Последнее убийство в конце времен

– С тобой все в порядке? – спрашивает ее Эмори.

Ниема смотрит на нее, но думает, видимо, о сыне.

– Завтра вечером я собираюсь провести один эксперимент, который не получался у меня уже много раз, – говорит она, подбирая слова так медленно, словно ощупью бредет в темноте. – Если и теперь ничего не выйдет… – Она замолкает, нервно прижимая руки к животу.

– Если ничего не выйдет… – подталкивает ее Эмори.

– Тогда мне придется совершить непростительное, – говорит она, наблюдая, как Гефест исчезает за кухней. – А я не знаю, хватит ли мне на это сил.

4

Адиль в бинокль следит за Эмори и Ниемой, которые разговаривают на балконе общежития, и его сердце бешено колотится.

Он сидит на середине восточного склона вулкана, куда забрался по лавовым трубкам, которых на этом участке полно. Вокруг него толстая корка пепла и черные скалы с острыми как бритва краями. Как будто это мысли Адиля вырвались из него и опалили землю.

До деревни отсюда тридцать миль, но он выбрал этот наблюдательный пункт, потому что отсюда хорошо просматривается все, что за стеной.

Он видит, как Эмори утешает Ниему, нежно обнимая ее. Рука молодой женщины лежит на руке старейшины. Каждая секунда наблюдения обжигает, растекаясь ядом по его венам.

Я не советую ему быть добрее. Зачем? Последние пять лет он все равно не думает ни о чем, кроме мести. Мне приходится напоминать ему, что надо поесть, и он делает это нетерпеливо: грызет сырые корнеплоды, едва выдернув их из земли, или жует фрукты, которые не глядя срывает с деревьев.

Ему пятьдесят восемь, но выглядит он на десять лет старше. Плоть туго обтягивает его хрящи и кости, лицо исхудало, черные волосы поседели, карие глаза стали тусклыми. Кожу покрывают пятна – явные признаки какой-то внутренней хвори, иногда на него нападают приступы кашля, от которых сотрясается его грудная клетка. Будь на его месте кто-то другой, я бы приказала ему немедленно вернуться в деревню, где о нем позаботились бы или хотя бы скрасили ему последние дни.

Увы, это невозможно. Адиль – единственный преступник на острове, и за свое преступление он наказан изгнанием.

– Она думает, что Ниема ей друг, – ворчит он себе под нос – разговоры с самим собой вошли у него в привычку с тех пор, как он стал изгоем. – Знала бы она, что эта подруга у нее отняла.

Когда Эмори торопливо уходит, прижимая к себе книгу, Ниема бросает взгляд на вулкан. Она не видит Адиля на таком расстоянии, но знает, что он там. Я каждый час сообщаю ей, где он. Адиль – один из немногих по-настоящему опасных людей на острове, поэтому Ниема предпочитает знать, где он находится в каждую конкретную минуту.

Судорожно втягивая носом воздух, Адиль смотрит на свой нож, представляя, как вонзает его в живот Ниемы. Он хочет однажды увидеть, как закатятся ее глаза, когда из них будет уходить жизнь. Он мечтает об этом, страстно, как ни о чем не мечтал с самого рождения.

– И что хорошего принесет тебе месть? – спрашиваю я. – Что будет потом, ты не думал? Какой станет твоя жизнь, когда ты убьешь человека, а? Что ты будешь чувствовать?

– Я буду чувствовать, что полдела уже сделано, – отвечает он. – Ниема – худшая из них, но я не остановлюсь, пока в печи не окажутся Гефест и Тея. Пока они живы, мы не будем свободны.

– Твое поведение нелепо, – говорю я. – Что бы ты ни задумал, я их предупрежу. Ты никогда не сможешь подкрасться к ним незамеченным.

«Ты не сможешь следить за мной вечно», – думает он.

Но он ошибается. Я уже была в его мыслях, когда он родился, и буду там, когда он будет умирать. Я смотрела за его предками и буду смотреть за его потомками. Людей осталось совсем мало, их нужно беречь, и почти все они в деревне. Вот почему ее нужно сохранить любой ценой.

5

Наступают сумерки, в темно-синем небе прорезается узкий серпик луны.

Деревня мерцает огоньками свечей, звенит смехом и музыкой. Музыканты играют, большинство жителей танцуют перед сценой, среди них и Ниема. Завершаются поминки по Матису. Скорбь здесь неуместна. Больше не уместна.

