Браунинг

Ян Конов

Браунинг

                         Глава 1

Пасмурным субботним днем первого мая 1926 года на улице Халтурина1 было особенно многолюдно – нарядная публика возвращалась с только что закончившегося митинга на площади Урицкого2, посвященного Дню Интернационала. Среди гуляющих по случаю выходного дня горожан были рабочие и служащие, студенты и красноармейцы, нэпманы и даже «бывшие» – всем было интересно посмотреть на красочные плакаты и забавные агитационные автомобили, которые каждое городское предприятие украшало с учетом своей специфики: рабочие «Красной зари» поставили на шасси грузового «Рено» макет огромного телефонного аппарата, а пролетарии «Красного Треугольника» полностью закрыли корпус «Форда» гигантской калошей, назвав свой шедевр «Антанта в калоше». Также можно было прогуляться до площади Воровского, покататься на специально поставленных по случаю праздничного дня каруселях. Более же сознательная публика оставалась на площади Урицкого до конца, чтобы послушать пламенные речи революционеров и участников гражданской войны, а также посмотреть на нового ленинградского градоначальника, прибывшего из Баку первого секретаря ЦК Азербайджанской ССР – Сергея Мироновича Кирова. Выступления ораторов периодически прерывались аплодисментами и одобрительными выкриками. Люди восторженно выслушали новость об отлете из Троцка3 к Северному полюсу дирижабля «Норвегия» под командой отважного итальянца Умберто Нобиле, одобрительными аплодисментами встретили известие о заключении в Берлине договора о ненападении и нейтралитете между СССР и Германией, но особенно бурные овации последовали после прочтения молодым ленинградским поэтом Николаем Фёдоровым специального «Первомайского поздравления» от Владимира Маяковского, опубликованного в свежем утреннем номере «Красной газеты».

– «Товарищ солнце, – не щерься и не я́щерься!

– Вели облакам своротить с пути! —

Сегодняшний праздник – праздник трудящихся,

– и нечего саботажничать: взойди и свети!»

– вещал с трибуны под красными транспарантами высокий худощавый Коля Федоров. Газету от волнения поэт зажал в кулаке – текст он успел выучить наизусть и теперь, подобно древнему волхву, смотрел в хмурое питерское небо, призывая дневное светило выйти из-за свинцовых облаков и озарить своим светом праздничный Ленинград.

– «Солнце, и в будни лезь из-за леса,

– жги и не пяться на попятный!

– Выжжем, выжжем каленым железом

– эти язвы и грязные пятна! А что же о мае, поэтами опетом?

– Разве п-е-р-в-о-г-о такими поздравлениями бодря́т?

– А по-моему: во-первых, подумаем об этом,

– если есть свободные три дня подряд!».

Только Коля громогласно завершил стихотворение, потрясая в руке скомканной до неприличия газетой, как вдруг солнце будто и вправду вострепетало перед пролетарским гневом, который «за три свободных дня подряд» под влиянием пламенных речей и чуть менее пламенной, но все же хмельной, новой тридцатиградусной водки, мог вылиться во что угодно, и, перестав «ящериться», выглянуло в маленькое отверстие между тучами, словно подглядывая в замочную скважину. Солнечные лучи моментально осветили бордовые стены Зимнего дворца, озарили возбужденные лица людей, заиграли зайчиками на лакированных бортах «Антанты в калоше», и вся площадь взорвалась ликованием. Коля благодарно кланялся и что-то еще кричал от себя, пытаясь прочитать свои собственные стихи, но его не было слышно за многотысячными овациями, которыми публика воздавала благодарность молодому жрецу и его пророку-наставнику, призвавшим солнце осветить праздничный Ленинград.

Теперь же, когда митинг закончился, Коля шел по улице Халтурина в сторону Марсова поля в компании с двумя приятелями – сокурсником по университетскому факультету языкознания и материальной культуры Мишей Борисовым и его соседом – молодым рабочим Невского завода Тимофеем Филипповым. К поэту периодически подходили люди из числа его недавних зрителей, хлопали по плечу, жали руку, выражали благодарность. Коля всем улыбался и кланялся – такого впечатляющего триумфа за свою поэтическую карьеру он еще не испытывал. Спасибо университетскому секретарю комсомола Яше Граевскому – договорился с городским начальством, чтобы молодой поэт Федоров смог выступить на трибуне. Хоть прочитать свои стихи с трибуны толком не получилось, и публика аплодировала только стихам Маяковского, Коля все равно был на седьмом небе от счастья – достойно выступил перед тысячной толпой. Сам Владимир Владимирович (да простит он такое кощунственное сравнение) в его возрасте только в «Подвале Бродячей собаки» выступал, где всего десяток столиков, а творческая публика хоть и искушенная, но культурная – не освищут и не побьют. Зато вот рабочие – народ простой и гордый, фальши терпеть не будут, поколотят за милую душу.

