Влечение вечности

Судя по реву ярости, который он издает, прежде чем умчаться, с этими доводами он явно не согласен.

Антон наконец нащупывает чип и испускает вздох облегчения. В переулке снова слышен приглушенный гул разговоров. Металлические полоски вынутого чипа отражают свет ламп над головой, сам чип выглядит чужеродно рядом с грубо отчеканенными монетами и осыпающимися нитками разорванной мешковины. Антон вертит браслет так и этак, пока не обнаруживает, что гнездо для чипа располагается вертикально в боковой стороне. Он вставляет чип в гнездо.

Экран вспыхивает белым, затем на нем появляется номер 86.

– Вот так, – бормочет вслух Антон и собирает содержимое мешочка. – Поиграем.

* * *

Заднюю дверь заело, плесень и сор, скопившиеся в углах, запечатали ее.

Калла упирается ботинком в косяк, потом изо всех сил вцепляется в дверную ручку обеими руками. Ее браслет закончил обратный отсчет и показал полночь несколько секунд назад. Остальные игроки скоро начнут рассеиваться по всему Сань-Эру. Калла сильнее дергает за ручку.

Когда дверь наконец поддается, от резкого движения Калла пробегает несколько шагов и ударяется о стену, шурша плащом.

– Это что еще такое? – Старик с ветошью в одной руке и трубкой в другой оглядывается через плечо, изучает того, кто выбил ему заднюю дверь. – Меня что, грабят?

– Нет, тебя монополизируют, – задыхаясь, отзывается Калла, сверкает улыбкой и спешит к нему. Отнимает у хозяина лавки ветошь и вместо нее кладет ему на ладонь крупную купюру. – Вот, возьми. Я прошу только закрыть лавку на пять минут.

Все, что связано с оружием, в Сань-Эре жестко регулируется. Это означает, что в городах-близнецах его можно приобрести лишь в трех лавках, предназначенных исключительно для гвардии и дворцовой стражи – в любой день, кроме первых двадцати четырех часов после Дацюня, когда эти лавки обслуживают восемьдесят восемь участников игр, если те предъявят браслеты, чтобы сделать единственную покупку. Если первая бойня вспыхивает во время Дацюня, то местом следующей становятся эти три оружейные лавки. Опять же, общеизвестно, что эти лавки зачастую объединяются с Сообществами Полумесяца, в периоды снижения выручки сбывая товар на черном рынке. И если игроки на полпути к финалу игр теряют свое единственное оружие, а потом у них откуда-то появляется другое, ведущие выпусков новостей воздерживаются от комментариев по поводу этих замен, соблюдая введенный дворцом этикет.

Старик подносит законное платежное средство Каллы к свету, хмыкает и задвигает прочную защитную решетку перед входом в лавку. Вскоре с переднего входа начнут рваться внутрь другие игроки, стекаясь к лавке по многочисленным переулкам и коридорам.

– Скорее, скорее, – подгоняет Калла, хлопая ладонью по столу.

Лавочник щурит блекло-серые глаза, поправляет кепку на голове.

– Какой у тебя номер?

– Пятьдесят семь.

– Браслет?

Калла демонстрирует ему запястье. Лавочник хмурится:

– Хм-м…

– Ну что «хм-м»? – передразнивает она на октаву выше. – Давай уже!

Наконец лавочник идет к шкафам, расставленным вокруг стола. По-прежнему неспешно он выкладывает одну за другой особые редкости. Простой кинжал или обычный меч не годятся для игр. Это зрелище требует изысков, оружия, от которого противник так просто не отобьется, если застигнуть его врасплох.

– Весь мой товар – гарантия быстроты нанесения глубоких ран, – объясняет лавочник. – Что тебя привлекает? Яньюэ дао? – Он подает изогнутое полумесяцем лезвие на деревянном древке с закрепленной на конце струящейся алой лентой. – У нас есть точная копия мифических… – он кряхтит, снимая с подставки тяжелые парные меч и саблю, – итяньцзянь и тулундао. Это если умеешь работать обоими сразу, потому что разлучать их я не стану. Или даже…

Сотрясая стол, рядом с клинками ложится гигантский боевой молот с рукояткой, отделанной золотом. Слишком шикарный. Слишком аляповатый.

Калла бросает взгляд на цифровые часы на полке.

– Как насчет узкого меча?

– Узкого? – лавочник хмурится чуть ли не оскорбленно. – Хочешь что-нибудь поýже?

