Безупречный злодей для госпожи попаданки

– Господин, я ничего не знаю! Она встала, а потом упала и ударилась головой. Я не виновата, что она такая дохлая!

– Убрать ее, – голос Али спокоен, но женщина начинает вопить совсем уж истошно.

– Господин, сжалься. Я ни при чем!

Постепенно вопли удаляются, и в наступившей тишине Али размеренно произносит:

– Федерика, открывай глаза.

 Шаги и движение возле моей головы. На лоб ложится жесткая ладонь.

– Ты отлично притворяешься спящей, Федерика. Полезное умение, но со мной оно бессмысленно.

Открываю глаза, морщась от слишком яркого света. Надо мной лицо Али. Между бровей хмурая складка, в глазах мелькает злость. На меня? Или на ту, что толкнула меня? Интересно, сколько я провела без сознания?

– Попробуй сесть. Целитель сейчас принесет лекарство и заберет тебя в лазарет – пока побудешь там. Но до его прихода мне хотелось бы с тобой поговорить.

Упираюсь ладонями в топчан и пытаюсь сесть. Али не помогает, просто смотрит, словно оценивает, насколько я дееспособна. Интересно, если я не смогу подняться, меня в канаву к землюкам отправят? Надо хоть узнать, что это за твари такие…

– Молодец, девочка. Живучая, – Али одобрительно хмыкает, когда я с трудом, преодолевая головокружение, сажусь и пытаюсь сконцентрироваться на его лице.

Сначала получается плохо – перед глазами все плывет и колышется. Но постепенно окружающие предметы обретают некоторую четкость.

– Что с ней будет? – спрашиваю про девицу, что толкнула меня.

– Тебе не все ли равно? Или хочешь быть уверена, что твою обидчицу как следует наказали? – губы работорговца растягиваются в белозубом оскале.

– Не знаю зачем. Может, чтобы понимать, чего можно ждать от тебя, Али.

– Лучше ничего не жди. Тогда избежишь многих разочарований, – он делает шаг к кровати и теперь стоит, почти нависая надо мной.

Я поднимаю к нему лицо и произношу:

– Не бойся разочаровать меня, работорговец. Мои ожидания относительно тебя и так невысоки.

Повисает пауза. Я опускаю голову, с ужасом понимая, что сейчас моя жизнь точно закончится. И не верю своим ушам, когда над головой раздается смех.

Отсмеявшись, Али наклоняется надо мной. Его дыхание касается моей макушки, скользит сзади по шее, вызывая неконтролируемые мурашки. Еще несколько секунд, и его ладонь ложится на мою голову, нежно гладит, запускает пальцы в волосы, собирает пряди в кулак и резко дергает, заставляя меня запрокинуть лицо вверх. Прямо передо мной оказываются его побелевшие от ярости глаза.

Он наклоняется еще ближе и, почти касаясь губами моего лица, ласково шепчет:

– Знаешь, кто больше всего пользуется спросом у моих покупателей? Больше всего они ценят молоденьких красивых рабынь, у которых вырезан язык, Федерика…

Следующие несколько дней я провожу в лазарете. Все время лежу, притворяясь спящей, и пью бесконечные травяные отвары. Есть ничего не могу – меня мутит от одного запаха еды. Когда меня тормошат и требуют открыть глаза, послушно открываю, сажусь, молча выпиваю принесенное, снова ложусь и закрываю глаза. Я не хочу ни с кем разговаривать и никого видеть. Когда целитель берет меня за руку, мне становится неприятно – от его ладоней идет живое тепло, которое меня раздражает.

Мечтаю только об одном, чтобы меня оставили в покое. Дали возможность лежать, закрыв глаза, или тупо разглядывать виднеющийся в окне краешек бело-голубого неба. Больше мне ничего не нужно.

