Штык ярости. Том 4. Пожар Парижа

Алим Тыналин

Штык ярости. Том 4. Пожар Парижа

Глава 1. Не надо радоваться победам

Я лежал на пригорке и поочередно глядел на троих людей через снайперский прицел своего мушкета. Какого, интересно, выбрать на закуску?

Вот этого, едущего первым на дохлой лошаденке, с засаленной треуголкой и в видавшем виды кафтане? Или посередине, с большим брюхом, с седыми усами и лысой макушкой, похожего на пирата? А может, третьего, худого, длинного, крючконосого, задумчивого?

Нет, третьего однозначно оставлю на потом, а может и вовсе дам убежать. В отличие от товарищей, он хотя бы демонстрирует работу мысли. Такое нечасто встретишь и в двадцать первом, а уж тем более и в девятнадцатом веке.

Может быть, он сейчас размышляет над философским трактатом Спинозы, а вовсе не о том, кого бы сейчас ограбить. Хотя, кого я обманываю? Вряд ли он думает над третьим принципом термодинамики. Он и вправду думает о том, как бы лучше погреть руки на чужом горе.

Ибо сейчас, в 1801 году, таких безжалостных стервятников на дорогах Франции развелось видимо-невидимо. А я считал своим долгом отстреливать их по возможности. Как отстреливают волков, которые слишком расплодились и режут скот у трудолюбивых фермеров.

Потому что больше этим никто не занимался. Мирные жители во французской провинции остались без защиты государства и поголовно стали жертвой грабежей и насилия. Да, много, много бед принесло населению Франции поражение Наполеона под Ульмом.

Сейчас на дворе стояла ранняя осень и в другую, лучшую эпоху, крестьяне собрали бы на полях богатый урожай. Но не в этот раз.

После того, как Корсиканское чудовище, как прозвали Наполеона в европейских державах, проиграл генеральное сражение, ему пришлось спешно спасаться бегством. Оказалось, что под Ульмом он командовал стодвадцатитысячной армией.

Это была так называемая Великая армия, с которой Маленький император выехал на Вену из Булонского лагеря. Изначально в ней числилось сто восемьдесят тысяч солдат, но часть войск пришлось оставить для прикрытия от десанта англичан на западе и от выступления Тирольской армии австрийцев в Северной Италии.

Из-за флангового маневра, который Наполеон пытался провести под Ульмом, на поле сражения с Суворовым он смог привести только девяносто тысяч бойцов. Остальные тридцать тысяч ушли слишком далеко на восток и юг вокруг Ульма. Часть из этих тридцати тысяч Суворов разгромил арьергардными силами австрийцев во время своего небывалого марша к Ульму.

Так что на поле сражения под силы противников были примерно равны. Ситуация изменилась только потом, после своевременного подхода передовых частей Волынской армии под командованием Кутузова. Силы союзных войск составили порядка ста десяти тысяч воинов против девяноста тысяч измотанных сражением французов.

Ради справедливости надо сказать, что волынцы тогда тоже были истощены быстрым переходом. Также, как и австрийцы, воевавшие до этого сутки напролет. И надо признать, что тогда Суворов был невероятно близок к поражению, как никогда в своей воинской карьере.

Однако победителей не судят и после победы все носили Суворова на руках. Честно говоря, австрийский император уже и не чаял отбиться от французов и готовился сдать Вену на милость победителя.

Я помнил, что в моей реальности, откуда я родом, так и произошло. После того, как Наполеон разгромил Мака под Ульмом, он чуть было не поймал Кутузова, спешившего на помощь союзникам. Хитрый одноглазый лис, однако, смог увернуться из цепкой хватки Наполеона и отступил на восток. Французы же тогда заняли Вену.

Вот как было в моей реальности. Здесь же все случилось с точностью до наоборот. Наполеон отступил с поля боя, а затем и вовсе умчался с гвардией во Францию. Остатки французской армии частью смогли отступить, отбиваясь от погони, а частью сдались в плен.

По итогам битвы под Ульмом или, как его еще прозвали, Дунайского сражения, французы потеряли двадцать пять тысяч убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Союзники понесли меньшие потери, пятнадцать тысяч соответственно.

Александр Первый и Франц II, конечно же, тут же примчались поздравлять победителя и принимать льстивые похвалы в свой адрес, как истинные победители Корсиканского чудовища.