– Дай мне самый узкий и острый клинок, какой у тебя найдется.

Он бормочет что-то себе под нос, осторожно наклоняется, сутулясь, чтобы заглянуть в очередной ящик. Еще несколько секунд, и он достает еще один меч, на этот раз такой узкий, что он кажется почти круглым прутом. Хозяин лавки поворачивает его, и когда металл бликует на свету, Калла убеждается, что клинок все-таки плоский, шириной не более дюйма, суживающийся к концу, обоюдоострый и пригодный для режущих ударов.

То, что надо. Калла протягивает руку, чтобы без лишних вопросов принять клинок.

– Уверена? Не очень-то он…

Защитная решетка содрогается. Сердце не успевает сделать удар, как Калла, стрельнув в сторону двери взглядом, выхватывает у лавочника меч, будто ее рука действует сама по себе. Решетка поднимается, в лавку вваливается неизвестный. Прежде чем он делает три шага от порога, Калла в выпаде глубоко вонзает клинок ему в живот. Потом поворачивает. И тянет в сторону, пока не вытаскивает из раны.

Игрок падает. Сначала о застеленный линолеумом пол ударяется с неприятным стуком его браслет, затем тело.

А Калла спотыкается, теряя равновесие.

Ради блага королевства. Ради блага королевства.

Она быстро спохватывается и упирается ладонью в стену, чтобы не угодить в лужу крови. Игрок таращится на нее тусклыми бледно-желтыми глазами. Если бы ему хватило проворства сбежать, тело просто оказалось бы брошенным. И превратилось бы в пустой, бескровный сосуд, рассеченный посередине, готовый к повторному использованию, когда его займет кто-нибудь другой, как только рана медленно затянется сама собой. Пустые сосуды умеют восстанавливаться, как растения умеют вновь давать побеги. Но если ци внутри тела умирает первой, тело следует ее примеру, быстро приобретает запах тлена, кожа обвисает на костях.

Лавочник вздыхает:

– Не первый год схватки вспыхивают здесь, в лавке, но лучше бы ты все-таки набрызгала поменьше.

Калла переводит взгляд на свой меч. Кровь стекла с него, оставив на лезвии еле заметное багровое пятно. Калла с трудом сглатывает вставший в горле ком и дышит глубоко и ровно, избавляясь от тяжести в груди. Лавочник ждет ответа, сохраняя на лице самое бесхитростное выражение, а она неотрывно глядит на него, стараясь таким способом убедить себя, что все по-честному, что ее поступок был единственно правильным и возможным.

– Так что лучше поторопись, – выпроваживает ее лавочник. – Давай через задний вход.

Калла никогда и не утверждала, будто она хорошая. И никогда не желала быть хорошей. Но в каждом уголке городов-близнецов она ищет именно это – знак, что Талинь способен хоть на что-нибудь хорошее. Каждый день, просыпаясь, она умоляет о том, чтобы все совершенное ею значило хоть что-нибудь, чтобы услышать от королевства – да, она права, если верит, что это благородно и достойно – проливать кровь, пока от нее ничего не останется, пока не исчезнет все до последней частицы, пока она не перестанет ощущать укол сомнений всякий раз, вонзая клинок и вытаскивая его из раны. После того как все кончится, придет покой. Должен прийти.

Калла сжимает пальцы на рукояти меча, хватает ножны и вылетает через заднюю дверь лавки. Каждая секунда на открытом пространстве – это секунда у всех на виду, грозящая разоблачением. Особенно теперь, когда вся толпа игроков совсем рядом…

В конце переулка она останавливается и старательно прислушивается. Потрескивает провод под напряжением. Гудит огромный вытяжной вентилятор какого-то завода. Кто-то рядом наблюдает. Рукава красного плаща Каллы обрезаны выше запястий; скрывать браслет она не удосуживается. Если она вступила в борьбу, то будет сражаться как полагается игроку.

Шорох наконец слышится вновь – сверху. Калла отшатывается и морщится, расплескав ботинками грязную лужу, однако уклониться от чужого меча еле успевает. Противница делает резкий разворот, на лице у нее застывший оскал, волосы собраны в два одинаковых пучка на макушке. Голубовато-белое сияние скользит по ее мечу, словно сквозь металл пробегает электрический ток. Едва устояв на земле, она готовится к новому удару, сгибает в коленях напряженные ноги.