Приятели вышли к Марсову полю. Здесь также кругом была праздничная атмосфера – повсюду алели знамена, транспаранты и растяжки, по дорожкам с грохотом катались агитационные автомобили, с кузовов которых произносили речи ораторы, вещавшие каждый о своем: маленький франтовато одетый тип с козлиной бородкой на ломаном русском с литовским акцентом, угрожал зажарить в огне революции польскую шляхту и лично Пилсудского, а дородная тетка в красной косынке клеймила позором китайских милитаристов. Но колоритней всех выглядел грузовик «Красного выборжца», украшенный алой растяжкой с белой надписью «Лордам по мордам». Стоящий в кузове пожилой рабочий с седыми усами на красном лице, не стесняясь в выражениях, ругал последними словами тех самых английских лордов. Публика посмеивалась над бранными выражениями и поддерживала хмельного оратора не менее грубыми шутками в адрес бессовестных англосаксов.

После Колиного триумфа на площади Урицкого, друзья не захотели портить впечатление от праздника местной грубоватой самодеятельностью, и не сговариваясь, молча пренебрегли пролетарской моралью, решив не задерживаться на малой сцене праздника, а сразу перейти к его неофициальной части. Осталось обсудить формальность – где поэту, студенту и пролетарию следует отметить День Интернационала?

Тимофей предлагал купить бутылку с закуской и посидеть на Марсовом поле рядом с другими отдыхающими рабочими. Миша его поддерживал – он немного тяготился своего непролетарского происхождения (его родители были из разночинцев), и посему хотел казаться проще, чем был на самом деле. Но Коля встал в оппозицию – убеждал друзей посетить нэпманский трактир – ему хотелось отметить свой триумф с размахом, гулять так гулять, как и положено поэту.

– «Пускай сегодня все свои скромные сбережения пропью, завтра новый день, придумаю что-нибудь, – думал Коля, – вряд ли Сережа Есенин беспокоился о таких пустяках, как завтрашний обед, да и вообще стыдно после того, как тебе аплодировала целая площадь, включая героев революции, считать в кармане копейки и распивать водку из горла, сидя на земле».

После того, как Коля объявил, что он сегодня угощает и отказов не принимает, спор мгновенно утих, и троица направилась в трактир на проспект Володарского4.

В трактире было шумно и тесно, дым стоял коромыслом, стены были украшены картинками с видами европейских городов, на массивной стойке грозно пыхтел огромный самовар, вокруг которого на веревках висели баранки. Публика сидела, в основном нэпманская, разве что в дальнем углу тихо пили водку трое «деловых», да за столиком около стойки поили шампанским веселую кудрявую блондинку два не в меру упитанных красных командира с синими административно-хозяйственными нашивками на рукавах.

Приятели с трудом протиснулись в конец зала и сели за дальний стол около небольшой, в квадратную сажень, сцены, на которой бородатый мужик крестьянского вида играл на гармони что-то заунывное. Подошел средних лет половой с прилизанными через широкую плешь жидкими волосами, и с лицемерной любезностью, за которой читалась брезгливость, положил на стол меню:

– Доброго дня, товарищи, с праздником вас! Вы грамотные, или меню озвучить?

– Пограмотней тебя, халдейское рыло! – вспылил Тимофей. Он в прошлом году окончил школу фабрично-заводского ученичества, чем очень гордился.

– Будете ругаться, товарищ, вон тот господин вас побьет-с! – с той же любезной улыбкой промурлыкал половой и показал на дремавшего у входа на табурете огромного швейцара с пудовыми кулаками, по виду бывшего полицейского, а то и жандарма.

– Господин товарища побьёт на десятом году революции, дожили, – зло пробурчал Тимофей.

– Не гони лошадей, любезный, – примирительно сказал Коля, обращаясь к половому, – мой друг совершенно справедливо оскорбился твоим неуместным замечанием насчет грамотности, – принеси нам лучше бутылочку водки, сковородку яичницы, да круг колбасы с луком и хлебом.

