Последнее убийство в конце времен

– Клара выбрала Тею, – категорично заявляет Эмори.

– А Тея тебе не нравится.

– Она убила Джека. – Ее голос дрожит на имени мужа.

– Джек мертв, потому что он вышел в море в шторм и утонул, – замечает Матис.

– Но это был приказ Теи, – возражает Эмори. – Джек и все, кто был с ним в лодке, утонули, потому что они склонили головы и беспрекословно выполняли то, что им велели. Они не первые и не последние. Люди, которые выбирают Тею, умирают, а я не хочу, чтобы Клара стала одной из них.

Матис берет ее руки в свои, утишая ее гнев.

– Какой смысл любить кого-то настолько сильно, чтобы вызывать у этого человека отвращение своей любовью? Клара уже потеряла отца. Нельзя, чтобы она потеряла еще и мать. Будешь продолжать в том же духе, и лет через десять говорить разучишься – не с кем будет.

Эмори выдерживает его взгляд так долго, как только может, но все же опускает сначала глаза, а потом голову.

– Я буду скучать по тебе, – говорит она.

– Только не долго, – отвечает он. – Чем чаще оглядываешься на прошлое, тем больше пропускаешь из настоящего. Не повторяй ошибку отца.

Согнув большой палец, он проводит его шершавым боком по лицу внучки, вытирая ее слезы.

– Кстати, ты видела моего безнадежного сына?

– Он в заливе, сердится и чинит лодку.

– Он так и не научился грустить, – отвечает Матис со вздохом.

Пожав ей руку, он идет к воротам. На мгновение Эмори кажется, что она видит сгорбленную фигуру там, во мраке, но стоит ей моргнуть, как фигура исчезает.

– Я пойду с тобой, – говорит Эмори, понимая, что это ее последний шанс побыть вместе с дедом.

– У меня есть слова, которые должен услышать только он, – отвечает Матис серьезно. – Самое время их сказать. – Он оглядывается через плечо на внучку. – Твой отец всегда был слишком суров к тебе, Эмори, но он любит тебя по-настоящему.

– Хотела бы я тебе поверить.

– А я бы хотел, чтобы у тебя не было причин сомневаться.

Эмори смотрит, как дед в последний раз покидает деревню, когда я мягко подталкиваю ее к движению.

– До комендантского часа шесть минут, – говорю я. – Иди к себе, а то заснешь здесь.

Эмори бросается прочь, стуча подошвами сандалий по сухой земле, но останавливается, заметив Ниему и Гефеста, которые препираются у металлической лестницы, ведущей в ее общежитие.

– Ты же обещала мне, что с этими экспериментами покончено, – гортанно кричит Гефест.

Ярость в его голосе заставляет Эмори испуганно попятиться. Гефест на фут выше и в два раза шире любого жителя деревни. Волосы у него обкромсаны кое-как и где-то торчат, как щетка, а где-то свисают клочьями, на правой стороне лица вмятина. У него огромные ладони. И руки. И ноги. И грудь. Матис как-то пошутил, что, захоти он создать статую Гефеста, лучше всего было бы обтесать для этой цели вулкан за деревней.

– Ты что, не можешь подождать до комендантского часа? – шипит Ниема, вглядываясь в своего сына. Она кажется такой маленькой в его тени, прямо кукла из веток и бечевки с клоком сена вместо волос.

– Мы же должны их защищать, – умоляюще говорит он.

– От них самих, – парирует Ниема, понимая, что ей не удалось увести разговор в сторону. – А для этого нужны жертвы.

– Жертва – это когда у них есть выбор. А когда выбор за них делаем мы, это убийство.

Эмори задыхается, потрясенная тем, что это ужасное слово брошено так небрежно, даже без повода в виде книги.

– Нет, если это сработает, – настаивает Ниема.

– Раньше же никогда не работало. И теперь это ничем не лучше смертного приговора.

– Теперь я знаю, что мы делали неправильно, Гефест, – говорит она вкрадчиво. – Я адаптировала процедуру. На этот раз все пройдет успешно.

Столкнувшись с непоколебимостью сомнений сына, Ниема берет его тяжелые ладони в свои, поворачивает их, чтобы осмотреть шрамы и ожоги, пятнающие его кожу.

– Знаешь, это ведь из-за тебя я начала эти эксперименты, – печально говорит она. – Никогда не забуду тот день, когда тебя выбросило на остров. Ты был полумертв, истерзан почти до неузнаваемости. Я думала, что это туман, но потом ты рассказал мне о бандах и лагере, где тебя держали.