Наверное, это пик душевного кризиса. Самый ужасный период первых дней в новом мире, когда я словно сдуваюсь, потеряв всякое желание сражаться за подаренную мне жизнь. Я по-настоящему готова умереть, потому что не знаю, зачем она мне нужна, эта жизнь рабыни. Когда умом я понимаю, что нужно бороться. Надо есть и надо двигаться, но желания что-то делать нет совершенно. Поэтому меня раздражает все, что мешает спокойно заснуть и не проснуться…

Странно, но единственный человек, кого я хочу видеть в эти дни, это Али. Не знаю почему, но мне кажется, что он может заставить меня жить. Возможно, дело в жестокости, которая исходит от этого мужчины и которая вызывает у меня протест и желание бороться. Или в его взгляде, который я иногда ловила на себе, пристальном, изучающем, который тоже будит в моей душе желание жить. Не знаю… Но работорговец ни разу не пришел, а спрашивать о нем я не хочу…

С каждым днем целитель Лазарис становится все мрачнее. Проверяя мой пульс или водя над телом руками, хмурится и грозит мне плетьми, если я не пойду на поправку. Я каждый раз тихо смеюсь и обещаю исправиться, но есть по-прежнему не могу – стоит почувствовать запах пищи, и меня начинает выворачивать.

Наверное, я бы так и зачахла – почти неделя на одних отварах привела к тому, что я уже и сажусь без посторонней помощи с трудом. И радуюсь, что мне осталось недолго. Но однажды я все-таки спрашиваю про Али…

На мой вопрос целитель хмурит седые брови и ничего не отвечает. Протягивает чашу с очередным питьем и молча ждет, пока она опустеет. Лишь после этого неприветливо произносит:

– Хозяин в отъезде. Хорошо, если к его возвращению ты будешь здорова. Иначе можешь не выдержать таврение.

– Что? – мне показалось, что я ослышалась.

Тавро, это ведь такое клеймо с определённым рисунком. Его раскаляют и прижимают к коже, чтобы остался выпуклый знак. В Америке времен освоения Дикого Запада так помечали скот его владельцы. Получается, здесь люди тоже скот?

– Таврение. Клеймо тебе поставят, как всем рабам, – раздражённо отвечает старик целитель и, тяжело ступая, идет к двери. На пороге останавливается и задумчиво окидывает меня взглядом.

– Хотя, куда тебе клеймо ставить – ты же решила, что смерть для тебя будет лучшим вариантом. Ну и сдохни, трусливая дура.

Дверь за целителем с грохотом захлопывается, а я замираю, глядя в пространство перед собой.

Через несколько минут тяну руку к столику возле кровати, где на тарелке лежат нарезанные фрукты – они всегда там на случай если я захочу есть. Выбираю маленький кусочек, кладу в рот и медленно, подавляя тошноту, начинаю жевать. Осторожно проглатываю и беру еще один. Съев, внимательно прислушиваюсь к своим ощущениям и с облегчением закрываю глаза – спасибо вам, господин Лазарис, за ваши жестокие слова. Кажется, я больше не хочу умирать.

8

У Али огромный дом: трехэтажный со множеством лестниц, комнат и коридоров. Именно коридоры запоминаются мне, когда я, чуть окрепнув, с разрешения Лазариса начинаю бродить по жилищу работорговца.

Коридоры странные: узкие и расползаются во все стороны, словно криво сплетенная паутина. Можно пойти по одному из них и попасть в огромную комнату со множеством низких диванов и полом, застеленным коврами так плотно, что не видно ни одного неприкрытого кусочка. Томную, пахнущую чувственностью и восточной жестокостью комнату. Можно выйти из неё, свернуть на первом же повороте и по другому коридору прийти в крошечную клетушку, где нет ничего, кроме кресла и окна во всю стену. За окном открывается вид на горы, или море, или далекие островерхие крыши какого-то замка – их несколько, таких комнат, на разных сторонах дома.