Мерцающие свечи на длинных столах и траурные фонарики над ними освещают остатки вечерней трапезы. Фонарики сделаны из цветной рисовой бумаги и развешаны на веревках, натянутых между крыльями общежития, по одному от каждого жителя деревни; в каждый фонарик вложена записочка с воспоминанием о чем-нибудь добром, что сделал дарителю Матис.

Так здесь почитают умерших. Вспоминают, что те давали миру и что теперь придется делать другим, чтобы восполнить пробел. Здесь никто не молится, никто не размышляет о жизни после смерти. Хорошо прожитая жизнь – сама по себе награда.

Матис сидит в центре длинного стола, в окружении старых друзей. Они смеются, вспоминая былое, зная, что их дни тоже подходят к концу. Люди на острове всегда умирают в свой шестидесятый день рождения, даже здоровые. Сначала веселятся на своих поминках в компании друзей и близких, а потом ложатся спать как обычно. Ночью их сердце перестает биться. Всю жизнь они беззаветно служат другим, так что легкая смерть в своей постели – это меньшее, что я могу им дать.

Через железные ворота в высокой стене вокруг деревни Эмори выходит на пирс, оставляя позади звуки празднования.

По ее щекам текут слезы, и она не хочет, чтобы кто-нибудь видел ее эгоизм. В отличие от многих в его поколении, ее дед дожил до шестидесяти лет. Каждый день своей жизни он служил деревне и теперь уходит без сожаления.

Он точно знает, когда умрет, и потому может позволить себе роскошь долгого прощания. За прошедшую неделю он повидался со всеми, кого хотел увидеть. Все, кого он любит, знают об этом, а он, в свою очередь, полон их любви. Все слова сказаны, никаких недомолвок не осталось.

Эмори может только надеяться умереть такой же удовлетворенной, как ее дед, и все-таки горе давит ей на грудь, разрывая сердце.

Мать Эмори скончалась от лихорадки, когда девочке было двенадцать лет, после чего ее отец отдалился от семьи, как будто тоже умер. Бабушки не стало еще раньше, так что именно Матис читал внучке истории на ночь и давал задания днем; бессмысленные, неблагодарные, они должны были отвлечь ее от боли из-за потерянной семьи.

Но утешение ей приносил лишь звон дедовского резца, ударяющего по камню, и мысль о том, что она никогда больше не услышит этот звук, невыносима.

В галечной бухте слева от пирса раздается ритмичный стук молотка. Слишком темно, чтобы разглядеть, кто там, но Эмори догадывается.

Ощупью она огибает четыре вытащенные на берег лодки, идя на стук; у последней, которая называется «Широкое днище», она застает Сета, который ремонтирует корпус лодки при свете фонаря. Прилив уже начался, и волны игриво хватают его за пятки. Услышав хруст гальки, Сет поднимает голову и бросает быстрый раздраженный взгляд на дочь.

У него густые, насупленные брови, крючковатый нос и квадратная челюсть, которая щелкает, когда он ест. Широкие плечи переходят в две крупные руки, покрытые завитками темных волос и перепачканные смазкой. Когда-то они были сильными, но теперь мышцы ослабли, пустая плоть обвисла.

По сравнению со всеми остальными в деревне в Сете есть что-то первобытное, как будто природа вылепила его из глины, наметила на лице глаза, а потом отложила его в сторону, да так и не вернулась к нему: нечего тратить время на неудачную работу.

– Ты работаешь? – удивленно спрашивает его Эмори.

Она пришла сюда, ожидая найти его подавленным горем, как и она сама, но теперь понимает, что это было глупо. Жизнь каждого обитателя деревни – это служение. Заботься сначала о других, а уж потом о себе – ее отец предан этому идеалу. Вот почему он сначала заделает пробоину в днище, починит крышу, соберет овощи и затопит печь, в которой кремируют его отца, и только потом заплачет. По его мнению, печаль – это проявление эгоизма, которое вызывает в людях скорее жалость, чем презрение.

– В лодке дыра, – говорит он, продолжая стучать молотком.

– Ты не хочешь увидеть Матиса?

– Мы разговаривали сегодня утром, – хрипло отвечает Сет.

– Он же твой отец.

– Поэтому мы и разговаривали утром, – повторяет он, забивая очередной гвоздь.

Эмори прикусывает губу, испытывая обычную усталость. Каждый ее разговор с отцом похож на этот. Словно камень, который она катит в гору.

– Ниема предложила мне сегодня работу.