Она протягивает руку, касается шрама на его щеке.

– Я поклялась тогда, что не позволю этому повториться. – Ее голос твердеет, в нем звенит гнев. – Да, мы рискуем жизнью невинного человека, но подумай о том, какая награда нас ждет, если наш эксперимент увенчается успехом. Каждое поколение, которое придет вслед за этим, будет жить в мире, не опасаясь войн, насилия и преступлений. Ни один человек никогда больше не пострадает от руки другого. Мы позволим им свободно бродить по острову, не опасаясь того, на что они могут употребить эту свободу. Оцени это должным образом, дорогой. Подумай о том, сколько пользы мы можем принести одним-единственным поступком.

Гефест неуверенно смотрит на мать, его рост теперь кажется игрой света. Он ссутулился, развернул плечи в ее сторону, склонил к ней бритую голову, чтобы лучше слышать ее тихий голос. Со стороны кажется, будто его голова тяжелая, как камень, тянет его книзу, так что он вот-вот ткнется в землю лицом.

– Ты уверена, что на этот раз все сработает? – спрашивает он.

– Да, – твердо отвечает она.

Даже не зная, о чем идет речь, Эмори чувствует, что Ниема вовсе не так уверена, как хочет показать. Слишком она критична к себе, слишком умна и уязвима для человека, который утверждает, будто сделан из стали.

«И Гефест тоже это знает», – думает Эмори. Она видит, как сомнение отражается в его подвижных чертах. Но он выбирает поверить лжи. Позволяет убедить себя; делает обман таким большим, чтобы за ним спрятаться. В глазах Эмори нет большей трусости, чем эта.

Гефест смотрит на свои руки, покрытые плохо зажившими шрамами и рубцами – каждый из них напоминает ему, как он бежал от рушащейся цивилизации.

– Когда ты хочешь, чтобы он сел в кресло? – спрашивает он наконец.

– Сегодня вечером.

– Мне нужны сутки как минимум, – возмущается он. – И ты прекрасно это знаешь.

– Это надо сделать срочно, Гефест. Если обойтись без сканирования…

– Нет, – строго перебивает он мать. – Без сканирования мы можем пропустить болезнь, которая убьет его во время процедуры. Если тебе нужна моя помощь, не ищи кратчайших путей. Мне нужны двадцать четыре часа на то, чтобы выбрать объект с наибольшими шансами на выживание. Тебе придется подождать до завтрашнего вечера.

Ниема, надув щеки, скрывает свое раздражение и улыбается сыну так, словно он ребенок, отделывающийся от нее отговорками.

Эмори никогда еще не видела Ниему такой. Сколько она себя помнила, ее учительница всегда была веселой, смешливой и добросердечной, всегда учила жителей деревни быть лучшими версиями самих себя. Эмори никогда бы не подумала, что она умеет так ловко манипулировать другими и так бессердечно относиться к жизни. Она ведет себя так, словно она – Тея.

– Что ж, как скажешь, – великодушно соглашается Ниема, разводя руками. – Все равно я сегодня занята, есть еще одно дело.

Гефест, ворча, принимает эту маленькую победу и, не сказав больше ни слова, уходит, едва не наткнувшись на Эмори. Он проходит буквально в шаге от нее, так что ее едва не выворачивает наизнанку от его вони. В ней смешаны пот, гниль и земля, как будто он носит в кармане дохлую лису.

Гефест сокрушительным презрением встречает изумленный взгляд Эмори, но все же оглядывается через плечо.

– Тут один мул подслушивает! – кричит он.

– Не говори так, – сурово отвечает ему Ниема, но Гефест уже ушел.

Эмори смотрит ему вслед. Когда она оборачивается, перед ней стоит Ниема.

– Что ты слышала? – спрашивает она.

– Ты планируешь эксперимент, для которого надо кого-то убить, – дрожащим голосом отвечает Эмори.

– Это меньшее из двух зол, поверь мне, – говорит Ниема. – Риск невелик – жизнь одного человека против шанса сделать мир лучше навсегда. Я бы отдала за это свою жизнь. А ты?

– Непохоже, чтобы у этого человека был выбор.

– Да, выбора у него нет, – признает Ниема. – Но я предпочитаю верить в его благородство, чем разочароваться, убедившись в его отсутствии.

– Но так же нельзя, – протестует Эмори. – Мы не должны причинять вред людям, какова бы ни была причина.

