говорит… Додумать фразу не успеваю, потому что его губы, оставив мои, так же едва-едва притрагиваются к уголку моего рта, к щеке, к моему веку, виску, оставляя на коже мурашки от его неровного дыхания. Другая его рука сжимает мою повыше локтя, но потом… Потом Питер отстраняется и довольно долго глядит на меня – невыразимо печально. И мне тоже становится ужасно грустно.

– А это что было – тоже «не от головы»? – весело спрашиваю я.

Я всегда стараюсь веселиться, когда мне тоскливо.

– Вот именно, – подтверждает гадкий Кэп. – Извини, я обещал тебя не трогать. И за прошлый раз тоже… прости. Да и…

Он замолкает, не закончив. А мне почему-то становится плевать на самолюбие, просто очень-очень больно.

– Значит, ты меня не любишь… – говорю я тихо и утвердительно.

Я не выпендриваюсь и не обижаюсь. И мне больше не до притворства.

– Я не могу. Любить. Наживку!

Он произносит это тихо, но словно вколачивая каждое слово в мою голову.

– Не могу. Не могу представлять, как тебя разрывает зубами монстр. Он разрывает при этом меня, ясно? – с яростью произносит он и добавляет уже без надрыва, деловито-бесцветно: – Все. Иди. Постарайся выйти незаметно. Наври что-нибудь своей подружке. Ночью в городе я найду тебя сам, но ты подыграй, если что, поняла?

Я киваю. Вообще я становлюсь какой-то слишком послушной. И грустной. Никогда еще мне не было так грустно на Доре, как сейчас, когда я бреду домой из его серого блока. Ну ладно, «не от головы», пусть. Но хоть бы поцеловал меня по-человечески, может, немножко и веселее бы стало, после всех этих рассказов о привыкших к паралитическим пулям монстрах, которых нельзя остановить.

И ведь все он, наверное, выдумал. А было же так хорошо! Так чисто, светло, понятно. Все объяснено. Все резонно. Вот умеют же некоторые испортить другому радость… Радость?

Я начинаю вспоминать свою жизнь на Доре. Как мне предложили миссию. Как я тотчас же согласилась. Как вышла на первую «прогулку». Как подружилась с Леди и Энн, как Виктор попросился к нам в группу. Но почему-то больше не испытываю никакой радости при этих воспоминаниях, они кажутся серыми, плоскими, хотя раньше все было иначе.

Иначе ли? Радовалась ли я по-настоящему хоть чему-нибудь, начиная с этой весны? Я прибыла на Дору семь месяцев назад. Четыре месяца, как Питера уволили из Управления. Три месяца, как я стала Осой и мне начали сниться кошмары, эта тварь в деревенском платочке. А Питера не было, ни в коридорах, ни в столовой. И я вдруг понимаю, что самыми лучшими в моей жизни на Доре были те моменты, когда я могла видеть Питера, встречать его в коридоре, ловить его странный взгляд. И ощущать, что я почему-то нужна. Не всей Доре, человечеству и Вселенной, а одному этому вреднющему Кэпу. Не потому ли я все эти пустые месяцы открывала его расписание – чтобы лишний раз убедиться, что он вообще существует, что он здесь, на Доре.

Да ну и ладно – «дите» и «оранжерея». Пускай. Главное, что он теперь снова рядом и не бросает меня, и придет сегодня ночью ко мне на «прогулку». А может, и поцелует меня еще… Буду думать об этом. И не стану сейчас ложиться, не люблю спать днем, до захвата. Высплюсь завтра утром, когда все закончится.

* * *

Мы чувствуем друг друга. Я и тварь. Нет, не совсем так. Она всегда опережает меня и находит первой. Это уже потом я ощущаю ее неудержимую ненависть, можно сказать, вижу, как она тянется ко мне, словно следую за невидимой нитью, пока страх скручивает меня изнутри. Могу проследить с точностью до полуметра, знаю, где стоит эта тварь – у двери, у окна или уже движется мне навстречу.