Каллу тоже учили стоять так твердо, чтобы никто не смог сбить ее с ног. И воображать себя тяжелой, как гора. На первом же уроке ей объяснили, что уклоняться нельзя и что ее не будут учить больше ничему, пока она не усвоит, как не сходить с места и не сдавать позиции, какие бы сильные удары на нее ни обрушивались.

«Неужели ты не хочешь быть сильной? – спрашивали ее. – Неужели не хочешь быть непобедимой?»

«Хочу», – отвечала Калла. Двенадцатилетняя и заточенная на роль оружия. Четырнадцатилетняя, превращенная в боевую силу трона, не ведающую сомнений.

«Хорошо». В ее памяти все лица, увиденные в тренировочном зале, сливаются воедино – лица бывших военачальников и прочих отставных военных, пользующихся достаточным расположением во Дворце Неба, чтобы обучать юную принцессу. Проявлять к ней снисхождение они не удосуживались. И все говорили одно и то же. «Получай раны. Получай ожоги. Ты исцелишься и станешь смелее».

«Смелее? Я хочу быть сильнее».

«Сила – это сознательное усилие. Сначала ты станешь смелее, а уж потом и сильнее».

Ее готовили к войне. И она восстала, чтобы развязать войну против них.

Ее соперница делает выпад. Калле не нужно думать, чтобы вскинуть руку с мечом. Интуиция определяет то, как она действует, блокируя удары и отражая их.

– Трусиха! – шипит соперница. – Неужели на игры в этом году собрались все самые ничтожные слабаки Сань-Эра?

– Надеюсь, ты сейчас не меня имеешь в виду. – Калла бросает беглый взгляд через плечо. В данном случае быстрее всего было бы отступить. Ей надо найти проход…

Соперница наносит очередной яростный удар, и Калла, пошатнувшись, сжимает губы. Вряд ли есть причины демонстрировать такой пыл в самом начале игр. Тратить столько сил на первые поединки.

– Мерзко, – язвительно цедит соперница, – что все вы записываетесь на игры, хотя до них вам и дела нет. Только место занимаете и отвлекаете нас от…

Калла наносит удар с разворота, полоснув мечом по животу женщины. И наступает пауза, момент, когда раненая ахает и озирается по сторонам в поисках тела какого-нибудь цивила для перескока.

Но вокруг никого нет. Такие моменты, как этот, неизменно оказываются самыми захватывающими для зрителей во время игр. Особенно то, как потрясенно ахает игрок, поплатившийся за чрезмерную самоуверенность. Никто не регистрируется для участия в играх, будучи не убежденным, что у него есть шанс на победу, и никому не придет в голову считать, будто у него есть шанс победить, если он сомневается в своем умении совершать перескоки. Искусство перескока характерно для типажа, хорошо известного Сань-Эру: того, кто ищет легких путей и прямо-таки напрашивается, чтобы с него сбили спесь. Во время игр такое случается сплошь и рядом. Зрители приникают к экранам, сердце чуть не выскакивает у них из груди.

– Мерзко, – повторяет женщина, на этот раз шепотом, и Калла скрипит зубами. Еще один удар – проще не придумаешь. Красная линия возникает поперек горла женщины, и когда Калла опускает меч, мертвая участница игр падает на мокрую землю.

В переулке слышится гудение. Фонари на стенах мигают и гудят, привлекая светом стаи мелких летучих насекомых. Калла толкает труп ботинком, переворачивает руку. На экране вспыхивают две шестерки – еще один номер, который позднее вечером пополнит список потерь первого дня.

Одна из лампочек в переулке перегорает. Посмотрев на лужи, Калла замечает в воде свое искаженное отражение, подцвеченное алым от крови, сочащейся из ран убитой Шестьдесят Шестой. На мгновение у Каллы возникает мысль, что это еще одна соперница стоит у нее за спиной. Она вздрагивает и круто оборачивается.

Никого. Только камера на стене. Только Калла – длинные спутанные волосы обвились вокруг шеи, лицо и одежда забрызганы кровью. Панораму переулка вокруг нее искажает отраженный лужами мерцающий свет.

Она не похожа сама на себя. Вообще-то на себя она никогда и не походила.

Калла Толэйми, принцесса Эра. На троне она ни на что бы не годилась, зато с мечом в руке способна на все.

Глава 5

После полуночи, когда улицами городов-близнецов окончательно завладевает мрак, видимый фасад Сань-Эра сияет огнями квартир. Стена к северу от Саня высока, но не настолько, чтобы полностью загораживать здания на окраине города, каждое окно которых излучает свет и гудит подвешенным под ним кондиционером, вдобавок к шуму работающих плит и телевизоров, мерцающих в глубине комнат.