– Да, ты говоришь правильные слова. – Ниема предупредительно улыбается. – А моя работа – сделать так, чтобы твои замечательные моральные принципы не пришлось проверять на деле.

И тут перестает звонить колокол.

Эмори вытаращивает глаза, понимая, что это значит, но сделать ничего не успевает – в следующую секунду она падает, тяжело ударяясь плечом о землю.

Но боли она не чувствует.

Она крепко спит, как и все жители деревни.

74 часа до полного уничтожения человечества

7

Как всегда утром, ровно в семь я отменяю комендантский час, и темнота так внезапно сменяется дневным светом, что это всегда немного потрясает.

В спальнях жители деревни зевают и потягиваются на своих ржавых кроватях, а их первые мысли обрушиваются на мое сознание, барабаня по нему, как первые капли дождя по жестяной крыше. Люди спускают ноги с кроватей и обхватывают руками головы, удивляясь тому, какими усталыми они себя чувствуют и как сильно болят у них все мышцы. На руках у многих масляные пятна, которых не было вчера вечером. Костяшки пальцев обожжены. Сандалии стоят не там, где они оставляли их вечером.

Три поколения жителей деревни, которые обитали в бывшей казарме и спали на этих кроватях до них, просыпались с тем же недоумением. Благодаря любознательности Эмори это первое поколение, которое знает, что старейшины поднимают их во время комендантского часа, однако никто не знает зачем и не осмеливается спросить.

Хотя такая секретность кажется им странной. Это они готовы признать, правда в глубине души. В конце концов, нет ничего, чего бы они не сделали добровольно, если бы их попросили. Они хотят быть полезными.

Стряхнув беспокойство, они поспешно одеваются и открывают ставни навстречу яркому утреннему свету, который стирает ночные странности.

Скоро на длинных столах во дворе будет накрыт завтрак из свежих фруктов, сока, хлеба, рикотты и меда. У них будет час на еду, а потом они возьмут инструменты и отправятся на работу. Выживание утром, общественное служение днем, веселье вечером – такова их обыденная жизнь. Их оковы настолько привычны, что никто и не замечает, насколько они крепки и нерасторжимы.

8

Эмори открывает глаза и обнаруживает, что лежит там, где упала прошлой ночью, а ее белое льняное платье испачкано рыжей землей прогулочного двора. Над ней крона яблони, пестрая от солнечных зайчиков, а неподалеку скульптура, которую сделал с нее Матис. На ее каменной голове сидят синие с желтым сизоворонки и громко поют.

Эмори садится, ее плечо пронзает сильная боль. Она вытягивает руку и видит на плече большой фиолетовый синяк от удара о землю.

Она принимается разминать затекшую руку и шею и только тут замечает записку, приколотую к ее платью.

Не смогла сдвинуть тебя с места. Надеюсь, ты не окоченела.

Н.

Лицо Эмори ожесточается, когда она вспоминает подслушанный накануне разговор об эксперименте Ниемы и о смерти, к которой он может привести. Нельзя позволять другу причинять вред кому бы то ни было, даже если друг считает себя правым.

Эмори вскакивает, полная решимости найти Ниему и отговорить ее от этого замысла, но ее останавливает мой голос.

– Хотя бы раз поверь, что Ниема действует в твоих интересах, – твердо говорю я.

– Но кто-то же может умереть.

– Кто-то и так умрет, – поправляю я. – И не один, а много. Произошло то, что неизбежно приведет к смерти. Ниема лишь пытается свести к минимуму жертвы, но, если ты будешь задерживать ее бессмысленными вопросами, ты только повысишь риск неудачи. Ты же знаешь ее. Все, что она делает, делается на благо деревни, даже если ты не понимаешь, в чем оно состоит.

– Умрут люди?! – восклицает Эмори и озирается с таким видом, точно они уже бьются в агонии на клумбах вокруг нее. – Кто? Их надо предупредить.

– В закрытой системе психология – это судьба, – говорю я. – Твои предупреждения не предотвратят надвигающуюся опасность, они только озлобят людей, и те будут страдать. Ниема понимает это лучше, чем ты.

У того, чей голос звучит в головах других с самого рождения, есть огромное преимущество – они начинают принимать его за свой собственный. Много лет подряд я заменяю Эмори совесть и здравый смысл. Она доверяет мне безоговорочно, потому что не понимает, насколько я чужая для нее.