– Водочку сорока или тридцати градусов?

– А у вас сорок есть? Отлично, неси!

– Ну да, – задумчиво сказал Тимофей, когда половой удалился, – на улице пришлось бы тридцатиградусную отраву пить, а у буржуев-нэпманов все есть, только плати. И за что наши отцы воевали?

– НЭП – это необходимая временная мера, скоро наступит коммунизм, и все буржуи самоликвидируются, – ответил Коля, закуривая папироску.

Тимофей, разгоряченный наглым поведением халдея, не унимался:

– Что-то я не вижу необходимости давать буржуям волю.

– А товарищ Ленин видел, и Сталин видит. Или ты считаешь, что лучше них знаешь, как коммунизм построить? – Коля откинулся на спинку стула и выпустил кольцо дыма к потолку.

Миша не выдержал и тихонько рассмеялся над Колиной шуткой. Он уважал своего соседа-пролетария за его силу рассудительность, и не вздумал бы над ним потешаться, но Колино острословие взяло верх над приличием.

– Ты-то что фыркаешь, своих защищаешь? – со злобой выговорил Тимофей, намекая на Мишину мать – управляющую пошивочным нэпманским ателье.

– Если ты про меня, то я не из нэмпанов, мать в ателье обычной служащей числится, а семья у меня не хуже твоей будет. У меня отцовский наградной «Браунинг» дома лежит с дарственной надписью от самого товарища Якира – они вместе с ним в девятнадцатом году из окруженной Одессы прорывались. Забыл? – маленький белобрысый Миша говорил не много, но за словом в карман никогда не лез, особенно если на него нападали.

– С этим не поспоришь, отец у Мишки герой – погиб в Кронштадте в бою с белой контрой, – процедил Коля сквозь зубы с зажатой в них папироской, принимая у полового поднос с водкой, стаканами и закуской.

– Да знаю я, соседи, как-никак, – ответил Тимофей, – я Аркадия Аполлоновича хорошо помню, бравый командир был, настоящий коммунист, его же так и не похоронили вроде, а Мишка?

– Да куда там? Он когда свой взвод на штурм Петроградской пристани вёл, их контра с гаубиц накрыла, пол отряда вместе с отцом и провалились под лёд, уже и не найдешь. Мне боец из его взвода рассказывал, он сзади него шел, еле сам уцелел – ответил Миша, раскуривая папироску. Он гордился своим отцом и любил пересказывать его героическую гибель.

– А он почему он в Кронштадте без «Браунинга» был? – спросил Тимофей.

– Отец «Нагану» больше доверял – говорил, что тот надежней и мощней. «Браунинг» дома хранил, как память, – ответил Миша и подставил перед Колей пустой стакан.

Коля разлил водку по граненым стаканам:

– За Великую Октябрьскую революцию и ее героев! Ура!

– Ура! – приятели прозвенели стаканами и разом выпили, закусив хлебом с луком и солью.

После выпитых первых стаканов по молодым телам разошлось приятное тепло, вернулось праздничное настроение, и парням стало стыдно за свою почти начавшуюся склоку. Даже неприятный халдей, стоящий с полотенцем на перевес у стойки, и дремавший у входа грозный швейцар из «бывших» перестали вызывать отвращение, беседа приобрела миролюбивый характер.

В основном речь держал Коля, как самый начитанный и старший – ему шел двадцать первый год, он хорошо помнил революцию, видел штурм Зимнего, потерял в гражданскую войну родителей, беспризорничал, жил в притонах на Лиговке, затем стал поэтом и по протекции комсомола поступил в Университет, лично знал многих литераторов, несколько раз гулял с самим Есениным:

– Сережа трезвый и пьяный – два разных человека. Он трезвый настолько скромный и тихий человек, что, если б я лично не видел его хмельных бесчинств, ни за что бы в них не поверил. Он как ребенок был, нежный и ранимый – настоящий русский поэт. Эх, жаль Сережка не дожил до сегодняшнего дня, может утром бы вместе на одной трибуне выступали. Сейчас даже не верится, что в четырнадцатом году Николашка Кровавый вещал с того самого места, где сегодня я – нищий поэт, читал стихи, и встречала меня публика не менее восторженно, чем недавнего самодержца. Я-то помню, как царь с балкона на Дворцовой манифест о начале войны объявлял. Я тогда в Коломне жил, так мы с соседскими ребятами смотреть бегали, – говорил Коля, разливая новую партию водки.