Панорама города выглядит беспорядочно, однако в столице нет ни единого здания, превышающего высотой четырнадцать этажей. Этажом больше – и разветвленные строения могут накрениться под собственной тяжестью и рухнуть.

Квартира Каллы – одна из немногих, в которых сравнительно тихо. В нее, уже придавленную и почти задушенную грузом верхних этажей, ведет последняя дверь в конце длинного, накуренного коридора, где на каждом шагу игорные заведения. Непрестанный стук костяшек для мацзяна, порождающий не такое эхо, как другие шумы, прокрадывается под дверь Каллы в самые неожиданные моменты. Порой, прикорнув на диване, она просыпается рывком, уверенная, что кто-то, стуча каблуками по гладким полам дворца, идет звать ее на тренировку.

Ее телевизор работает без звука. Сидя в спальне, Калла затягивается сигаретой и смотрит, как дым струйкой поднимается к крашеному, подернутому плесенью потолку и вьется под ним. В окно вливается свет, калейдоскоп неоновых отблесков, исходящих от разных источников снаружи: красного с золотом – от борделя на третьем этаже соседнего здания, темно-синего – от киберкафе на шестом этаже, разноцветными огнями вспыхивают вывески ресторанов, которых полно по соседству. Как ни странно, ночью Сань-Эр ярче, чем днем. Днем здесь, на улицах, отгораживающихся от солнечного света, царит унылый сумрак. Ничего, кроме блекло-серой мглы, которая сама по себе ничего не освещает.

Калла приподнимается на локте. А теперь на ее спальню обрушивается смех, доносящийся снаружи через закрытое окно. Что-то побуждает Каллу вглядеться сквозь стекло как раз в ту минуту, когда мимо плетется стайка подростков, подвыпивших и веселых: они болтают между собой, не удосуживаясь понизить голос.

Калла снова устраивается в постели, разгладив складку на простыне. Она и забыла, каково это – смеяться в компании, даже просто разговаривать с кем-нибудь, кроме Чами и Илас. Последние пять лет она проводила время в одиночестве, пока оно не становилось невыносимым, жила, не поднимая головы и не снимая маски. От своих бывших фрейлин она принимает лишь самое необходимое, чтобы выжить, но не рискует ни искать работу, ни как-то иначе участвовать в жизни городов-близнецов. Ведь перед ней стоит задача, намного превосходящая повседневные дела простого цивила, живущего в Сань-Эре.

Но порой она чувствует, как груз одиночества смещается, тяжело оседает у нее в груди. И словно холодными щупальцами вкрадчиво оплетает все, что есть у нее внутри. Не так настойчиво, чтобы причинить ей боль или заставить отбиваться. Но достаточно, чтобы служить вечным напоминанием: я здесь, с тобой я навсегда, не убежишь ты никуда.

Калла выбирается из постели, стряхивает с сигареты пепел и вызывает протестующее мяуканье у потревоженного кота. А когда она направляется в тесную гостиную, Мао-Мао спрыгивает с кровати и с урчанием бежит следом. Верхний свет Калла не включает и ориентируется благодаря мерцанию телеэкрана. Каждый предмет вокруг отбрасывает длинную тень: меч, прислоненный к стене у двери, апельсины и бананы на стеклянных полках в стенной нише. Едва Калла усаживается перед громоздким экраном, по-прежнему беззвучно показывающим новости, Мао-Мао сворачивается клубком вокруг ее щиколоток, не давая уйти еще куда-нибудь.

Калла вздыхает и опускает свободную руку, чтобы почесать его пушистую макушку. Чем дольше будут идти игры, тем опаснее станет возвращаться домой. Следующие несколько дней, пока игроки осваиваются, тревожиться незачем, но затем их начнут ежедневно пинговать, указывая в качестве ее местонахождения в том числе и эту квартиру, и когда это будет происходить все чаще и чаще, очутиться здесь в момент очередного пинга будет равносильно самоубийству. Как только очередной игрок узнает, где она живет, она не сможет спокойно приходить домой, даже если удачно избежит первой встречи, потому что рискует нарваться на засаду.

Три часа ночи. Обычно новости так поздно не передают, но сегодня особый случай. Все ведущие с оживленным видом перебирают карточки-шпаргалки и шевелят губами гораздо быстрее, без обычной нудной монотонности. Калла тянется к телевизору, чтобы прибавить громкость, и как раз успевает услышать: «…и Пятьдесят Семь, в данный момент наш лидирующий игрок».

