Ненависть

Арсений Петрович сидел на небольшой веранде балканского ресторанчика, напротив бывшего парка имени Павлика Морозова, в который он ходит в детстве. Сейчас в парке на месте памятника Павлика стояла деревянная часовня, как он назывался сейчас Арсений Петрович не знал и все время забывал посмотреть на табличке на входе. За оградой парка, перед другой оградой уже стадиона Красная Пресня, куда Арсений Петрович тоже ходил в детстве заниматься фигурным катанием (он рос во времена, когда туда отдавали всех детей) был стихийный мемориал, погибшим в 1993 году во время конфликта президента и парламента.

Арсений Петрович сидел один на веранде, пил пиво, смотрел на деревья. В голове его было пусто.

Он просидел так минут двадцать, пока к его столику не подошел невысокий, лысоватый мужчина лет пятидесяти, они тут ходили в большом количестве. Этот отличался от большинства дорогим костюмом и дорогой обувью.

– Здорово, – сказал он, – протягивая Арсению Петровичу квадратную широкую ладонь с короткими пальцами.

– Привет, – ответил Арсений Петрович, пожимая руку мужчины, не привстав.

– Пиво в обед? Ну, ладно, я тоже выпью, – сам себя уговорил мужчина и поднял руку вверх, подзывая официанта.

Мужчина был заказчиком Арсения Петровича и двоюродным братом Сергея Романовского. Его звали Андреем Александровичем Смирновым, был он зам.министра одного не самого приметного, но богатого министерства, и сам был человеком довольно влиятельным, хоть и совсем неизвестным широкой публике. С Арсением Петровичем они были знакомы довольно давно, хоть и не очень близко, но были на ты.

– Вот такие, брат, дела, – сказал Андрей Александрович, сев напротив Гуляшова и навалившись на стол мощными предплечьями.

– Соболезную, – без всякого чувства сказал Арсений Петрович.

– Спасибо, спасибо, – сказал Смирнов напротив с излишним чувством. Как и все люди этого сословия, он любил формальности, это была его система координат, его родной язык.

– Есть какие-то мысли? – без предисловий спросил Арсений Петрович.

– Эх, хорошо пивко, – ответил Смирнов, сделав большой глоток лагера. – Сейчас бы в Астрахань на рыбалочку. Рыбачишь?

– Нет, не люблю все эти мужские развлечения, – ответил Арсений Петрович. Он не был утонченным эстетом, но был одиночкой, не любил мужские компании и простые мужские радости, кроме футбола. Он давно заметил, что мужчины четко делятся на тех, для кого отношения с мужчинами являются главными в жизни и на тех, кто мужских компаний осознанно сторонится, видя в них то, что Себастьян Хеффнер называл разврат дружбы, то есть поощрения и принятия избыточно порочного и развратного поведения, которое считается доблестью. Первые, как правило, более успешны в жизни, чем вторые.

– Да я сам эти компании не очень-то, – доверительно произнес Смирнов. – Но расслабляться по другому не умею да и не поймут. Я, знаешь, не в министерстве культуры, не интеллигент, простой саратовский мужик, не стоит выделяться.

Хитрые серые глаза Андрея Александровича будто ощупывали лицо Арсения Петровича.

– Понимаю, – сказал Арсений Петрович, который, правда, вполне понимал Андрея Александровича.

– Ну, давай к делу перейдем, – резко изменил доверительный тон на деловой Смирнов. – Что скажешь?

– Сказать пока особо нечего, кроме того, что убийство явно предумышленное.

– Откуда такой вывод?

Арсений Петрович объяснил, почему так решил и спросил: «Ты сам можешь что-нибудь важное сказать? Близко общался с ним?»

– Мы были в хороших отношениях, не могу сказать, чтобы в очень близких, но с праздниками поздравляли, дни рождения отмечали, созванивались раз в пару месяцев.

– Почему меня привлек? – спросил Гуляшов.

– Ну ты ж понимаешь. Я человек не маленький, но и не большой, слабый ветерок меня с пути не собьет, а вот чуть посильнее подует и не известно, что будет. Все-такие убийство тема неприятная, а тут родственник. Вот сижу я такой – столоначальник неприметный на государевой службе, ворочаю дела, никто про меня не знает, никто про меня не слышал, министерство то наше не особо на слуху, спросишь на улице и никто не знает про него, а денег через нас проходит поболе, чем через некоторых. И тут, бац, какой-нибудь писака прознает, про это убийство, что убили родственника неизвестного замминистра неизвестного министра неизвестного министерства. Кому нужно, чтобы впервые о тебе узнали через такую новость? А там и версии пойдут про распил бюджета и убирание свидетелей, полиция не начнет копать, а кто-нибудь начнет. И даже, если ты не виноват, то, как говорится в одной популярной передаче, все все понимают. Век припоминать будут.