– Она сказала мне, – отвечает он, вгоняя в дерево следующий гвоздь. – Ты должна принять ее предложение. Это огромная честь, а все остальное ты уже перепробовала. Пора уже найти, чем ты будешь служить деревне.

Эмори принимает выговор молча, наблюдая, как уходит в гальку пенистая волна. Море в этот час черное как смоль, залив теряется в темноте. У нее возникает искушение пойти искупаться, но комендантский час уже близок. Эмори довольствуется тем, что, не снимая сандалий, заходит на несколько шагов в полосу прибоя ополоснуть ноги. К концу дня они всегда такие пыльные.

– Ниема чем-то расстроена, – говорит она, чтобы сменить тему. – Ты не знаешь чем? Мне она сказала, что ей нужно провести какой-то эксперимент, и больше я ничего от нее не добилась. Но и это звучит серьезно.

– Понятия не имею, – отвечает он, выравнивая очередной гвоздь. – Я заметил, что она чем-то озабочена, но она ничего не сказала.

– А ты ее спрашивал?

– Это не мое дело.

– Жаль, что она не позволяет нам помочь.

– Это все равно что жалеть, что ты не можешь подержать на своих плечах солнце. – (Новый гвоздь входит в дерево.) – Рядом с заботами Ниемы мы – карлики. Если ей понадобится помощь, она обратится к кому-нибудь из старейшин. А нам лучше думать о том, с чем мы в состоянии справиться.

Он делает многозначительную паузу, прежде чем перейти к теме, которая его волнует:

– Как Клара?

Не так давно Тея выбрала дочь Эмори своей ученицей, так что теперь она исследует остров. Испытания в тот раз прошли только двое. Сейчас Клара изучает математику, инженерию, биологию и химию, занимаясь вещами, которые выходят далеко за пределы понимания большинства жителей деревни.

– Я отправляла ей сообщения через Аби, но она пока не ответила, – говорит Эмори, не сводя глаз с темного океана, словно загипнотизированная им. – Наверное, еще сердится.

Молоток Сета зависает в воздухе, потом с глухим стуком ударяется о гвоздь. Судя по тому, как надулись жилы на его шее, он едва сдерживается.

– Не стоит держать гнев в себе, – коротко советует ему Эмори, распознав его настроение.

– Со мной все хорошо, – ворчит он.

– Просто скажи все, что ты думаешь, папа, – не отступает она. – Покричи, и тебе станет легче, вот увидишь.

– Стать учеником Теи – мечта каждого ребенка, – цедит он сквозь зубы. – Неужели ты не могла порадоваться за Клару? Хотя бы вид сделать, что радуешься? Ты даже на ее прощальный ужин не пришла.

– Я не могла праздновать то, чего никогда для нее не хотела, – говорит Эмори, вытирая с предплечья капли морской воды.

Закончив с теоретической частью, Тея дает ученикам работу: проводить эксперименты в ее лаборатории и исследовать остров в поисках перспективных технологий для спасения. Должность пожизненная, но мало кто из учеников проживает хотя бы десяток лет. Эта опасная работа уже отняла у Эмори мужа и мать. Вот почему она делала все возможное, чтобы удержать от нее дочь, и это возмущало Сета.

– Тот ужин был самым счастливым днем в ее жизни, – продолжает он, понемногу распаляясь. – Я не видел ее такой улыбчивой с тех пор, как умер ее отец. Она хотела, чтобы ее мать была рядом и праздновала вместе с ней, а ты дулась.

– Я не дулась.

– А что же ты делала? Ты – единственная, кто отказался от шанса стать ученицей. Неужели ты ждала, что и Клара поступит так же?

– Я не отказывалась, – говорит Эмори, возвращаясь к старому, давно надоевшему ей спору. – Я попробовала, и мне не понравилось. Ты же знаешь, что за жизнь у учеников: они вечно бродят по острову, лазают в руинах, копаются в старых машинах, хотя сами едва понимают, как они устроены. Сколько учеников Теи увечилось? И сколько их выжило?

– То есть ты трусиха? – горько выплевывает Сет.

– Нет, я наблюдательная, – парирует Эмори. – Я заметила, что Тея никогда не стоит рядом с машинами, когда те взрываются.

– Ты говоришь о старейшине, – кричит он, сердито швыряя молоток на гальку. – Прояви хоть немного уважения.

Эмори смотрит на него, онемев от злости.

– Старейшины – наша последняя связь с древним миром, – продолжает Сет, изо всех сил стараясь взять себя в руки. – У них есть знания, которых нам не достичь и за сотни лет. Без них нам пришлось бы начинать все с нуля. И ты веришь, что любая из наших жизней значит не меньше, чем жизнь одного из них?