– Что, простите? – вырывается у Каллы вместе с дымом. Она перестает почесывать кота, и Мао-Мао протестующе бодает ей ладонь. Морда и уши у него практичного темно-серого цвета, а остальная шерсть серовато-белая, вечно сбивающаяся в комки по всей квартире, потому что ему нравится ходить за хозяйкой по пятам и требовать ласки. Она подобрала его котенком на улице, когда только начинала прятаться. Вместе они проводили долгие часы, пока она метала ножи в стену, в итоге за несколько лет кот патологически привязался к ней.

– Да, в самом деле, – подхватывает второй ведущий, словно услышав возглас Каллы. – После завершения церемонии открытия, когда игроки рассеялись по обоим городам, из дворца сообщили первые результаты. С полным восторгом было воспринято известие о двадцати трех попаданиях в цель, десять из которых – заслуга номера Пятьдесят Семь.

Поперхнувшись при очередной затяжке, Калла поспешно выпускает дым через ноздри.

– Да чтоб вас! – кашляет она. – Отлично сработано, Август.

* * *

«С полным восторгом было воспринято известие о двадцати трех попаданиях в цель, десять из которых – заслуга номера Пятьдесят Семь».

Давно уже ночь, время очень позднее, но, несмотря на это, у включенного телевизора, выставленного экраном на улицу в парикмахерской на южной окраине Саня, собрались зрители. Антону больше нет хода в квартиру с шикарным телевизором, – который, впрочем, все равно уже разбит, каким и останется, будь даже Антон еще в теле хозяина квартиры, – поэтому он присоединяется к небольшой толпе у телевизора, стараясь не углубляться в нее и прикрыв рукавом браслет участника игр.

В новостях по-прежнему крутят относящиеся к играм записи с камер наблюдения. Гвардия всеми силами старается держать Сань-Эр в подчинении при помощи этих камер, однако у них есть единственный, но крайне досадный изъян: камеры не улавливают вспышку при перескоке в другое тело. И поскольку на долю Сообществ Полумесяца приходится большая часть преступлений в Сань-Эре, а участники их разветвленной сети особенно злостно совершают перескоки, нетрудно понять, почему столько случаев незаконной торговли, в том числе людьми, а также убийств остаются незамеченными для дворца.

Почему дворец до сих пор не удосужился заняться этой лазейкой, Антон понятия не имеет. Но, по крайней мере, видеоматериалы с камер находят применение во время игр как постоянный источник сведений о боевых действиях. Телесетям не приходится отправлять в город съемочные группы, ведь камеры и так установлены на каждом углу. Появление настоящей съемочной группы может даже вызвать недовольство во Дворце Единства, особенно если телесети начнут распространять материалы об играх, не просмотренные прежде бдительной Лэйдой. Так или иначе, зрители не готовы к съемке крупным планом: им нужны вот эти, зернистые, сделанные сверху, на которых каждый игрок превращается в собственный уменьшенный аватар. Благодаря этому Сань-Эру незачем отмечать, насколько он прогнил. Бойня как допустимый вид развлечения. Бойня как короткий путь к богатству.

Антон хмурится, проталкиваясь поближе к телевизору в парикмахерской. Как раз показывают повтор первого килла Пятьдесят Седьмой в оружейной лавке. В той же самой, куда Антон заскакивал недавно и прикупил луцзяодао – пару изогнутых полумесяцем ножей, которые теперь спрятаны у него под курткой. К тому времени как он зашел туда, кровопролитие, творящееся сейчас на экране, давным-давно закончилось.

Пятьдесят Седьмая выдергивает из раны меч. Во время поворота длинные волосы, хлестнув ее по лицу, обвиваются вокруг шеи, и хотя запись нечеткая, хотя цветовая насыщенность настолько низка, что изображение выглядит почти серым, видно, как ярко горят ее глаза неопределенного цвета.

Толпа вокруг Антона вполголоса переговаривается, обсуждает женщину на экране, потрясенная профессионализмом ее удара, завороженная быстротой ее движений. Однако Антон, стоя среди этих людей и не сводя глаз с экрана даже после того, как выпуск новостей переходит к следующему сюжету, вдруг осознает, что именно привлекло его внимание.

Номера Пятьдесят Семь не было на Дацюне. Такую участницу он бы наверняка запомнил. Даже если с тех пор она сменила тело, никто из игроков, которых он видел, не двигался так четко и точно, потому что в противном случае он сразу отметил бы ее как серьезную угрозу.