Пользуясь тем, что мне не запрещают, я забираюсь с ногами в эти кресла и подолгу сижу, глядя в окно. Иногда смотрю на белые сверкающие пики гор, изумительные в своей вечной неподвижности. В следующий раз рассматриваю изумрудную гладь воды и пестрые полосатые паруса на мачтах снующих туда-сюда суденышек. На замок смотреть скучно – там никогда ничего не меняется – всегда острые пики крыш и ярко-голубое, без облаков небо.

Меня никто не трогает, со мной никто не разговаривает. Служанки, которых я иногда встречаю во время своих блужданий, бросают на меня быстрые взгляды, кланяются и тотчас исчезают. Я, словно прокаженная, от которой все шарахаются. Но меня это устраивает.

Иногда я забираюсь в какой-нибудь укромный уголок, и оттуда наблюдаю за жизнью дома. Изучаю, как тут организована работа слуг и даже запоминаю некоторых девушек по именам…

Али давно вернулся из своей поездки – мне об этом сказал Лазарис, – но ко мне ни разу не зашел. Я тоже не рвусь с ним встречаться. От нашей последней встречи у меня осталось странное ощущение, противным мохнатым клубком катающееся по желудку. Стоит вспомнить работорговца, чувствую смесь презрения, вины и благодарности. Словно он сделал что-то такое, чего я не могу ему простить. И в то же время точно знаю, что сама сделала ему больно, причем намеренно.

Но я не сказала Али ничего, чего не чувствовала бы на самом деле. И благодарна ему, что одной своей фразой он лишил меня всех иллюзий. Так же, как это сделал лекарь Лазарис словами про трусливую, желающую умереть дуру. Когда иллюзии уходят, освобождается место для надежды – именно ею я сейчас живу.

Теперь я не хочу умирать, поэтому хорошо ем и много сплю, набираясь сил. И все эти дни я много думаю. Думаю о девочке, чье тело заняла: кто она, как очутилась среди невольников и почему Али при первой встрече назвал меня принцессой? Размышляю о своем непонятном положении в доме работорговца. Я рабыня,  но меня одевают не так, как остальных, разрешают гулять, где захочу, и никто не заставляет работать, хотя я давно уже могу это делать.

Еще думаю о том, что, как только окончательно поправлюсь, меня отведут в сарай в дальнем углу двора. Там расположена кузня, и там мне выжгут на запястье знак принадлежности хозяину. Почему-то умереть мне было не так страшно, как ожидать то, что меня пометят, словно скотину. И напряженно, ежеминутно думать о том, что если со мной это случится, я могу снова перестать хотеть жить…

Сегодня я иду по очередному коридору, который может вывести куда угодно, и ищу библиотеку – надеюсь, тут есть хоть что-то подобное. Я не знаю, умею ли читать и писать на местном языке, поэтому собираюсь проверить это.  Не понимаю, для чего мне это нужно – вряд ли в этом мире грамотные рабыни в большой цене. Тут котируется совсем другое – молоденькие красотки без языка. Но что-то подсказывает мне, что выяснить это нужно.

За очередным поворотом навстречу мне вылетает девушка в сером платье рабыни. С силой толкает меня, так что я отлетаю к стене и снова бьюсь своим многострадальным затылком. Смотрю ей вслед и вдруг узнаю – это та самая, что приходила ко мне. Сказала, что она любимая женщина господина Али, потребовала не лезть к нему в постель и толкнула меня.

Сейчас девушка торопливо семенила по коридору, прижимала к лицу ладони и выла, словно раненое животное. Ее черные волосы уже не струятся по плечам блестящим водопадом, а неровно обрезаны почти под корень и торчат некрасивыми клочками. На ногах у нее потертые тапки, заменившие собой изящные сандалии с разноцветными ремешками. Тонкое запястье с темной отметиной клейма больше не украшает серебряный браслет…

– Что ты здесь делаешь, Федерика? – резкий голос, прозвучавший словно щелчок кнута, заставляет меня вздрогнуть.