– Ну же, – говорю я более мягко. – Скоро завтрак, а потом тебя ждут в школе.

– Я не пойду, – говорит она.

– Ты же обещала Ниеме.

– До того, как я узнала о ее планах, – отвечает Эмори. – Теперь я не смогу смотреть ей в глаза, зная, что она делает. Сначала мне нужно понять.

– Все объяснится сегодня вечером, – говорю я, уступая. – Я скажу ей, что ты придешь завтра.

По-прежнему встревоженная, Эмори поднимается по шаткой лестнице в свою комнату в общежитии. Там сыро, как в бане. Она не закрыла ставни на ночь, и все обои облеплены мотыльками, слетевшимися на свечу, которую она зажгла и не погасила вчера.

Эмори подходит к столику рядом с кроватью, где лежит детективный роман, который дала ей Ниема. В другое время ей бы уже не терпелось засесть за чтение, но после вчерашней ночи ей не по себе. Вымышленное убийство совсем не занимает, когда твой друг планирует совершить настоящее.

Она выдвигает ящик ночного столика, берет из него блокнот и огрызок карандаша. Перелистав страницы, исписанные вопросами, находит пустое место и пишет: «В чем заключается эксперимент Ниемы?», и ниже: «Что такое „пять, пять“?»

Подчеркнув несколько раз слово «эксперимент», она закрывает блокнот и бросает его вместе с карандашом в ящик.

Под кроватью Эмори хранятся четырнадцать таких блокнотов, от корки до корки заполненных вопросами, на которые она так и не получила ответов. Она записывает их столько, сколько себя помнит. Некоторые вопросы зачеркнуты – на них она нашла ответы сама, но список неотвеченных растет с каждым днем. Это перечень ее невежества.

– Ты знаешь все, что тебе нужно знать для счастья, – повторяю я фразу, которая стала нашей мантрой.

– Но я несчастлива, – возражает она.

– Ты недовольна, – поправляю я. – Ты и понятия не имеешь, что такое несчастье. Я надеюсь, ты никогда этого не узнаешь.

Опустошая карманы своего платья, Эмори достает записку, которую Ниема оставила у нее на животе. Она уже хочет бросить ее в ящик к блокноту, когда замечает слабые оттиски на бумаге. Это слова, отпечатавшиеся с предыдущей страницы. А вдруг они из того письма, которое Ниема вчера поспешно спрятала в свой ящик?

Эмори щурится, поднимая клочок к яркому солнечному свету, который льется в окно, и пытаясь разобрать слова. Нет, ничего не видно.

Она вспоминает прием, о котором читала в одной из книг об убийствах, и осторожно заштриховывает листочек карандашом. Проступает рваная цепочка непонятных слов.

раз я не могу контролировать… лучше… удерживать… Аби хотела… не смогла убить…

Эмори сдувает излишки карандашной пыли, надеясь сделать слова понятнее, но они такие же загадочные, как все на этом острове. Не выудив из записки ничего больше, она сдается и кладет ее в ящик стола.

Достав из шкафа светло-желтое платье и нижнее белье, Эмори бросает взгляд на соломенную шляпу, висящую на гвозде: нет, утро еще ранее, можно пока обойтись без нее. Ей нравится, когда утреннее солнышко пригревает ей шею.

Она оглядывает пустую комнату. Раньше с ней жили здесь Джек и Клара, но Джек погиб, а ее дочь в прошлом году переехала к Хуэй. Ей хотелось готовиться к экзаменам, не отвлекаясь на мать, которая то и дело заглядывает ей через плечо, называя новую причину, по которой ей не стоит становиться ученицей Теи.

Эмори вдруг чувствует себя такой одинокой.

Она кладет руку на нетронутую подушку дочери, вспоминая, какой Клара была в детстве. В те времена, когда любовь была простой, они сочиняли друг другу сказки на ночь, перед комендантским часом. Тогда они еще ладили. Смерть Джека как будто оборвала связь между ними, и с тех пор они медленно дрейфуют в разные стороны.

– Как у нее дела? – спрашивает она.

– Она будет дома сегодня днем.

– Можешь передать ей, что я скучаю по ней?

– Конечно, – отвечаю я.

Эмори относит свою чистую одежду вниз, в старые душевые, самое жуткое помещение в общежитии. Кафель здесь зацементирован плесенью, из стен торчат огрызки водяных труб, душевые головки съела ржавчина.

Куском жасминового мыла, которое варит Келвин, Эмори торопливо смывает вчерашнюю грязь ведром холодной воды.