– А ты не виноват?

– Все мы в чем-то виноваты, но в убийстве брата не виноват и дел у нас общих никогда не было.

– А я тебе как помочь могу? Писак мне не остановить, тем более твоих недоброжелателей.

– Во-первых, я заинтересован в правде, так как не виноват. Мы все хотим знать правду, если она нам ничем не грозит. Во-вторых, мне нужна максимально складная версия для защиты репутации, а правда для нужных людей всегда самая складная версия. Ну и мне нужно, чтобы правду искал профессионал и не болтун.

– Точно ничем не грозит?

– Ну, брат, я тебе сказал. Не было у нас с ним никаких дел и контакты все вспомнил, перепроверил, увловно не покупал ли он машину случайно у внука моего бывшего коллеги и не кинул ли его. Я и об этом думал, не поверишь. Так что 90%, что я даже косвенно не имею к этому никакого отношения. А на 10% только Бог может гарантию дать.

– Ладно. Ты пока не подозреваемый, – усмехнулся Арсений Петрович. – Подозреваемых пока нет. Что ты знаешь о Романовском?

– Да в целом все и ничего, как мы знаем о большинстве знакомых. Душевной близости у нас не было. Да, в общем, жизни у нас разные были, интересы разные, когда-то мы семьями дружили, но он развелся, дети выросли, пошли разными путями, плюс с этой работой времени у меня вообще нет. Вот, знаю, что женщина у него появилась год назад, но даже как зовут не помню и не видел ее ни разу.

– Он влюблен был?

– Да кто ж его знает. И какое это имеет значение?

– Люди глупости делают.

– Люди всегда делают глупости. Вряд ли в этих отношениях были предпосылки для роковых глупостей.

– Ну, поговорить мне с ней точно надо, – сказал Арсений Петрович. – Как найти то ее?

– Наверняка, его помощница по хозяйству знает больше, чем я. Она вообще больше всех должна знать. С ней надо поговорить. Все у тебя пока?

– Пока все, – кивнул Гуляшов. – Не сильно ты мне помог, конечно.

– Понимаю, понимаю, но ты уж постарайся разобраться, что произошло. Вот тебе за беспокойство и на расходы, – Смирнов положил на стол перед Гуляшовым конверт.

– А что ты в конверт то положил? Так прям бы давал.

– Сеня, официальные деньги, со счета вчера снял, не бойся.

– Так я не частный детектив, чтобы у тебя официальные деньги брать. Ты что?! – Арсений Петрович не верил в такие случайности. Смирнов чиновник не того уровня, чтобы делать такие ошибки.

Гуляшов демонстративно и медленно отстранился от стола, на котором лежали деньги. – Забирай.

Андрей Александрович тяжело вздохнув, убрал конверт во внутренний карман.

– Ну ты, Сеня, вообще. Параноиком стал совсем.

– Все, Андрюша, по известной схеме, и никаких корзин с колбасой от тебя не приму, – подмигнул Арсений Петрович.

Глава 3

Арсений Петрович и Андрей Александрович распрощались кивками головы, без рукопожатий, но и без обид. Гуляшов решил пока не придавать значения жесту Смирнова с конвертом. Это могло быть что угодно: проверка, задел на будущее, подстава, и все это могло быть не связано с делом.

Гуляшов шел по относительно тихой Рочдельской, по бывшему району фабрик и революций. Улицы кровавых восстаний нынче стали престижным тихим центром, здания мануфактур превратились в лофты, офисы компаний, фитнесс-клубы, рестораны и бары. Правнуки и правнучки рабочих, которым не на что было потреблять, устроили культ потребления на земле залитой их кровью. Арсений Петрович, чья семейная и историческая память началась где-то в самом начале 20го века, а семейное процветание началось после революции неоднозначно относился к тем событиям. Многие его ровесники, преимущественно потомки крестьян и рабочих, по моде, усвоенной в 90-е от родителей, любили порассуждать как бы процвела Россия не будь революции, как будто она произошла как случайное ограбление без всяких предпосылок, в этом плане многие молодые смотрели на ситуацию более взвешенно. Арсений Петрович, конечно, возлагал ответственность за произошедшее, прежде всего на царское правительство и лично на Николая II, которого не то, что святым не считал, а считал ограниченным, не очень умным, вялым и закомплексованным человеком, который сделал для революции в разы больше, чем Ленин, ведь при его ресурсах и возможностях спрос с него больше, чем с Ленина. Его упертая глупость была не меньшей, чем болезненный раж Ленина. Именно этот минус на плюс породили взрыв.