– Ну уж прямо и нищий, по обеду не особо заметно – уже без вызова, а по-доброму подколол его Тимофей, глядя, как половой ставит на стол две шипящие чугунные сковороды с яичницей и жареной колбасой.

Миша опять захихикал, а за ним засмеялись и Коля и Тимофеем.

– Ладно, раз в год и побуржуйствовать не грех – праздник, как-никак, – подавляя смех, Коля поднял стакан, – За День Интернационала! Ура!

Друзья чокнулись и выпили.

– Кстати, Коль, я что-то не понял, про какие «свободные три дня подряд» Маяковский сегодня написал? Выходные ведь только сегодня и завтра. Или понедельник тоже объявили? У нас же третьего зачёт по зарубежной литературе, – спросил Миша. Данный вопрос засел нему в голову еще на площади во время исполнения стихов. Тимофей ответа на него также не знал, а расспрашивать окружающих Миша посчитал неприличным: тут такое событие – День Интернационала, а он, как недоросль, зачёт прогулять мечтает. И так не работает, в Университете за народные деньги учится – стыдно.

Коля ответа на этот вопрос сам не знал, да и особо о нем не задумывался, а про предстоящий зачёт вообще слышал впервые – его творческая натура мыслила иными измерениями, чем будни и выходные. В Университете он появлялся нечасто, ибо учиться особо не любил, а высшее образование вообще считал пережитком прошлого, несправедливо делящим людей на умных и глупых. Да и чему могут научить молодого поэта седобородые старорежимные старцы, сидящие на кафедре с прошлого века, пишущие с «ятями» и не признающие футуризма. Вот если бы читали лекции Маяковский или Олимпов, посещал бы занятия хоть каждый день, но гении русского авангарда к преподавательской деятельности не стремились, так что в Университет Коля ходил, в основном, в библиотеку за книгами, либо в комсомол за шабашками для городских газет. Но особенно любил начинающий поэт студенческую столовую, где за кружкой пива или сладкого чая он, на правах местной знаменитости, взобравшись на стул, не раз декламировал свои стихотворения под восторженные возгласы товарищей и нежные взгляды молоденьких студенток из-под трепещущих ресниц.

– Да не знаю я, скорее всего это аллегорический ход – мол, нам сегодня будет так хорошо, что еще два дня летать будем на одних эмоциях. Футуризм вообще нельзя буквально воспринимать, хотя вопрос, конечно, интересный, – Коля повернулся, обращаясь к Тимофею, – Тимошка, вам на заводе ничего про выходной в понедельник не говорили?

– Нет, – задумчиво проговорил Тимофей, – не слышал. Вроде, наоборот, Киров в понедельник должен к нам приехать, митинг будет. Мы еще вчера его ждали, потом начальство сказало, что перенесли на понедельник, мы все растяжки и флаги так и оставили, ждём.

– А хороший все-таки у нас теперь первый секретарь, – сказал Миша, имея ввиду недавнее назначение товарища Кирова первым секретарем Ленинградского губкома, – не то, что этот Евдокимов, какой-то он совсем не убедительный, я на Годовщину Революции его речь слушал – абсолютно не впечатляет. Вот Киров отличный оратор, располагает к себе. У нас в Университете выступал недавно, так всем понравился.

– Потому Евдокимова и сняли, что двух слов связать не может. Не пойдут за таким рабочие, просидел всего-то несколько месяцев, и то ничего не сделал, – сказал Тимофей, ковыряя на сковороде яичницу.

– Да нет, – в политический спор вступил Коля, – Евдокимов состоит в «новой оппозиции» вместе с Зиновьевым, а их Сталин в пух и прах разгромил на четырнадцатом съезде в декабре. Вот и сняли его, заменили на Кирова, который Сталину лучший друг еще с царских времен. Говорят, у Кобы только два друга – Киров и Орджоникидзе.

Тимофею такое объяснение понравилось:

– Вот это правильно! Ленинград, хоть уже и не столица, все равно важнейший город, и сажать сюда нужно людей проверенных. Как вот раньше, Ленин во главе города поставил Зиновьева, которого лично знал и доверял – они еще в семнадцатом году вместе с ним в шалаше от сатрапов Керенского прятались. А Евдокимов этот – пустое место, кто знает, что от него ожидать можно – до границы с белофиннами двадцать верст. Вдруг он с контрой сойдется?