Я оборачиваюсь и натыкаюсь на равнодушно глядящие на меня голубые глаза – возле одной из дверей, скрестив на груди руки, стоит Али.

Сколько мы не виделись? Недели четыре, наверное. Кажется, он похудел. Лицо осунулось, скулы заострились, странным образом сделав его еще мужественнее и красивее.  Кожа потемнела, а волосы, наоборот, стали светлее, будто он много времени проводит на солнце. Я молчу, рассматриваю его, даже не подумав склониться в положенном поклоне, хотя знаю, что обязана это сделать. Но я не могу – какая-то сила заставляет меня стоять, гордо выпрямив спину и смотреть ему в глаза.

– Я задал тебе вопрос, Федерика. Или в мое отсутствие тебе все-таки отрезали язык?

– Не беспокойся, работорговец, мой язык на месте – тебя ведь здесь не было, так что ему ничто не угрожало.

Али дергает щекой, обнажает зубы в жестокой ухмылке и неспешно идет ко мне. У него такое выражение лица, что я начинаю пятиться, пока не упираюсь спиной в стену. Едва удерживаюсь от того, чтобы зажмуриться от страха, когда он нависает надо мной, и кляну свою несдержанность. Али так близко, что я остро чувствую его запах – душистый табак, мускус и ярость. Не выдерживаю, закрываю глаза, и тут же звучит окрик:

– Смотри на меня!

Двумя пальцами он толкает мой подбородок вверх, заставляя поднять лицо. Долго скользит по нему ничего не выражающим взглядом. Затем с силой стискивает мне челюсти:

– Открой рот. Нужно проверить твои зубы, рабыня.

Сдавливает еще сильнее и довольно оскаливается, когда я начинаю стонать от боли. Отпускает, и пока я хватаю воздух и едва не плачу от унижения, запускает пальцы в мои короткие волосы. Ленивым движением перебирает, внимательно рассматривает, оценивая их густоту. Затем равнодушно произносит:

– А теперь разденься, Федерика. Хочу посмотреть, появилось ли у тебя хоть что-то, за что можно взять с покупателей деньги – завтра тебе поставят клеймо, и ты пойдешь на продажу.

Мне кажется, что я ослышалась.

Тупо повторяю:

– Раздеться? Здесь?!

Судорожно сцепляю пальцы и замолкаю, надеясь, что приказ просто шутка.

– Мне долго ждать, Федерика? – в голосе Али появляется металл.

В полной растерянности я поднимаю глаза к его лицу, и мы снова сцепляемся взглядами. В голубых глазах мужчины смесь льда, злости и досады, и капля горечи на самом дне зрачков.

 Я облизываю пересохшие от страха и возмущения губы и с трудом произношу:

– Что нового ты надеешься найти под моим платьем, Али? Ты много раз, не спрашивая моего согласия, рассматривал мое тело. С тех пор в нем не появилось ничего нового.

– Кажется, ты до сих пор не поняла, что твое согласие – это последнее, что меня интересует, рабыня. Я могу забрать все, что у тебя есть – твое имя, твое тело. И, конечно, твою жизнь…

И снова окрик:

– Разденься!

– Нет! – слово слетает с моих губ раньше, чем я успеваю подумать.

В тот же миг мужские пальцы сминают ворот моей туники. Рывок, и ткань с треском расползается в стороны, обнажая меня почти до пояса. Я ахаю, отталкиваю руки работорговца и тяну слетевшую с плеч тунику обратно. Еще один окрик. Ещё рывок, и остатки моего платья отлетают в сторону, жалкой кучкой приземляясь на пол у стены. Теперь я стою перед работорговцем абсолютно голая. Судорожно прижимаю руки к груди, пытаясь прикрыться, и опять, словно щелчок бича, звучит:

– Опусти руки!