Придворные лизоблюды во все голоса пели дифирамбы правителям. По их словам выходило, что да, Суворов, конечно же, одержал победу, но кто направил и воодушевил гениального русского полководца? Конечно же, молодые императоры. Без них Суворов ничего бы не добился.

Впрочем, Александру Васильевичу грех было жаловаться. После этой победы его авторитет поднялся на недосягаемую высоту. На него и военачальников австрийской армии пролился дождь наград.

– Я уж и не знаю, как его награждать, – пожаловался царь австрийскому императору. – Мне остается только дать ему звание «Меч Империи» и удостоить нового триумфа после возвращения в Петербург.

Пока что, до того как придумать награду, самодержец ограничился тем, что отправил Суворову открытый императорский рескрипт, куда можно было вписать любую награду самостоятельно. Австрийский властелин, в свою очередь, удостоил полководца княжеского титула Священной Римской империи.

Кроме того, он также дал Александру Васильевичу звание генералиссимуса и, что самое невероятное, наградил орденом Золотого руна, высшего ордена империи, которого не было даже у членов императорской семьи. Уставом ордена предусматривалось, что он вручается только католикам, но для Суворова по личному указанию Франца II было сделано исключение.

Всех военачальников, офицеров и отличившихся солдат тоже щедро наградили. Фельдмаршал Мак, теперь скромно умалчивающий, что был против вылазки на север, тоже получил редкостный орден Марии Терезии, аналог Почетного легиона во Франции или Железного креста в Пруссии. Впрочем, надо признать, что в сражении Мак и другие военачальники дрались храбро и самоотверженно, не жалея себя. Так что все награды ими были заслужены.

Орден Марии Терезии также вручили и Багратиону, чему генерал был несказанно рад. Ордена и повышения званий коснулись всех офицеров, без исключения.

Со времен Павла начали награждать и воинские формирования. Всем русским полкам, участвовавшим в битве, выдали георгиевские знамена и серебряные трубы. Гусарские и уланские полки получили георгиевские петлицы.

Суворов был несказанно рад щедрому потоку подарков и даже прослезился на церемонии награждения. Я помню, как смотрел на него, маленького и сухонького старичка, утиравшего слезы и думал, что он заслужил все эти почести, как никто другой.

Еще бы, ведь кому, как не мне, историку, знать, чем на самом деле закончилась в моей реальности эта кампания. Если бы не Суворов, мы бы сейчас глотали горечь поражения под Аустерлицем, а территория Священной Римской империи была бы безжалостно искромсана Наполеоном на лоскуты. Сама держава Габсбургов превратилась бы в обычную Австрийскую империю, а Франц II заискивал бы перед победителем и выполнял любое его желание.

Да, императоры, думал я на церемонии, вы даже не знаете, как на самом деле должны быть благодарны Суворову. И это не он должен целовать вам милостиво протянутые руки, а вы должны слезно благодарить его и кланяться в ноги. Эх, если бы вы только знали!

Впрочем, кампания еще не была закончена и выиграно было, в конце концов, только одно сражение. Зная Наполеона, можно было с уверенностью сказать, что оно не станет решающим.

Так и случилось. Во Франции после поражения немедленно всколыхнулись все силы, способные противостоять императору. Это были и роялисты, и бывшие якобинцы, и просто проходимцы и жулики всех мастей. Все они, изведавшие тяжелую руку Наполеона и сидевшие до этого тихо и незаметно, теперь, после поражения, вдруг повылезали из всех щелей и нор. Заливаясь соловьями, они провозгласили скорое падение империи Бонапарта, насмешливо называя ее колоссом на глиняных ногах. По их словам выходило, что с Наполеоном все кончено, он пропащий человек и во главе государства должен стоять кто-то другой.

Но Наполеон вовсе не желал сдаваться так быстро и без боя. Не жалея коней, без сна и отдыха, не останавливаясь ни на минуту, с невероятной быстротой совершив скачок из Германии во Францию, он вдруг неожиданно появился в Париже.

Армия осталась на его стороне и это было самым важным. Сместив начальника столичного гарнизона, оказавшегося ненадежным, император произвел сотни арестов и заключил недовольных в тюрьму. Через пару дней, проведя следствие на скорую руку, он приказал расстрелять треть арестованных за государственную измену.