– Интересно, – бормочет он, выбираясь из толпы. Поддергивает воротник, взъерошив короткие волосы на затылке. Никто не удостаивает его даже взглядом, пока он скрывается в лабиринте улиц. – Очень интересно.

Стены Саня обступают его. Он находит дорогу в чахлых переулках, старается смотреть под ноги, когда поднимается по угловым лестницам, и еще осторожнее делает каждый шаг, когда спускается по ступеням, чтобы ненароком не споткнуться. Если бы не темнота, он избрал бы путь по крышам, перескакивая с одного строения на другое высоко над улицами, а не шагал по ним, тем более что в такой час люди из Сообществ Полумесяца сбывают наркоту и разбрасывают иголки, а Антон не горит желанием ввязываться в лишние драки, особенно если они не имеют отношения к играм.

После недолгой ходьбы ему попадается еще одно сборище. Любопытство побуждает его замедлить шаг. Эта горстка людей толпится в какой-то лавчонке, одном из сотен мелких заведений, которые теснятся по обе стороны улиц, работая бок о бок с другими подобными им. Но сейчас соседние лавки закрыты, а в этой горят лампы под потолком, и хозяин, стоя посередине на столе, что-то горячо втолковывает слушателям.

Антон невольно высматривает в толпе подходящее тело и снова готовится к перескоку, просто чтобы избавиться от надоевшего зуда. Потом его взгляд падает на хозяина лавки, который продолжает толкать речь, и хотя Антон не слышит ни единого слова, произнесенного этим мужчиной средних лет, он сразу замечает мерцание браслета.

В голову Антону приходит мысль получше. Обдумать ее он не удосуживается: как только решение принято, курс задан. Антону Макуса всегда нравилось нападать первым, это стремление неплохо служило ему с тех пор, как он себя помнит… впрочем, это еще ничего не значит. О своем детстве Антон помнит очень мало, а когда силится вспомнить, всплывают лишь отдельные смутные образы. Может, все воспоминания оттеснило в дальний угол горе. Или все дело в травме, и разум оберегает его от прошлого, потому что доступ к воспоминаниям о нем причинит еще больше боли. Антон не помнит, каким виделся ему дворец до того, как ему отвели отдельную комнату. Вообще не помнит первые восемь лет своей жизни, кроме размытых ощущений: как отец заседал в Совете, а его мать, дочь бывшего члена Совета, вышагивала по коридорам Дворца Земли так, будто все королевство принадлежит ей.

Род Макуса относился к верхам дворцовой знати. Однажды, когда отец Антона вывез семью отдыхать в их загородный дом в провинции Кэлиту, земледельческом регионе Талиня, которым он управлял, в дом ворвалась банда местных цивилов, вооруженных до зубов. Это самое раннее из воспоминаний Антона. И единственное из всех, которое играет яркими красками перед его мысленным взором – и родители, бросающиеся к Антону и в голос умоляющие его: «Беги! Беги! Прячься!», и кто-то из незваных гостей, трясущий стальным клинком, и убегающая пятилетняя Буира, и плачущая наверху, разбуженная шумом десятимесячная Хана. Тот момент – бесконечный, полный ужаса – единственная причина, по которой он до сих пор помнит лица родителей. Пока им наносили рану за раной, Антон был способен думать лишь об одном: если бы я мог перескочить в этого плохого человека, я остановил бы его. Я мог бы остановить любого, кто захочет сделать плохое. Если бы я только умел делать перескоки.

Теперь-то он понимает, что ничего бы это не изменило. Что врагов было слишком много. Его родители могли попытаться, хоть отчасти и утратили навык из-за нетерпимости дворца к перескокам, но сначала они старались спрятать его, а потом стало слишком поздно. В то время Антону было всего восемь лет. Он не мог ничего, кроме как затаиться под шкафом и смотреть, как гибнут его родители, как чужаки хватают Буиру и бегут наверх за Ханой. Почему его не стали искать, он не понял. Его видели, когда ворвались в дом, но по какой-то причине пощадили – то ли в суматохе вылетело из головы, то ли по возрасту он ни на что не годился. Прибывшие по экстренному вызову гвардейцы сказали, что его сестры исчезли бесследно. Предположительно, погибли, но более вероятно, что были проданы куда-нибудь в глухие районы Талиня для работы на фермах. Антон предпочитает считать их мертвыми. Эта участь кажется ему более легкой.