«Везет, у тебя сверхспособности!» – сказала мне однажды Энн. Я тоже сначала так думала, когда мне впервые открыли, что я, оказывается, не обычный человек, а практически ясновидящая и моя миссия – выискивать врагов.

Как же… выискивать… Да я бы бежала от этой пронзительной ненависти как можно дальше. Мне ее навязывали, меня ею пробивали, а я только и могла, что изо всех сил терпеть и оставаться на месте, готовясь к встрече. Даже при том, что рядом со мной всегда несколько человек с паралитическим оружием, это очень страшно. Однажды в детстве на меня вот так неслась собака. Огромная, с оскаленной пастью, полной слюны, она приближалась ко мне большими скачкаˊми. Я тогда забежала за дверь, но она успела прихватить меня за пятку. Психолог, готовивший меня к миссии, помог проработать этот страх. И – о да, собак я теперь не боюсь. Даже если целая стая будет лететь мне навстречу, чтобы разорвать. Потому что нет ничего страшнее, чем оскаленное лицо пожилой женщины в деревенском платочке.

Вот если бы у меня действительно нашлась сверхспособность – дар предвидения там или целительства. Хотя… показывали мне одного на Земле, говорят, целитель. Что-то не заметила радости на его лице. И подумалось: а может, у них то же самое? Может, они тоже не рады тому, что нечто стучится в их голову, не спросясь, и заставляет видеть то, чего видеть не хочется, – чужие беды или опухоль в теле друга?

А первый раз… Это была не «прогулка», меня привели в изолятор, где находился только что пойманный мутант, чтобы я смогла испытать свои ощущения, понять, как это происходит, проверить свои возможности. Мне сказали, что он заключен в одну из камер, и отправили гулять по длинному коридору. Я шла в предвкушении, как сейчас вдруг увижу, почувствую, укажу пальцем. А потом мне под сердце вполз неизъяснимый ужас, и багровая нить протянулась от моего вмиг ослабевшего тела, прямо из солнечного сплетения, в одну из комнат. И только через секунду с другой стороны двери начала биться тварь, пытаясь добраться до меня…

Но я с этим справляюсь. Потому что герой. Это не хвастовство, это единственное, что дает мне силы. Я герой, все в Управлении мной восхищаются, руководство относится с уважением, я спасаю Чистых и будущее мира. И я на самом деле ничем не рискую. Это неприятно, страшно, я не скрываю. Но мне ничего не грозит. Ничего не грозит. Ничего не грозит.

Ночью во время захвата я повторяю себе это чаще. Ночью все по-другому. Днем тварь никогда на тебя не кинется, разве что ты останешься совсем одна где-то на пустыре, как тот несчастный Чистый в лесу. У тварей психология хищного зверя. Какая-то интуиция – или программа – заставляет их таиться и не вылезать днем, но ночь – их время.

Я не знаю, зачем Питер спрашивал у меня место операции. Мне не хочется, чтобы он был здесь, мне неприятно, что он увидит, как тварь ринется на меня. Тем более сейчас со мной надежная команда: моя охрана – старший в группе Плав, Виктор и еще трое постоянных ребят из группы захвата. И все вооружены, даже я. Оружие у нас бесшумное, так что доряне даже не проснутся.

Меня научили стрелять, и в тире я попадаю в одни десятки, но еще ни разу тварь не была остановлена моим выстрелом. Я не то чтобы не успеваю… но словно теряю волю от страха, когда вижу приближающуюся ко мне фигуру, встречаю эти глаза.

Но это нормально. Меня давно «успокоили», что так происходит не только со мной. И на что мог надеяться тот, погибший вчера парень? Еще никому из нас не удалось это преодолеть.

* * *

Мы выходим с подземной парковки в город. Он неплохо освещен, но малолюден, доряне не любят ночного времени. Вокруг – полная тишина.