От равнодушия Али не осталось и следа. Он тяжело дышит, челюсти сжаты, подбородок напряжен, а в голубых глазах плещется ничем не прикрытое бешенство.

– Ты плохо слышишь, рабыня?!

Я набираю полные легкие воздуха, распрямляю плечи и медленно опускаю руки. Приподнимаю подбородок и, глядя Али в глаза, насмешливо произношу:

– Можешь смотреть, работорговец.

Твердые губы сжимаются в узкую полоску, голубые глаза темнеют и начинают неспешно скользить по моему телу. Я уже знаю, что оно не очень красиво – худое, с крошечной грудью, узкими бедрами и тощими ногами. Не то, что ценят мужчины в этом мире. И не то, что нужно Али. И почему-то мне все равно, что он смотрит. Ненависть к этому мужчине вытеснила из моей души и стыд, и смущение, и страх.

Именно поэтому я еще выше задираю подбородок и презрительно цежу:

– Какое счастье, что не ты будешь хозяином моего тела, работорговец. Если бы это случилось, я бы предпочла умереть…

Голубую радужку снова покрывает ледяная корка, красивые губы разжимаются:

– У тебя будут сотни поводов умереть, принцесса Федерика.

Взгляд голубых глаз снова перетекает с моего лица вниз, к шее, затем от ключиц к груди. На впалом животе надолго задерживается, и я чувствую, как он нервно дёргается и втягивается, почти прилипая к спине. Губы Али усмехаются, а глаза почти осязаемо шарят по моим ногам. Замирают на щиколотках и быстро возвращаются к лицу. Глядя мне в глаза, Али брезгливо цедит:

– Тело у тебя и впрямь лучше не стало. Можешь идти куда шла.

Я поворачиваюсь и под его тяжелым взглядом иду в сторону лазарета, даже не подумав прикрыться хотя бы остатками своей туники. Так и шагаю обнаженная до своей комнаты под насмешками и шепотками встречных. Не обращаю на них внимания – мне плевать. Только когда на пороге комнаты сталкиваюсь с изумленным взглядом Лазариса, из моих глаз начинают капать слезы.

Вечером я сижу в кабинете целителя. Неспешно пью отвар, который он готовит для меня дважды в день, и покачиваюсь на деревянной табуретке. Лазарис в это время копается в своем огромном шкафу, где, как я уже знаю, хранит самые ценные ингредиенты и готовые зелья. Последнее время наши с ним отношения немного потеплели. Во всяком случае, лекарь прекратил дергать меня за волосы, когда его что-то не устраивает в моем поведении. Я в ответ перестала называть его «господин», и, кажется, ему это понравилось.

– Что ты сегодня устроила, девочка? – спрашивает Лазарис неожиданно, выныривая из своего шкафа со склянкой в руке.

– О чем ты?

Старик сверкает на меня глазами и мрачно поясняет:

– О том, что ты пришла в свою комнату обнаженной. И о том, что господин Али голыми руками разнес половину своей спальни. Пришлось накладывать мази на его разбитые костяшки.

Резким движение Лазарис вырывает у меня  пустую чашу и наклоняется к моему лицу.

– Завтра вечером будет таврение. Заклеймят всех недавно доставленных рабов. Тебя тоже.

– Знаю. Али еще утром пообещал мне это, – я зло усмехаюсь.

– «Господин Али», дерзкая нахалка! – одергивает меня целитель. – Если бы ты вела себя, как я учил, завтра твоей кожи не коснулось бы раскаленное железо.

– Не завтра, так послезавтра коснется, или через месяц, – равнодушно произношу я, отворачиваясь, чтобы старик не увидел панику в моих глазах.

– Ты вообще могла избежать этого, если бы была умнее, – буркает Лазарис.

– Чтобы избежать этого, нужно сбежать, – шучу я и вдруг застываю, ошарашенная пришедшей в голову мыслью.

Сбежать! Почему я раньше об этом не подумала?!