Вольные разговоры сразу приумолкли, а злопыхатели прикусили языки. Дальше – больше. Империя была в опасности и Наполеон не собирался ограничиваться половинчатыми мерами. Он провозгласил старый якобинских лозунг «Отечество в опасности», провел всеобщую мобилизацию и поставил под ружье четыреста тысяч человек, от семнадцатилетних юнцов до сорокалетних мужчин. Заводы и фабрики Франции были переоборудованы для производства пушек, пороха и ружей.

Внутри побежденной, но не сломленной страны со сказочной быстротой возникла новая армия, готовая к труду и обороне. Все это произошло в течение двух-трех недель, пока союзники играли в игрушки и сыпали друг на друга дождь из наград.

Тщетно Суворов умолял дать разрешение на дальнейшее выдвижение войск, его никто не слушал. Молодые императоры вместе с англичанами и присоединившимся королем Пруссии составляли далеко идущие планы. Они уже делили шкуру неубитого медведя и решали, как делить еще не поверженную Францию.

В самый разгар этого воображаемого раздела пришло сообщение о выдвижении Наполеона с двумя новыми армиями навстречу союзникам. Когда императоры опомнились, было поздно. Жестокий враг, как не срубленный до конца бамбуковый лес, снова восстановил силы и угрожал самонадеянным монархам.

Впрочем, австрийские, английские и прусские военачальники, словно забыв, кому обязаны победой, в один голос твердили, что новые армии Наполеона слишком сырые и необстрелянные. «Мы сокрушим их еще быстрее, чем под Ульмом!» – заверяли они. Суворов отчаялся привести монархов в чувство и переживал, что мы теряем драгоценное время. Его никто не слушал.

Более того, поскольку Александр Васильевич, в силу своего положения, мог высказывать императорам правду в лицо и в полной мере пользовался этой возможностью, вскоре он быстро стал неугоден. Неугомонному старику снова отдали маленькую Подольскую армию численностью тридцать тысяч человек и отправили на юг Франции. При этом формально Суворов остался главнокомандующим.

Молодые императоры теперь надеялись сами довершить разгром Наполеона. Они имели полное основание так считать, поскольку собрали под своим началом громадные силы. Русские войска насчитывали сто пятьдесят тысяч солдат. Австрийские – что восемьдесят, англичане высадили на побережье Франции пятидесятитысячный десант. Пруссия торопливо, боясь опоздать к разделу пирога, вела к границам сто двадцать тысяч войск.

Все эти силы, однако, двигались неравномерно и разрозненно, на большой территории, от Северной Германии и до Скандинавии. Суворова, как уже было сказано, отправили далеко на юг, чтобы не мозолил глаз. Медленно, словно гигантские галапагосские черепахи, силы союзников вторглись во Францию и направились к Парижу.

На все эти маневры ушло все лето и уже настала осень. Из-за всеобщей мобилизации во французских провинциях катастрофически не хватало мужских рук. Банды грабителей и убийц безнаказанно разгуливали по городам и селам, полиция не смела им противостоять.

Небольшая Подольская армия Суворова вошла с юга во Францию и быстрым маршем направилась к Парижу. Крайне разозленный на молодых императоров, Александр Васильевич решил преподать им урок и добраться до Парижа быстрее них.

Это было в какой-то мере ребячеством, но в то же время генералиссимус надеялся поторопить монархов. В свое время он пытался точно также расшевелить Потемкина во время осады Очакова. Как известно, это не удалось, только зря потеряли солдат.

Впрочем, быстрый марш оказался невозможным из-за отсутствия снабжения и яростного народного сопротивления. В свое время, еще в 1799 году, Суворов предсказывал, что иностранное вторжение во Францию вызовет сильнейший национальный подъем и взрыв патриотизма.

– Весь народ встанет на защиту родины, – проницательно указывал полководец и повторил эти же слова императорам, охваченным горячкой завоеваний. – Потому что наше дело из справедливого превратится в захватническое.

Александр Первый, однако, вполне резонно возразил ему, что пока во главе Франции стоит Наполеон, в Европе не будет мира и спокойствия. С этим Суворов был согласен и только поэтому согласился участвовать в походе на Париж.

Сейчас же французские крестьяне объединились в отряды самозащиты и вступили в борьбу с нашей армией. Они уничтожали посевы, отравляли водоемы и нападали на наши обозы.