У нас-то на Земле даже сейчас, ночью, над головой полно огоньков леткоптеров, рассекающих небо. Дорогие машины парят бесшумно и плавно, их хозяева возвращаются из ночных ресторанов. Дешевые рабочие капсулы летят низко и слегка тарахтят.

Но здесь небо над нами закрыто огромным высоким куполом, а все средства передвижения находятся под городом. Подземное пространство Доры прорезают не только ярко освещенные скоростные шоссе, но и широкие туннели с более медленными автомобилями, рассчитанными на несколько десятков человек – подобие древней земной подземки. У нас она давно не используется по назначению, в метро теперь музеи и ресторанчики.

Сеть подземных лифтов соединяет между собой парковки под многоквартирными домами. Выходов с парковок для такого огромного города не слишком-то много, а в самом центре их нет и вовсе, поэтому немалую часть пути доряне проделывают снаружи. По глянцевому полу, заливающему весь пешеходный город, текут подвижные ленты, как ручейки, стремящиеся с разной скоростью по улицам и площадям. Никакого другого транспорта на поверхности нет. Кстати, говорят, что у нас на Земле такие дорожки придумали еще древние фантасты (это те, кто сочинял нам настоящее). Но на Земле их изобретение не прижилось, разве что в огромных выставках-магазинах – из конца в конец. Земляне предпочли подняться в небо и летают, даже если надо просто добраться до соседней улицы. А чего, собственно, не летать, если можно посадить свой леткоптер на крыше любого здания? Если, конечно, найдешь место для парковки.

А здесь летать можно только над куполом, и это междугородние корабли, оснащенные почти как космические, потому что в атмосферу Доры постоянно проникает космическая пыль, куски метеоритов, а большую часть года еще и льют беспрестанные дожди. Из окон беспилотного корабля не видно ни зги. Так что бедняги-доряне даже не представляют, как выглядит открытое небо, и, похоже, не знают, что потеряли.

– Рожденный ползать летать не может, – говорит, с тоской глянув на черный ночной купол, Виктор, словно читает мои мысли.

– Это откуда фразочка? – интересуется Плав.

Виктор пожимает плечами.

– Русская народная поговорка, – не слишком уверенно отвечаю за него я.

Виктор держится рядом со мной, и я очень ему благодарна. Кажется, он хочет взять меня за руку, но я делаю вид, что не замечаю.

Единственный местный, которого встречаем на парковке, – дежурный. Его функции нам неизвестны, знаем только, что дежурные всегда стоят на выходах в город. Этот разглядывает что-то интересное на светящейся ладони; услышав шаги, бросает на нас любопытный взгляд: ну а как, все же земляне, вооружены до зубов – нами здесь интересуются. Мы скрещиваем на груди руки – знак местного приветствия, дорянам нравится эта любезность. Он скрещивает руки в ответ, не гася изображение на ладони, затем снова углубляется в просмотр.

А может, этот взгляд вовсе не любопытный, а настороженный? Трудно сказать точно, когда имеешь дело с дорянами. Между прочим, кожа у них настолько бледная, что мы кажемся им темнолицыми, даже европейцы. Брови, ресницы, губы – все белое, как у привидений. Для меня это несколько неприятно. А в остальном – люди как люди. Ну то есть доряне. Мутанты практически ничем не отличаются от них внешне. На Доре, в отличие от Земли, только одна раса, что не удивительно, так как планета большей частью состоит из океанов и непроходимых лесов, а все население проживает в нескольких огромных городах. Видимо, так сложилось исторически в непростых климатических условиях Доры: людям пришлось собираться вместе, под куполами. Космопорт и Стеклянный дом находятся только здесь, в столице, поэтому мы тут, по большому счету, на страже врат. Так мне объяснили, когда вербовали.