Моясь, она думает о Матисе, и слезы капают в мыльную пену.

Отжав воду с волос, она одевается и выходит во двор, где на столах уже стоят свежие фрукты, апельсиновый сок и корзины с горячим хлебом, только что вынутым из духовки. Миски с медом, джемом и творогом накрыты марлей от мух.

Рядом с купальней для птиц стоит тележка, на ней лежит мертвый Матис. Эмори так потрясена, увидев его, что у нее перехватывает дыхание, но больше никто не реагирует. Все смеются и болтают, проходя мимо покойника, и, даже не взглянув на него, усаживаются за столы.

Похороны Матиса прошли вчера, и сам он насладился ими так же, как все остальные. То, что лежит теперь на тележке, – это всего лишь плоть, которая создает беспорядок. В подвале старого лазарета есть печь, которую топят дровами. Как только огонь достаточно разгорится, труп Матиса отвезут туда и сожгут.

Рядом с тележкой стоит Сет. Его лицо мрачно, взгляд отсутствующий, как будто он погружен в воспоминания. Однако все эмоции исчезают, когда он видит Эмори.

– Ты был с ним? – тихо спрашивает она отца.

– Мы заснули за разговором, – говорит он, изо всех сил стараясь скрыть горе. – Я только что привез его.

– Ему бы это понравилось. – Эмори морщит лоб. – Ты видел кого-нибудь еще вчера вечером? Мне показалось, я видела кого-то у ворот. Кто-то хотел поговорить с Матисом.

– Я был внизу, у залива, – отвечает Сет. – Я слышал голос, но не видел, кому он принадлежал. Но о чем бы они ни говорили, это расстроило его.

– Деда мало что могло расстроить, – удивленно отвечает Эмори. – Ты не знаешь, о чем у них шла речь?

– Понятия не имею. – Сет теребит ремешок сандалии, вытряхивая застрявший камешек. Он отчаянно хочет, чтобы вопросы закончились.

– Это наверняка есть на его кристалле памяти, – говорит Эмори и подходит к тележке, чтобы взять кристалл с шеи Матиса, и тут обнаруживает, что его нет. – Где он, Аби?

– Шнурок развязался, – говорю я, – и его кристалл памяти упал в океан вчера ночью.

Глаза Эмори расширяются, а Сет отчаянно вскрикивает. Он был готов к смерти отца, но не к тому, что его полностью вычеркнут из мира.

Эмори нежно трогает Сета за плечо, но тот словно каменеет от ее прикосновения, и она отдергивает руку.

Ее лицо становится таким же напряженным, как и мысли.

– Дед что, заходил в воду вчера ночью? – спрашивает она.

– Какое это может иметь значение? – сердито спрашивает Сет.

– Ты когда-нибудь слышал, чтобы люди теряли свой кристалл? – огрызается Эмори в ответ. – Тебе не кажется странным, что шнурок, который он носил всю жизнь, ни с того ни с сего развязался именно вчера и уплыл в океан, а с ним и единственный способ узнать, с кем он говорил напоследок?

Сет смотрит на дочь злыми, воспаленными глазами.

– Ты никогда не остановишься, да? – недоверчиво говорит он. – Ты просто не умеешь останавливаться. Ты будешь долдонить свои вопросы, не глядя, ранят они кого-нибудь или нет.

– Есть что-то странное…

– Нет, – говорит он, грозя ей пальцем. – Матис просил меня быть терпеливым с тобой, но мой колодец сух. Я не могу больше.

– Папа…

– Нет, – повторяет он, отшатываясь от дочери. – Мой отец умер, а тебе не терпится попинать его тело, чтобы удовлетворить свое жалкое любопытство. С меня хватит, Эмори. Держись от меня подальше.

Взявшись за ручки тележки, он толкает ее к лазарету, оставив Эмори стоять в одиночестве.

9

Наша художница Магдалина собирает своего сына Шерко в школу. Пеплос оказывается ему великоват, и она решает подшить его прямо на мальчике, а тот извивается, стонет и ерзает. Он уже почти четыре минуты стоит неподвижно – целая вечность для мальчишки.

Магдалина сдерживает раздражение, что легко сделать, когда держишь в зубах кусочек ткани. Утро началось неудачно: она обнаружила грязные следы, ведущие к двери, – видимо, Шерко забыл вытереть сандалии, когда вернулся вечером, но не признался.