– Ну-ну, – возразил Коля, – нельзя обвинять коммуниста только на основании своих подозрений, так любого оклеветать можно. Хотя про пустое место ты, пожалуй, прав: Евдокимов ставленник Зиновьева, а Григорий Евсеевич, хоть и герой революции, но тип неприятный, какой-то дёрганый, силы за ним не чувствуется, а смелости и подавно. Киров – да, по сравнению с ним орёл.

Осудив «пустое место» и его нервного патрона, а также похвалив их бравого преемника, ребята перешли от политики губернской к политике всероссийской: обсуждали дискуссию Троцкого и Сталина, объединение «Новой оппозиции» с «Рабочей оппозицией», подготовку к будущей войне с Антантой и прочие актуальные темы.

Когда бутылка была осушена, а закуска съедена, приятели решили пойти прогуляться. Выйдя на улицу, парни зашагали в сторону улицы Пестеля, чтобы с нее свернуть на Моховую, где в соседних парадных одного двора проживали Миша с Тимофеем. Коля жил в другой стороне на проспекте Нахимсона5, но решил пройтись с парнями по весеннему праздничному городу, а заодно зайти к Мише, взять почитать давно обещанный второй том «Былого и дум» Герцена.

У раскрытых ворот во двор старый дворник Фрол Серафимович Кутяев подметал мостовую от вездесущей подсолнечной шелухи, постоянно покрывавшей городские улицы со времен революции. Из подворотни доносились звуки балалайки, что было странно – во дворе балалайка была только у дворника.

– Здравствуй, дядя Фрол, кто это там на твоей балалайке тренькает? – спросил Тимофей, здороваясь за руку с дворником.

– Да вот, участковый милиционер наш, как его, Снегирев, двух хулиганов привел, говорит, пусть мне сегодня помогают. Они вчера где-то драку устроили, ночевали в околотке, а теперь им это им вроде наказания.

– А чего тогда сам метлой машешь? Филонят? – спросил Тимофей.

– Да ты их рожи видел? Бандиты какие-то. С такими лаяться себе дороже, пырнут еще. Они дрыхли весь день, недавно проснулись. Ну их к бесу, пускай пьют да тренькают, мне так убирать проворней, тем более они и меня не обижают – вот на водку дали, да на махорку.

Ответ Тимофея не устроил, и он решительно шагнул в подворотню:

– Сейчас посмотрим, что за «деловые» у нас во дворе нарисовались.

Коля с Мишей последовали за ним, а Фрол Серафимович остался подметать улицу. В дальнем конце двора между двух длинных скамеек стоял старый почерневший стол, на котором возвышались полупустая бутылка водки и граненый стакан. Рядом лежали хлеб, лук, пачка папирос и горка семечек на оборванном листе сатирического журнала «Безбожный крокодил». На скамье, спиной к стене, сидели два парня: рослый блондин с красивым лицом и наглыми, чуть на выкате, глазами, играл на балалайке и негромко напевал приятным баритоном старинную каторжанскую песню про беглого сахалинского бродягу. Сидящий рядом с ним невысокий, но крепкий татарин, молча щелкал семечки и смотрел колючим недобрым взглядом на вошедших во двор ребят. Его приятель также обратил внимание на приближающихся друзей, отложил балалайку в сторону, подвинулся к краю скамейки и стал смотреть по сторонам, оценивая обстановку на случай возможной потасовки. Но когда ребята приблизились, блондин прищурился и широко улыбнулся, блеснув железным зубом:

– Тимошка, ты что-ли? Вас тоже мусора сюда пригнали? Ты-то что натворил?

Тимофей узнал своего коллегу Степу Куликова. Степа жил на Растанной и недавно пришел работать на Невский завод. Ходили слухи, что он только что вышел из «Крестов», и заводское начальство было вынуждено по указанию сверху принять на перевоспитание оступившегося товарища:

– Здорово, Степан, вот не ожидал тебя здесь увидеть. А я живу в этом дворе, вот мои товарищи – Миша Борисов и Коля Федоров.

Парни поздоровались, коренастый татарин тоже встал, представился Ахметом, затем сел обратно на место и в беседе участия более почти не принимал. Увидев коллегу, Тимофей решил выяснить у него вопрос с загадочными «тремя свободными днями».

– Не слышал про понедельник? Рабочий день или выходной, а то непонятно?

– Да пес его знает, не решил еще: может пойду, может нет.