– Не смей даже помыслить о таком, девчонка! – рявкает старик, словно прочитав мои мысли. – Никому еще не удалось убежать так, чтобы не поймали. А когда поймают, то лучше сразу умереть, чем вытерпеть наказание и то, во что потом превратится твоя жизнь.

– А так меня ждет счастливая жизнь, да? – усмехаюсь я. – Не волнуйся, это просто шутка. Куда мне бежать?

– Вот и правильно, нечего мечтать о несбыточном. На тебя уже есть покупатель. Давно ходит по городу, все спрашивает, не появилась ли у кого молодая рабыня с синими глазами, – рявкает Лазарис.

– Лазарис, у меня синие глаза? – тихо спрашиваю я. – Я ведь ничего о себе не помню… Ни имя, ни возраст. Ни как выгляжу… У меня даже зеркала нет, чтобы посмотреться…

– А имя рода откуда взяла? – Лазарис снова склоняется к полкам в шкафу, и теперь его голос за распахнутыми дверцами звучит глухо и невнятно.

– Придумала. Просто сказала, что в голову пришло, – отмахиваюсь я и, ни на что не надеясь, спрашиваю: – А почему еще никому не удалось сбежать?

Старик долго молчит, а потом нехотя произносит:

– Глупые потому что. Бегут, не зная главного…

9

– Чего они не знают, Лазарис? Как это возможно, чтобы никто не смог сбежать? – спрашиваю тихо, стараясь не вспугнуть его неожиданную разговорчивость.

Лазарис отходит от шкафа с новым пузырьком в руках. Хмурится, словно уже жалеет о своей откровенности. Я с замиранием сердца жду, что он просто промолчит или, как обычно, заругается и тоже ничего не скажет. Но неожиданно он протягивает мне флакон, который держит, и хмуро буркает:

– Возьми. Завтра перед таврением выпей – это притупит боль.  А ответить на твой вопрос я не могу – клятву давал.

Он отворачивается и отходит к широкому столу возле окна на всю стену. Стоя ко мне спиной, принимается перебирать лежащие там инструменты. Бесцельно перекладывает с места на место и напряженно молчит, а я размышляю над его словами.

Что, что может помешать рабу убежать? Много чего. Например, нет места, где можно спрятаться после побега.  Зато есть рабская одежда, по которой беглеца сразу вычислят. Что еще…? Что необходимо для успешного побега? Деньги? Помощник? Средство передвижения? Возможно, все это было у кого-то из пытавшихся совершить побег… Но Лазарис утверждает, что никому это не удалось.

– Скажи, только у Али не сбежал никто или вообще…? – осторожно интересуюсь я.

– Всех рано или поздно находят. Обычно сразу после побега, – старик вдруг с такой силой стискивает в пальцах какой-то инструмент, что тот с громким треском ломается.

– Ты тоже пытался бежать! – доходит до меня. – Ты все знаешь по собственному опыту….

 Лазарис молчит, все так же не поворачиваясь ко мне лицом, только обычно прямые плечи бессильно опускаются.

– Все давно прошло и забыто, – произносит глухо после паузы. – Но тебе я не советую повторять мой опыт.

– Но ведь ты остался жив? И прекрасно устроился в доме Али, – я никак не успокаиваюсь.

– "Господина Али", Федерика! – рявкает на меня лекарь.

Я молчу, а старик, наконец, отворачивается от стола и идет ко мне.

Требует:

– Дай зелье обратно, глупая! Пусть тебя заклеймят как всех прочих, чтобы поняла, что такое боль!

Пытается выхватить у меня флакончик, но я успеваю спрятать руку за спину.

– Не отдам! Ты думаешь, я не знаю, что такое боль, глупый старик?!