Гуляшов дошел до хаммеровского делового центра и свернул по дорожке налево в парк. Когда-то здесь была чья-то загородная усадьба. Особняк много лет не могли отреставрировать, и он стоял отгороженный от парка строительным забором. Зигзаг прудов пересекал несколькими линиями парк, Арсений Петрович любил гулять нарезать круги вдоль каскадов прудов и размышлять. Он чувствовал какое-то родство с этим маленьким аккуратным тихим зеленым островком, зажатым между высоток. В этом не было противостояния и борьбы, в этом было умение органически сосуществовать.

Итак, что знал Арсений Петрович на данный момент, спустя 6 часов после обнаружения трупа Сергея Романовского. НИЧЕГО. Он не мог зацепиться ни за что, он просто не чувствовал ни убийство, ни Романовского. Бывает такое в жизни. Иногда как говорится в мозгу сразу лампочка загорается, и ты будто все знал, иногда ничего не загорается, но ты видишь дорогу, как идти, а иногда ты словно стоишь темной безлунной ночью посреди болота в вязкой жиже, где-то слабо мерцают огоньки тухлых пней или светляки, но ты знаешь, что это обман, что туда нельзя завязнешь – погибнешь. Остается стоять и ждать света, который подсветит куст, за который можно подтянуться, или рядом окажется чуть подтопленная гать, а то и дорога. Всеми любимая сказка про лягушку, сбивающая молоко в масло, в данной ситуации вредный совет. Надо еле шевелиться, чтобы поддерживать себя на плаву и наблюдать. Иногда Арсению Петровичу казалось, что так жило и живет все человечество. Надо всегда помнить, что ты не в молоке, а в болоте и ждать света.

И все же. На данный момент не готова экспертиза, он не знает время смерти, а это принципиально. Он не говорил с Тамарой Михайловной, а это главный свидетель не только по убийству, но, видимо, вообще по жизни Романовского, он ничего не знал про работу и коллег Романовского. Он ничего не знал про пассию Романовского. Арсений Петрович созванивался с Петей и тот пересказал разговор с бывшей женой Романовского. Пока из тех скудных сведений, которые они собрали, было понятно, что Романовский скорее нелюдимый и необщительный человек, но, видимо, неконфликтный. Сохраняет и поддерживает отношения по многу лет. Что нужно сделать сейчас? Арсений Петрович сел на лавку на берегу, с нее открывался прекрасный вид на Белый Дом и Гостиницу Украина, достал телефон и записал.

1. Поговорить с Тамарой Михайловной, помощницей по хозяйству Романовского.

2. Позвонить Агееву, поторопить с экспертизой, спросить про записи с камер.

3. Уделить внимание работе и коллегам Романовского.

4. Поговорить с детьми Романовского.

5. Поговорить с любовницей Романовского.

«Кому же ты мог помешать?» – вслух проговорил Арсений Петрович, задумчиво смотря на пару огарей.

– А вы знаете, что все московские огари потомки огарей сбежавших их зоопарка в 1948 году? И в Москве это синантропные птицы?

Гуляшов вздрогнул. Рядом с ним стояла пожилая женщина и тоже смотрела на огарей.

– Что такое синантропные? – уточнил он.

– Это как клопы или домашние мыши. Животные, которые не могут без человека. Московские огари даже не улетают на зиму.

– Паразиты? – спросил Гуляшов.

– Они красивые, – строго сказала женщина, повернулась и ушла.