Эмори так часто слышала эту историю от Сета, что могла бы пересказать ее дословно, копируя интонацию. Девяносто лет назад на всех континентах Земли открылись огромные воронки, в которые обрушились целые города. Из воронок повалил странный черный туман, полный светящихся насекомых, которые раздирали в клочья все живое, что попадалось им на пути. Ни одно государство мира не могло сдержать туман, какие бы меры ни принимало.

Прошел год, и туман захватил всю Землю, но целые страны погрузились в междоусобицы и варварство задолго до того, как погибнуть физически. Единственным маяком надежды была трансляция Ниемы, которая звала всех выживших на маленький греческий остров.

Она была тогда главным научным сотрудником огромной лаборатории под названием институт Блэкхит, и ей удалось построить барьер, сдерживающий туман. Ниема обещала безопасность всякому, кто доберется до ее острова.

Сделать это удалось немногим – лишь несколько сотен измученных скитальцев достигли заветного острова, но это оказалось только началом их испытаний. Беженцы выросли в мире, где еда и лекарства покупались в магазинах, а выживание человека зависело больше от его финансов, чем от навыков. Любая нужная информация бралась с экранов и сразу шла в дело, не оставляя по себе ничего в головах пользователей. А когда экранов не стало, оказалось, что люди не знают, как вести хозяйство, добывать пищу и ремонтировать старые здания, которые давали им кров.

Тяжелые годы шли один за другим, сокращая число беженцев. Почти каждый месяц кто-нибудь погибал под обломками каменной кладки или сгорал в случайном пожаре. Люди царапались о ржавые гвозди – и мучительно умирали, мечась в жару. Они не умели отличать ядовитые грибы от съедобных и купались в те месяцы, когда море кишело ядовитыми медузами и акулами.

Жизнь давалась трудно, а смерть – легко, и многие добровольно отказались от борьбы. К счастью для человеческого рода, те первые беженцы успели родить детей, и именно от них происходят все жители деревни.

Трое старейшин – это последние из тех ста семнадцати ученых, которые жили и работали в Блэкхите, когда появился туман. В их крови еще действуют прививки, усовершенствования и технологии, которые были в ходу до конца света. Старейшины медленно стареют, никогда не болеют, и все относятся к ним с инстинктивным почтением, которого, по словам Эмори, заслуживает только Ниема.

– Почему ты должна быть… – Сет утыкается лбом в шершавый корпус лодки. Он добрый человек и потому не решается высказать свою мысль напрямую, однако его доброты не хватает на то, чтобы отказаться от намеков.

– Не такой, как все? – подсказывает ему Эмори.

Он горько машет рукой туда, откуда доносятся музыка и смех:

– Все счастливы, Эмори. Люди просто счастливы. Это не сложно. Мы все знаем, что у нас есть, и мы благодарны за это. Почему тебе так нужно сомневаться?

– А что у нас есть, папа? – спрашивает Эмори тихо. – Развалины деревни. И остров, который нам нельзя исследовать без разрешения.

– Это опасно! – машинально вставляет он.

– Тогда почему в школе нас не всех учат выживанию? Я люблю Ниему, но скажи мне честно, что ты думаешь о Тее и Гефесте? Разве они вносят такой большой вклад в развитие деревни, чтобы освобождать их от правил, которым обязаны следовать мы все? Разве справедливо, что они не умирают в шестьдесят, как мы? Почему они не выращивают овощи, чтобы добывать себе еду, не работают посменно на кухне, не помогают убирать…

– Они делятся знаниями!

Эмори отшатывается от его крика, как тьма от пламени свечи. Их спор бессмыслен, и она это знает. Отец никогда не усомнится в старейшинах сам и не поймет ее сомнений. И чем чаще она спорит с ним на эту тему, тем большее раздражение она у него вызывает. Видимо, оно вот-вот достигнет предела.

– Я возвращаюсь на поминки, – говорит она, сдаваясь. – Матису что-нибудь передать?

– Я говорил с ним сегодня утром, – отвечает Сет, наклоняясь за брошенным молотком.

6

Стемнело, в деревне звонит колокол, объявляя комендантский час, а это значит, что у жителей есть пятнадцать минут на отход ко сну. Почти все уже в общежитии, где чистят зубы и жгут лемонграсс, чтобы отпугнуть комаров. В окнах весело мигают огоньки свечей, рассеивая ночной мрак.