Всему этому Суворов смог противопоставить только быстроту марша, но с этим тоже были затруднения. Партизаны постоянно устраивали засады на дорогах и перехватывали наших гонцов и разведчиков.

Чтобы предотвратить это, вперед часто высылали отряды казаков и гусар, чтобы уничтожать любое сопротивление. Вольные стрелки вроде меня тоже выбирались по маршруту следования армии и охотились на бандитов и повстанцев.

Вот и сейчас я лежал на пригорке в зарослях и внимательно наблюдал за троицей жуликов, едущих неподалеку от дороги в редколесье. То, что это пройдохи, видно сразу, недаром я издали углядел, что их седельные сумки набиты серебряной посудой и дорогой одеждой.

Убийцы ли они? Не знаю, вполне возможно. Во всяком случае, за поясами у всех висели пистолеты и шпаги с потертыми рукоятями. Ну что же, приняв решение перебить их всех, я начал с первого всадника.

Дождавшись, пока он выедет из зарослей на открытое место, я задержал дыхание, выждал пару мгновений и нажал спусковой крючок. В плечо ощутимо ударил приклад, уши чуть заложило от выстрела.

Вместе с пулей из ствола вырвалось облачко порохового дыма, а когда оно рассеялось, я увидел, что моя мишень слетела с коня и бездыханно валяется на земле. В груди у бандита темнело кровавое пятно.

«Лиззи», мой кровожадный мушкет, всегда нашептывающий, куда стрелять, чтобы наверняка попасть, радостно сказала:

– Молодец, много крови! Много-много крови!

Напарники преступника оглянулись на выстрел и на мгновение задержались на месте. Затем, вместо того, чтобы убегать, соскочили с коней и бросились стаскивать с убитого товарища сумку с награбленной добычей. Вот ведь ненасытные. Разве вам неизвестно, что жадность сурово наказывается?

Я взял другое ружье, припасенное заранее. Да, участнику битвы при Ульме позволялось многое, в том числе, щеголять с трофейными ружьями. После того, как мы захватили огромное количество пленных и их оружия, я возил с собой целый арсенал. Теперь у меня было три отличных ружья, включая «Лиззи», пять пистолетов и две сабли.

Вот и сейчас, затаив дыхание, я выстрелил снова и попал в массивный бок второму душегубцу, седоусому пирату. Выстрел уронил его наземь и заставил истошно вопить на всю округу. Наверное, при должном уходе его можно было спасти, но третий, уцелевший их товарищ даже не пытался этого сделать.

Выхватив сумку убитого, он бросился к коню и мгновенно забрался в седло. Его раненый подельник протягивал руки и молил о помощи на французском языке. Худой и длинный, как палка, его последний товарищ даже не глянул в его сторону. Наоборот, поскорее хлестнул коня по бокам плетью, посылая с места в карьер.

В это время я выстрелил в третий раз. Этот выстрелил оказался самый удачный. Пуля попала в голову долговязого и он тоже упал на землю.

Я довольно вздохнул и лениво поднялся с пригорка. Ладно, сходить, что ли, посмотреть, чего они там награбили? Оружие и кони лишними не будут. Решив поживиться, я направился вниз, оставив ружья на бугорке, когда из зарослей неподалеку выехали сразу пятеро грабителей.

Они почти сразу заметили меня и с криками и улюлюканьем пустились вскачь в мою сторону. Вот незадача, как же теперь им противостоять, в одиночку и с тремя разряженными ружьями?

Глава 2. Стариковские разговоры

Мне не осталось ничего другого, кроме как принять неравный бой. Мой конь Смирный находился далеко отсюда, надежно укрыт в кустах орешника. Добежать до него все равно не успею.

Получить острием сабли в спину тоже не хотелось, лучше попробовать отбиться. В конце концов, пятеро это вам не дюжина и даже не десяток. Ладно, чего-нибудь да сообразим. А там, глядишь, пока буду сопротивляться, как загнанная крыса, и наши разведчики на выстрелы подъедут.

Приняв решение, я помчался обратно на пригорок и высыпал из сумки на землю четыре пистолета. Все готовы к употреблению, привычка заряжать оружие осталась у меня со времен Индийского похода. Подняв два, я выпрямился и поглядел на разбойников. Мне они с самого начала показались необычными.