Несмотря на будний день у нескольких цветущих деревьев в Екатерининском парке буквально стояла очередь на фотосъемку. Эти пять или шесть деревьев в период цветения привлекали к себе половину Москвы. Молодые пары с путти-подобными младенцами, немолодые пары с маленькими собачками, подростки с разноцветными волосами, одинокие офисные работники, забредшие сюда в обед, все эти люди с телефонами, маленькими фотоаппаратами и большими камерами толпились под аркой соединияющихся розовых крон и делали бесконечное количество фото, многие наверное и не первый год подряд. Как все-таки мгновенная фотография и соцсети заполнили быт людей. Кто, где и когда будет смотреть все эти бесконечные миллиарды одинаковых фото, но зато лучше, чем водку пить же. Carpe diem превратился даже не в девиз, а в жизненную инструкцию нескольких поколений людей. Архивариусы и биографы собственной жизни. Непосредственность восприятия своей жизни исчезла, все через камеры и объективы, свои и чужие соцсети, но почему это плохо? Аристократы тоже пытались жить красиво и прилично, потому что были на виду и должны были поддерживать статус. Колбаса с майонезом на завтрак выглядит не очень симпатично даже через фильтры, так что может все будут есть овсянку с фруктами или омлет с салатом, а потом идти фотографировать цветущие деревья. Не такой уж плохой сценарий.

Федя об этом не думал, он так жил и все это было для него в некотором смысле естественно. Он покорно стоял с Лизой в очередь к деревьям и понимал, что ей это нужно, это ее потребность и обсуждать тут особо нечего. Перед ними две молодые женщины делали, судя по всему, рекламные фото своего текстиля. Они доставали какие-то скатерти или простыни прикладывали к ним наиболее пышные ветки дерева и фотографировали. Другие деревья тоже были оккупированы, а Лиза хотела сфотографироваться именно под этими деревьями.

– Что делал сегодня? – спросила она, прижимаясь щекой к Фединому плечу. Федя положил свою голову на ее голову и сказал, что ничего особенного. Он не распространялся с Лизой про работу с Арсением Петровичем. С одной стороны ему не нравилось иметь тайны от Лизы, а с другой все-таки дела, которыми они занимались, были щекотливыми, не стоило впутывать в них Лизу.

– А у меня такой сложный заказчик был, – пожаловалась Лиза, отстраняясь от плеча Феди и ударяя его макушкой в скулу.

Федя ойкнул. Лиза не заметила.

– Нарисовала ему план расстановки мебели. Он мне сначала говорил, что хочу стол со стульями, потом говорит, куда вы мне такую громадину втиснули. Я живу один, ко мне редко кто-то приходит. А я откуда знаю, с кем и как он живет. И такой он вечно мрачный недовольный всем.

– Ну, наверное, надо было спросить, какой стол он хочет и на сколько человек, – пожал плечами Федя.

– Стандартный небольшой стол я поставила с четырьмя стульями, – буркнула недовольная Лиза, не получив мгновенной поддержки.

– А что это вообще за деревья? – спросил Федя.

– Не знаю, какое это имеет значение. Яблони, наверное.

– Я думал, что так сакуры цветут.

– Сакуры надо ехать смотреть в Ботанический, – назидательно сказала Лиза. – Но может они уже и отцвели.

– Ну и что твой ворчливый заказчик?

– Не знаю вот, взяла время до завтра. Где-то же ему надо кушать.

– Есть, – поправил Федор.

– Что? – переспросила Лиза.

– Правильно говорить есть. Кушать про детей только говорят.

– Есть какое-то грубое и официальное слово, а кушать доброе, мягкое, заботливое, – возразила Лиза.

– Халдейское слово, – отрезал Федя, который недавно слушал какую-то передачу по радио именно про слово кушать.

– Какое?! – сморщив лицо в усмешке, спросила Лиза.

– Официанты так говорят, им можно про клиентов, – разъяснил Федя. – А про взрослого мужика так, когда говорят, так и хочется добавить к покушал «и покакал».

Лиза задумалась, проговаривая про себя слово в разных вариациях. Безусловно что-то ее в этом слове смущало.

Тем временем оккупировавшие деревья девушки со скатертями и/или простынями собрали свою продукцию и отошли в сторону. Федя и Лиза заступили на свою вахту фотографирования неизвестных деревьев. Естественно, Федя фотографировал. Лиза «пряталась» в цветах, прижимала к своим щекам ветки, улыбаясь смотрела в сторону или на небо, задумчиво прислонялась к стволу, потом они попросили, стоящих за ними в очереди сфотографировать их вдвоем и с банальным чувством выполненного долга пошли побродить по парку. Они купили по вишневому мороженому в стаканчике, в котором были целые ягодки вишни и сели на траву на пригорке, рядом с беседкой-ротондой. На пригорке в отдалении друг от друга лежали люди. Некоторые явно пришли сюда на целый день с пледами, едой, книгами и настольными играми, кто-то скоротать пару часов, кто-то на полчаса.