В каждой комнате общежития спят по несколько человек, иногда до восьми, на тех же железных койках, на которых спали солдаты, когда здание была казармой, только теперь матрасы набиты соломой, а подушки – перьями. Одеяла здесь не нужны. Даже зимой на острове жарко.

Во дворе для прогулок остались только дежурные жители деревни, они занимаются уборкой. Пока Шилпа гасит свечи на столах, Ребекка, Аббас, Йоханнес и Йовель расставляют вымытые тарелки на полках летней кухни.

Магдалина и другие родители зовут детей, которые спрятались под столом, а до этого минут двадцать бегали от взрослых из одного темного места в другое.

Беглецов выдает их хихиканье.

Когда Эмори входит в ворота, самые проворные из взрослых уже несут изловленных беглецов в постель. Конечно, у каждого ребенка есть родитель, но это скорее эмоциональное название, а не реальные отношения. Вообще-то, детей воспитывает деревня. Другого способа хорошо сделать эту работу не существует.

– Даже не знаю, кто из вас смешнее, – раздается голос в темноте.

Эмори оборачивается и видит Матиса: он сидит в темном углу на скамейке и макает кусок фокаччи в миску с подсоленным оливковым маслом. На шее у старика шнурок с красивым зеленым самоцветом.

Все жители деревни, которые умирают своей смертью в шестьдесят лет, сдают мне свои воспоминания. Пока они делают свои последние вдохи и выдохи, я каталогизирую все переживания, которые скопились у них за жизнь – включая те, которых они не помнят, – и сохраняю их на неопределенный срок в этих зеленых кристаллах, позволяя другим пережить их заново, когда те пожелают. К сожалению, жители деревни надевают камни памяти только на свои похороны, так что с кристаллами всегда связаны мрачноватые ассоциации.

Матиса дружески держит за руку Ниема. Ее голубые глаза красны от недавних слез.

– Ты, как всегда, начал с середины, – бросает Эмори, еще колючая после ссоры с отцом.

– Будь со мной поласковее сегодня, я же при смерти, – говорит он, отправляя в рот кусок хлеба.

Эмори всматривается в лицо деда в поисках намека на страх, который он должен испытывать, но он преспокойно жует, веселый, как обычно. «Так не честно», – эгоистично думает она. Он же здоров и силен. Будь он старейшиной – проснулся бы завтра как ни в чем не бывало.

Ей нужно еще время.

Ей нужно, чтобы дед продолжал оставаться центром ее жизни, каким был всегда; так же должно быть и дальше. Она хочет завтракать с ним по утрам, наблюдая, как его толстые пальцы неуклюже выбирают косточки из киви. Хочет слышать, как он хохочет на весь двор. Она хочет знать, почему ее дед, такой добрый, талантливый и сильный, должен умереть в шестьдесят лет, подчиняясь правилу, придуманному задолго до его рождения.

– Я вас оставлю, поговорите пока, – говорит Ниема, вставая и нежно кладя руку на плечо Матиса.

Она смотрит на него какое-то время, потом наклоняется, шепчет что-то ему на ухо, целует в щеку и уходит.

– Что она сказала? – спрашивает Эмори.

– Пять, пять, – отвечает он, жуя хлеб.

– Что это значит?

– Понятия не имею. – Он пожимает плечами. – Я годами слышу от нее это, всякий раз, когда мне грустно или я подавлен. Однажды я спросил ее, что это значит, а она сказала, что это карта будущего, но так ничего и не объяснила.

– А тебе разве не интересно? – раздраженно спрашивает Эмори.

– Интересно, конечно, но если бы она хотела объяснить это мне, то объяснила бы.

Вытирая с рук масло и крошки хлеба, Матис тяжело встает и берет Эмори под руку.

– Как прошла ссора с отцом? – спрашивает он, меняя тему. – Отвлекла тебя от грусти? Ты ведь за этим ходила к нему.

Эмори бросает взгляд на залив, на лужицу света от фонаря у моря и тихо улыбается, и не думая отрицать правоту деда.

– Ага, мне стало легче, – сознается она.

– Ему, наверное, тоже. Вы с ним похожи. Ты, как и он, бежишь навстречу тому, что тебя пугает, и прочь от того, что любишь, – озадаченно говорит он. – Знаешь, а я закончил скульптуру. Пойдем, посмотришь.

Они выходят в прогулочный двор, где всю последнюю неделю работал Матис. Там на цыпочках стоит каменная Эмори, в ее руках – каменное яблоко, как будто только что сорванное с ветки настоящей яблони над ней.