– Как-то несерьезно ты к труду относишься, Степа, не по-пролетарски, – шутливо, с деланной серьезностью сказал Тимофей.

– Да как к ней серьезно относится, когда платят копейки? Вот мне вчера дали пятьдесят целковых за месяц, и вчера же на Апрашке после смены я полтораста сорвал.

– Так тебя за это сюда пригнали?

– А твое какое дело? – с вызовом спросил Степан, но увидев, что эффект сработал, и Тимофей растерялся, добавил, рассмеявшись, – да не тушуйся, я шуткую. Меня за мелочь забрали, иначе бы я тут водку под балалайку не пил, а в другом месте отдыхал. Это мы вечером с Ахметкой здесь в Соляном переулке одного моего знакомца встретили, ну и помяли немного. А тут мусора налетели, ну нас и в околоток, а затем сюда, Серафимычу помогать, – Степан усмехнулся, глядя на маячащую фигуру дворника с метлой наперевес в просвете подворотни, – финку отобрали, суки. Кстати, который час уже? В пять часов должен мусор прийти, нас отметить и отпустить.

Часы были только у Миши, поэтому он достал из кармана позолоченную облезлую луковицу без цепочки и сообщил время:

– Десять минут четвертого.

– Два часа еще. Ладно, хорошо сидим, грех жаловаться, – ответил Степа, и сразу спросил, обращаясь к Мише, – неплохие часы, почем брал?

– Да это отцовские, не знаю.

– А отец где?

– Погиб в Кронштадте.

– Мой тоже погиб – на Пулковских, в девятнадцатом.

– И мой батя тоже на Пулковских дрался, – вступил в разговор Тимофей, – мы тогда в Автово на Счастливой улице жили. Отец на Металлическом заводе всегда работал, и все заводские там проживали. Так, когда Юденич попёр, все наши бараки снесли, чтоб сектор обстрела очистить. Нас поэтому сюда и переселили.

Степа налил водку в стакан, протянул его Тимофею:

– Ну давай, за встречу, стакан один, так что не греем, по кругу будем пить.

Тимофей выпил, закусил семечками и, сев на противоположную скамью, закурил папироску.

Далее выпил Миша, провозгласив тост за День Интернационала, Коля поднял стакан за героев революции, татарин выпил молча, Степа, осушая стакан, пожелал всем удачи и фарта, а подошедший Серафимыч допил остатки водки за помин души своего сына Кузьмы, погибшего в Империалистическую войну – у него сегодня были именины.

В это время во двор вошел милиционер в новенькой черной гимнастерке и красной фуражке. Недобрым взглядом оценив застолье, он строго спросил у Степана:

– Почему пьянствуем, обратно в кутузку захотели?

– Зачем в кутузку, начальник? – ответил Степан, – мы Серафимычу целый день помогали, только сейчас выпили по глотку за День Интернационала, – и повернувшись к дворнику, добавил – скажи гражданину начальнику, Серафимыч, помогали мы тебе?

Серафимыч похлопал пьяными глазами, не без труда сообразил, чего от него хотят, и подтвердил слова Степана:

– Помогали, взаправду, хорошие ребята – поленницу сложили, двор подмели, мусор вынесли…

– Ладно, считай, что верю, – прервал его милиционер, – и достав из висящего на ремне планшета бумагу, положил ее на стол, – так, вы двое и товарищ Кутяев, распишитесь.

Степан, Ахмет и Серафимыч корявым почерком вывели на бумаге свои фамилии. Милиционер убрал бумагу обратно в планшет и резко повернулся к Мише, Коле и Тимофею, словно только что их заметил.

– А вы кто такие? Тоже с Лига´вки? – спросил он, презрительно коверкая название главной вотчины питерской шпаны, которую сами ее обитатели именовали почтительно на английский манер – «Лигов-стрит», – что здесь ошиваетесь, воровать пришли?

– Ошибаетесь, товарищ милиционер, – ответил Миша, – мы с Тимофеем здесь живем, а Коля Федоров с Нахимсона.

– «Владимирский», значит? – Снегирев сверлил глазами сидящих парней.

– Да нет же, товарищ милиционер, – продолжил обороняться Миша, – Коля просто живет там в общежитии, а к «владимирской» шпане отношения не имеет, он поэт и мой университетский сокурскник. Коля сегодня на площади Урицкого стихи читал с трибуны, Вы разве его не узнаете?