И точно, предчувствие и не обмануло. Приглядевшись, я понял, что не так. В отличие от предыдущих мародеров, это были шуаны. Грозные крестьяне-роялисты, враги республики, неуловимые партизаны и борцы за восстановление монархии Бурбонов. Вандейские бунтовщики.

Вообще-то, по одежде их невозможно было отличить от обычных крестьян или разбойников, но я узнал их по характерному знаку – черному сердцу и торчащему из него кресту, знаменитой метки вандейцев. Все пятеро молодчиков, устремившихся ко мне, пришили лоскуты с этими знаками к своим шапкам.

Бр-р, меньше всего я желал попасться в лапы к шуанам. По идее, изначально мы боролись за общее дело. Антинаполеоновская коалиция ставила своей целью реставрировать французских Бурбонов на престоле. Англичане снабжали шуанов оружием, транспортом и деньгами.

Но с того мига, как мы пересекли границу Франции, то сразу превратились в захватчиков. Вандейцы и нас объявили своими врагами и то и дело устраивали против нас засады.

Те, кому посчастливилось уцелеть в таких ловушках, рассказывали, что повстанцы крайне жестоко обращаются с пленными. Пойманных солдат они пытали, разрезая брюхо и вытягивая кишки, отрубали руки и ноги, а затем бросали истекать кровью, иногда сжигали заживо. Лучше умереть в бою, чем угодить к ним в плен.

Поэтому мое первоначальное намерение отбиваться до последнего, при виде шуанов стало еще сильнее.

Повстанцы скакали ко мне, продолжая улюлюкать, как атакующие индейцы. Разве что томагавков не хватало.

Чтобы лучше встретить их, я встал боком и вытянул пистолет в полусогнутой руке. Классическая поза дуэлянта. Ну, что же вы замедлили бег лошадей, когда же подъедете ближе, на расстояние выстрела? Чтобы я мог влепить пулю в лоб самому первому, здоровенному усатому мужчине, с глазами навыкате.

При виде меня, одиноко стоящего среди кустов на пригорке, шуаны и впрямь чуть задержались. Затем догадались, что я здесь один, без поддержки и поскакали ко мне с новой силой. При этом, на ходу они тоже готовили ружья, собираясь угостить меня ответными выстрелами.

Как только первый головорез оказался на расстоянии выстрела, мой пистолет негромко бахнул. Пуля угодила ему в плечо, мужчина с криком откинулся назад.

А ведь я какие-то доли секунды сомневался, что попал. Думал, что задел лошадь, поскольку ее голова прикрывала всадника.

Ладно, поздравив себя с удачным выстрелом, я бросил пустой пистолет на землю и тут же поднял второй. Выстрел и уже следующий всадник с криком свалился с лошади. Отлично, Виктор, отлично, не давай им спуску!

Пораженные меткими выстрелами, трое оставшихся шуанов остановили лошадей и принялись палить по мне из ружей. Я справедливо полагал, что в искусстве стрельбы они уступают мне, но все равно на всякий случай бросился на землю. Как раз кстати, еще и подберу оставшуюся пару пистолетов.

Тут же выяснилось, что я поступил правильно. Повстанцы оказались на удивление меткими стрелками. Их пули с легким свистом вонзились в землю рядом со мной. Я поблагодарил небеса за то, что сообразил спрятаться и встал снова, с двумя заряженными пистолетами в руках.

Выхватив сабли, мои противники с криками и бранью поскакали ко мне. Времени до столкновения с ними осталось совсем мало. Я успел выстрелить в третьего и попал ему в голову, поскольку расстояние позволяло не промахнуться.

Торопливо переложив последний пистолет в правую руку, выстрелил в последний раз, но промазал. Да, и вправду говорят, поспешишь – людей насмешишь.

Впрочем, мне, как и врагам, сейчас было не до смеха. Парочка уцелевших вандейцев, подняв сабли, вскочила на пригорок и приготовилась порубить меня на куски. Я увернулся от них и выхватил свою саблю.

По большому счету, это вряд ли меня спасло. Одному пешему не выстоять против двух конных. В отчаянной попытке спастись я увернулся от ударов саблей и пока враги разворачивали коней, побежал в густые кусты неподалеку. Может быть, там удастся улизнуть от них?