– Тебе нравится? – спрашивает Матис, когда Эмори кладет подбородок ему на плечо.

– Нет, – честно отвечает она.

– Почему?

Ему любопытно, но он не обижен. Искусство в деревне – не святыня. Это настоящая общественная деятельность, почти всегда шумная, иногда отдающая вульгарностью. Поэта, которые читает вслух свои стихи, могут прервать каким-нибудь дурацким вопросом, ансамбль прямо посреди песни меняет музыканта, если тот не справляется с ритмом. Если актеру случится забыть реплику, зрители подсказывают ему, иногда придумывая свои, посмешнее. Бывает даже, что зрители полностью берут на себя роль. Эмори видела, как по ходу действия переписывались целые акты.

– Потому что она ничего не видит, не задает вопросов и совершенно счастлива здесь, – отвечает Эмори на вопрос деда. – Я – единственный человек в деревне, на кого она совсем не похожа.

Матис фыркает, хлопая себя по ляжке.

– И ты единственная, от кого можно услышать такой ответ, – восторженно восклицает он.

Эмори смотрит на огоньки в окнах общежития, наблюдает за силуэтами внутри, как они расчесывают волосы, готовясь ко сну.

– Я люблю нашу деревню, правда люблю, – говорит она тихо. – Просто я… есть вещи, которых я не понимаю, а все делают вид, будто их нет или что они есть, но это нормально.

Ее мысли обращаются к детству, когда она впервые обнаружила, что старейшины не ложатся спать с началом комендантского часа. Даже ребенком она понимала, что это несправедливо, но почему-то никого больше это не волновало.

Я объяснила ей тогда, что жителям деревни требуется больше отдыха, чем старейшинам, но она не поверила мне. Ее сомнения окрепли, когда однажды утром она проснулась и нашла у себя в пятке занозу, которой не было там, когда она ложилась спать. Еще через две недели она обнаружила у себя на бедре свежую царапину, потом синяки на руке. Она так и не узнала, откуда они взялись.

Каждый раз я пыталась убедить ее, что она ошиблась, что повреждения уже были на ее теле, когда она ложилась спать, но Эмори была слишком наблюдательна, чтобы поверить в такую очевидную ложь. Она спросила отца, что с ними происходит, когда они засыпают, но он воспринял ее вопрос как богохульство. Она спросила мать, но та заявила, что слишком занята, ей некогда объяснять. Она спросила Матиса, а тот рассмеялся и взъерошил ей волосы. Тогда она подняла руку в классе и задала этот же вопрос Ниеме, которая задержала ее после уроков.

– Иногда мы будим вас после начала комендантского часа, – призналась она юной Эмори, похвалив ее за смелость.

– Зачем?

– Чтобы вы помогли нам.

– В чем?

– Я не могу тебе этого сказать.

– Почему мы ничего не помним?

– Потому что так лучше для вас, – немного виновато ответила Ниема.

Выйдя из класса, Эмори поделилась своим знанием со всеми в деревне, сразу и восхищаясь силой своих вопросов, и ужасаясь ограниченности полученных ответов. Она думала, что все будут поражены ее открытием, но большинство ее друзей, услышав новость, только пожали плечами, а кое-кто испугался ее дерзости.

С тех пор ничего не изменилось.

Яркую, солнечную жизнь деревни продолжает омрачать какая-то тень, и никого, кроме Эмори, не волнует, что в ней таится. Иногда она наблюдает за своими друзьями во время ужина и чувствует, что так же далека от них, как и от старейшин.

– Почему никто ни в чем не сомневается? – спрашивает она деда, снова возвращаясь мыслями к нему.

– Им нравится быть счастливыми, – просто говорит он.

– Ну и пусть будут счастливыми, разве я мешаю?

– Ответы, которых ты ищешь, – вот что может им помешать, – отвечает он, отмахиваясь от комаров; в сумерках они всегда наступают густыми, неумолимыми волнами. – Это моя последняя ночь здесь, – продолжает Матис как ни в чем не бывало. – Вот почему я все же скажу тебе то, что хотел сказать уже давно. Завтра утром, когда ты проснешься, у тебя станет на одного друга меньше, а у тебя и так с ними небогато. Отчасти это твоя вина. Ты умная девочка, Эм, но ты всегда была нетерпелива с теми, кто видит мир иначе, чем ты. Это не было проблемой, пока к ним не примкнула Клара.