Не в первый раз Магдалина задается вопросом, правильно ли она сделала, став матерью.

Заявление на родительство может подать любой житель деревни. Для этого им нужно обратиться ко мне, а я оцениваю их темперамент и пригодность и на основании этого принимаю решение. Родительство – слишком серьезное дело, чтобы полагаться на лучшие намерения, поэтому большинство заявок я отклоняю, а удовлетворительные кандидаты проходят затем тщательное обучение. Обычно это вселяет в избранных чувство гордости и уверенность в том, что они справятся со своей задачей. Но сегодня утром Магдалине трудно поддерживать в себе эту уверенность.

– Мама, – спрашивает Шерко голосом, в котором чувствуется готовность выплеснуть новую порцию раздражения.

– Да, – отвечает она, осторожно проталкивая кончик иглы сквозь ткань.

– Почему ты выпрямила картины?

– Я не выпрямляла, – рассеянно отвечает она.

Стены комнаты увешаны ее полотнами. Все они разного размера и тематики, выполнены маслом, акварелью, карандашами или из кусочков ткани. Пожалуй, единственное, что в них есть общего, – это что они всегда висят криво. Магдалина винит в этом сочетание ненадежных стен, гнутых гвоздей и шаткой головки молотка.

– Нет, выпрямила, – утверждает он, взволнованный своей правотой. – Смотри. Все висят прямо.

Ее взгляд скользит по стенам. Гляди-ка, и правда, все висят прямо. Магдалина оглядывается. Все до одной.

Ее сердце останавливается. Это уже не в первый раз. Он повторяет свою проделку уже несколько месяцев.

– Наверное, это Адиль, – рассуждает мальчик.

Магдалина застывает – она отвыкла слышать это имя. Адиль – ее дед, это он раньше выравнивал картины каждый вечер перед сном, говоря, что иначе ему будут сниться кошмары.

– Адилю запрещено возвращаться в деревню, – напряженно говорит она. – Ты это знаешь. Я даже не знаю, жив ли он.

– Почему его прогнали?

– Он… – Она замолкает, не в силах выразить свой стыд.

Адиль был учеником Теи, единственным, кто выжил после крушения лодки, в котором погиб муж Эмори. Его нашли через неделю после несчастного случая: он бродил один и не помнил ничего из происшедшего.

Сразу стало ясно – с ним что-то не так.

На него больше не действовал комендантский час, он не был ограничен в передвижениях, то есть мог в любое время отправиться в любую точку острова по собственному желанию. Его мучили ужасные головные боли, его сознание то прояснялось, то мутнело. То он шутил со своими друзьями, как всегда, а то кричал о гигантских дождевых червях и лицах, прижатых к стеклу. Просыпаясь по утрам, Магдалина обнаруживала, что дед всю ночь выцарапывал на стенах странные карты и имена погибших учеников.

Тея осмотрела его, но не нашла никакого объяснения этим эпизодам. А через месяц после крушения Адиль ворвался в класс Ниемы и напал на нее со скальпелем в руке, требуя, чтобы она откопала то, что похоронила.

Счастье, что рядом оказался Гефест.

Он спас Ниему, но Адиль бежал из деревни и больше не вернулся. Изгнание стало его наказанием.

Это случилось пять лет назад, а Магдалина все еще обижена за то, как с ним обошлись.

До гибели друзей ее дед был ученым, любознательным и вежливым со всеми. Он любил прекрасное и поощрял интерес Магдалины к искусству. Ничто не заставило бы его причинить боль Ниеме или хотя бы подумать об этом. Все изменило то крушение на море. Ее дед нуждался в уходе и заслужил сострадание, а не наказание и презрение. Магдалина искренне верит, что если бы дед напал на простого жителя деревни, а не на старейшину, то с ним обошлись бы по справедливости.

– Адиль скоро вернется? – настаивает Шерко, не обращая внимания на смущение матери.

Магдалина внимательно оглядывает картины и задумчиво качает головой.

– Его давно не было видно. Даже если он жив, я не уверена, что мы узнали бы его, войди он сюда сейчас.

10

К востоку от деревни Клара просыпается в вагоне поезда от звуков скрипки – ее лучшая подруга Хуэй разучивает новый концерт.

Я попросила ее сыграть сегодня перед всеми жителями деревни. Это выступление станет одним из тех решающих событий, которые должны произойти, чтобы мечта Ниемы об утопии воплотилась в реальность. Одна неверная нота, и будущее пойдет совсем иным путем.