Но нет, шуаны слишком разозлились на меня из-за ранений товарищей. Когда я несся со всех ног к кустарнику, за спиной послышался стук копыт и насмешливые крики на французском. Я худо-бедно уже начал понимать этот мелодичный язык с прононсом и догадался, что преследователи предлагают не торопиться, все равно не успею.

Не послушавшись их, я продолжал сломя голову бежать к кустам. Топот копыт раздавался все ближе и я в последний миг кубарем покатился в сторону. Это спасло меня, потому что продолжи я бегство, партизаны точно снесли бы мне голову.

Тяжело дыша, я поднялся с земли, весь перепачканный и в ссадинах. Шуаны, все еще скалясь, развернули лошадей и снова помчались на меня. Я в последней, отчаянной попытке спастись опять побежал к кустам, но краем глаза все равно видел, что они догонят меня прежде, чем я доберусь до зарослей.

В это мгновенье спасительные ветки затрещали и оттуда вынырнул Бабаха на своей неизменной Булочке. В громадной ручище он держал казачью пику. Это оружие больше подходило его богатырским размерам, чем какая-то игрушечная сабелька.

Удивленные шуаны не успели вымолвить и слова, как мой помощник подскакал к ним и сходу пронзил одного пикой, снеся с коня. Последний уцелевший повстанец опомнился и едва успев избежать удара грозным оружием, поскакал, куда глаза глядят.

Довольно улыбаясь, Бабаха подъехал ко мне и сказал:

– Ты чего это, вашблагородь, никак помирать собрался? А как же Париж? Не поедешь, что ли, со мной?

В жизни моего помощника всегда на первом месте стояла еда. Он обладал бездонным брюхом и был способен умять барашка за один присест,и это только в качестве разминки перед основным блюдом. Однако, после победы при Ульме, я случайно обнаружил, что еще одной тайной страстью Бабахи Рукосуева является Париж.

Мы как раз беседовали о том, как далеко французы забрались от родных берегов. Вот тогда-то мой товарищ после долгих расспросов и признался смущенно, что с давних пор лелеет мечту побывать в столице Франции. Как-то в Петербурге он насмотрелся иллюстрированных картинок про Париж и с тех пор всегда мечтал туда попасть.

При обыкновенных обстоятельствах он, конечно же, вряд ли туда добрался бы. Но теперь, после того как силы коалиции вступили во Францию, его мечта становилась ближе с каждым днем. Он так волновался, что вскоре сможет прогуляться по Елисейским полям, что даже сократил приемы пищи и от этого немного похудел. Все его разговоры с тех пор были только о Париже и, честно говоря, он мне этим уже успел надоесть.

– Смотри, как бы нам головы не поотрывали, по дороге на твой Париж, – сердито пробормотал я, все еще непроизвольно трясясь от волнения после схватки. – Видишь, что творится? Все округи кишат душегубцами и бунтовщиками.

Бабаха беззаботно махнул рукой и поднял пику.

– Ничего, разберемся. Ты, самое главное, один не ходи на охоту за ними. Хватит уже.

– Ладно, тебя забыл спросить, – все еще не остыв после боя, сказал я и побрел за ружьями и пистолетами. Затем вспомнил, что не вызывал помощника и остановился. – А ты чего сюда явился? Случилось чего?

– Ему шкуру спасаешь, а он еще недоволен, – обиженно сказал Бабаха. – В следующий раз не буду помогать, сам будешь выпутываться из засады.

– Ладно, ладно, – примирительно сказал я. – Благодарю, ты мне здорово помог. Так чего ты сюда приперся? Искал меня?

Бабаха не умел долго дуться и ответил, забыв про обиды:

– Конечно же, искал. С тобой главнокомандующий хочет поговорить.

Ну конечно же, кому я еще нужен, кроме Суворова. Интересно, чего он хочет от меня? В последнее время, огорченный тем, что императоры оттеснили его от управления союзными силами, Александр Васильевич часто хворал. Его заболевания, кстати, и явились основной причины задержки нашего марша на Париж.

Бабаха уже давно упрашивал меня вылечить Суворова, чтобы мы поскорее отправились дальше. Но я виновато разводил руками, что же я могу поделать? Все-таки Суворов уже разменял восьмой десяток, в эту эпоху он и так считался долгожителем. Болезни были вполне естественным процессом в таком возрасте, удивительно как раз то, что он сумел дотянуть до таких преклонных лет.