Глаза у дорян интересные, я люблю их тайком разглядывать, больно уж велик диапазон цветов, от светло-желтых до насыщенно-зеленых, встречаются карие и голубые, но совсем иных оттенков, чем у землян, не очень большие, глубоко посаженные, но ярко выделяющиеся на лице, если не закрыты треугольничками век. Роста они почти такого же, как и мы. Зато Чистые на пару голов выше. Хотя я до сих пор не знаю, являются ли Чистые коренными жителями Доры или прибыли сюда с другой планеты.

Мы становимся на первую из полосок, почти сразу перемещаясь с нее на ту, что движется быстрее. Я давно научилась удерживать на них равновесие, это легко. Во время поездки я слежу за картой. Даю группе знак, где сойти. Мы приближаемся к дому, который я нашла вчера, и встаем на перекрестке, чтоб было где развернуться в плотно застроенном жилом квартале. Вокруг ни души. Полукруглое здание занимает огромную площадь, но в нем всего три этажа – купол не позволяет строить высотки. Ни одно окно в доме не светится, впрочем, местные регулируют свои треугольные окна так, чтобы снаружи ничего не было видно. Эти окна сидят глубоко в стене и по форме напоминают мне глаза дорян. Здание незряче таращится на меня, как многоглазое чудище.

Но не все окна в нем слепы. За одним из них ждут – напряженно ждут меня. Именно меня и никого другого.

Я ощущаю ее почти сразу, метров за триста. Даю знак остальным. Она все там же, в той же квартире, за тем же окном. Эти твари почти никогда не покидают своих мест. Интересно, что они делают все это время? И делают ли вообще что-нибудь? Мне никогда этого не узнать, и, пожалуй, оно и к лучшему.

Теперь я существую сразу в трех измерениях. В одном я общаюсь с группой, показываю им направление опасности, бесстрашно улыбаюсь. В другом – покрываюсь липким потом и стараюсь удержать руки, чтобы не дрожали. И одновременно я двигаюсь вместе с тварью. Вот сейчас она одним прикосновением открывает бесшумную дверь на втором этаже, спускается по ленте во внутренний двор, стараясь держаться вдоль стены, а затем быстро пересекает его и на несколько секунд замирает.

Ее пока не видно. Но я знаю, что она вон там – за тем поворотом, теперь она выдвигается из внутреннего двора в сторону улицы, сначала медленными осторожными движениями, как крадущийся хищник, затем начинает ускоряться. Чем она ближе, тем сильнее ее ненависть, тем больнее сдавливает мне голову.

Слава богу, между мною и тварью будет еще приличное расстояние, когда она покажется. Грамотная расстановка группы – залог моего спасения. Делаю новый знак, и ребята рассеиваются вокруг меня на расстояние выстрела, что не так легко сделать на таком пятачке. Твари безразлично, есть ли у меня защитники и что ей угрожает. Если она дождалась меня, если у нее появилась возможность убить меня – она кинется, обязательно кинется. И не отцепится до тех пор, пока… В общем, никакая боль не заставит ее отцепиться, и даже когда жертва будет мертва, тварь продолжит терзать ее тело. Только парализующая пуля может остановить мутанта. И никто не промажет, будьте уверены. Вот только…

Тварь уже близко, а я вдруг вспоминаю слова Питера и внезапно представляю ту, в деревенском платочке. Я знаю: если это она – то мне конец, меня ничто не спасет. Со мной такое впервые: еще секунда – и я повернусь к ней спиной и побегу куда угодно. Но она все равно догонит меня, и…

Я уже готова заорать, крикнуть всем, что надо бежать, спасаться, а потом рвануть отсюда скорее, спрятаться в какую-нибудь щель, забиться туда поглубже…

Но тут появляется зомби, и я понимаю, что это не она, не та. Сейчас это мужчина, он не успевает приблизиться ко мне даже на десять метров, как в него одновременно летят заряды из пяти стволов. Мое оружие бессильно опущено вниз – увы, как обычно. Тварь замирает и валится как бревно на живот. Моя миссия выполнена. Я жива. Все отлично.