Свободной рукой я хватаю край длинного рукава его кафтана и задираю, обнажая худое старческое запястье. Восклицаю:

– Ты должен меня понять! У тебя есть клеймо, Лаза…, – и ошеломленно  замолкаю – прямо над темным пятном рабского знака я вижу на коже лекаря татуировку, бледную, почти затертую, но все еще различимую. Такие  наколки набивали мужчины в годы моей юности, в основном сидельцы на зоне. Иногда подростки из неблагополучных семей. Еще моряки, но у тех чаще были якоря, волны да чайки.

«Лёня + Маша» – вот что выбито на руке Лазариса. Я выпускаю край рукава из ослабевших пальцев и перевожу взгляд на его застывшее, изрезанное морщинами лицо. Растерянно спрашиваю:

– Почему ты Лазарис, а не Леонид?

– Воскресший Лазарь из Библии.

– Как давно ты попал сюда? – мой голос звучит глухо от наполнивших его эмоций.

– Не важно. Если ты кому-то расскажешь об этом, пожалеешь, Федерика. Или как там тебя звали раньше…, – старик нависает надо мной, угрожающе сжав кулаки.

В его голосе ни грана тепла или радости, что в этом мире нашлась родственная душа.

Я запрокидываю голову и усмехаюсь ему в лицо:

– Не понимаю, о чем ты говоришь, лекарь. Мое имя Федерика и раньше меня тоже звали Федерикой. Так же, как тебя всегда звали Лазарисом.

Старик снова отходит к столу и, отвернувшись от меня, повторяет:

– Даже думать не смей о побеге. Меня тогда спас господин Али, потому что я был нужен ему. Тебе никто не станет помогать – единственный, кто мог бы это сделать, ненавидит тебя.

– Не волнуйся, я тоже его ненавижу, твоего Али. Да, я бы не отказалась от его или твоей помощи – не гордая, приняла бы. Но раз нет, значит сама буду справляться. Быть заклеймённой скотиной – это не моё, Лёня.

Я встаю со своей табуретки и, глядя в его спину, спрашиваю:

– Дело в нем, да? Клеймо причина того, что всех беглых рабов находят. Это как чип, вшитый породистой собаке под кожу – с его помощью всегда можно отследить ее местонахождение. Только у нас используют электронику, а тут магию, наверное…

Старик не отвечает, но по его напрягшимся плечам я понимаю, что угадала. Что же, значит, нужно любой ценой избежать клеймения. Вопрос – как?

Притвориться больной в надежде, что меня не будут трогать?  Не пойдет – Лазарис быстро выведет меня на чистую воду. Рассчитывать на его поддержку нет смысла – он служит Али не за страх, а за совесть или из чувства благодарности, что еще хуже для меня. В любом случае действовать против хозяина лекарь не будет.

Какие еще варианты? Спрятаться и выйти из укрытия только когда все закончится? Найдут и все равно клеймят. Еще и выпорют вдобавок – здесь с этим просто.

Весь вечер и половину ночи я хожу из угла в угол по своей крошечной комнатушке – три шага в одну сторону, разворот, три шага в другую – и старательно размышляю.

Главная проблема в том, что я вообще ничего не знаю об этом мире: ни о законах, ни об образе жизни. Да что там говорить, даже название места, где расположен дом Али, не знаю! Я словно младенец, ничего не ведающий о мире, в котором он очутился. Даже если я смогу избежать клеймения и сумею убежать, где мне взять одежду обычной женщины, не рабыни, чтобы меня не поймали в первую же минуту? Куда идти, где прятаться, и чем потом зарабатывать на жизнь?

В какой-то момент я даже застонала от отчаяния, что реальных выходов у меня только два – покориться рабской участи или умереть. Но умирать я себе запретила. А быть рабыней – тоже нет! Да, говорят, что человек ко всему привыкает и к доле раба тоже. Но что-то во мне упрямо восставало против этого…

Ничего не придумав и окончательно выбившись из сил, ближе к рассвету падаю на жесткую лежанку, служащую мне кроватью. Закрываю глаза и проваливаюсь в беспокойный, наполненный мрачными картинками сон.