– Все-таки похорошела Москва при Собянине, – сказал Федя, облизывая мороженое.

– Многое мне, конечно, нравится, но то, что он в любой клочок в центре впихивает жилой дом или бизнес-центр, сносит памятники или окружает памятники страшными зданиями мне не нравится.

– Это да, – согласился Федя. Он, правда, не мог вспомнить ни одного памятника архитектуры, который снес Собянин, но знал, что это правда. Какие-то здания старых заводов, мануфактур, доходных домов в Москве сносились без конца. Зато Феде нравились парки, велодорожки и широкие тротуары в центре. Ему очень нравились эти широкие тротуары, он вообще считал, что надо вынуждать людей отказываться от личных машин, делать их невыгодными.

– Вообще мы неплохо живем, – сказала Лиза и нежно поцеловала Федино плечо.

– Да, – согласился Федя. – Но это мы, – добавил через секунду. – Таких как мы не так много.

– Но и не так мало, – возразила Лиза, поглаживая Федю по спине. – У меня сейчас от заказов отбоя нет, а я начинающий дизайнер. Все покупают квартиры, делают ремонты.

– Слушай, но это Москва. Пусть здесь даже 15 миллионов живет, а не 12, но в России то живет больше 140 миллионов. Хотя мне кажется, что Собянин с этой Новой Москвой хочет всю Россию сюда перевезти.

– Антиутопия какая-то, – прокомментировала Лиза мысль Феди.

– Ну, может, и не так я далек от правды, – сказал Федя, повернулся к Лизе и поцеловал ее в губы. У нее были пухлые, сладкие от мороженого губы, Федя почувствовал возбуждение.

– Просто все эти люди ненасытные и не очень хорошо образованные менеджеры, их всегда должны ограничивать интеллигенты или левые, а лучше левые интеллигенты, – сказал Лиза, не став поощрять Фединых сексуальных игр.

Феде хотелось целоваться и не хотелось говорить о менеджерах, но Лиза не поддерживала публичных проявлений страсти, и позволяла только довольно асексуальные нежности. Федя вздохнул. Проявления мужской сексуальности иной раз и его утомляли, иногда он даже хотел побыстрее состариться, чтобы поменьше на это отвлекаться. С другой стороны активная сексуальность явно связана со всеми другими сторонами активности. Вон Толстой как страдал от чувства оленя, а не было бы этого чувства сумел бы он столько натворить в буквальном и переносном смыслах. Тестостерон – это такой естественный энергетик со своими побочками, надо уметь эти побочки контролировать и пользоваться теми преимуществами, что он дает.

– Я за центристов, – сказал он, поцеловав Лизу в нос. Вот такие нежности Лизе нравились. И Лиза любила секс, вовсе не была ханжой или стеснительной. Но проявления страстей на людях казались ей смесью вульгарности и лжи, притом проявления любых страстей от гнева до слез, от бурного веселья до откровенных сексуальных игр.

– Центристы хороши только против центристов, – сказала она. – Или когда их так много, что они уравновешивают качели.

– Мы с тобой как какие-то революционеры из старых фильмов или книг, – засмеялась Лиза. – Молодые и влюбленные, а обсуждаем острые политические вопросы.

– Мы просто умные и неограниченные. Невозможно же бесконечно ворковать, при том лично у меня на наш счет серьезные планы, люди должны уметь разговаривать и иметь общие ценности, если хотят долгих отношений.

– Какой же ты все-таки милый, – засмеялась Лиза.

Глава 4

Арсений Петрович тем временем жал кнопку звонка в дверь Тамары Михайловны. Она жила через подъезд от подъезда Романовского, и Агеев отпустил ее час назад с допроса.

– Кто там? – раздался за дверью испуганный голос.

– Тамара Михайловна, меня зовут Арсений Петрович Гуляшов, следователь Агеев должен был вас предупредить о моем визите, – как можно более мягко и вкрадчиво сказал Гуляшов.

Тамара Михайловна открыла дверь. Это была подтянутая невысокая пожилая женщина, загорелая, с короткой седой стрижкой.

– Да, да, Алексей меня предупредил, – сказала она и пропустила Гуляшова в квартиру. – Не разувайтесь, проходите на кухню. – она указала Гуляшову налево.

Он прошел, остановился у входа в малюсенькую кухню.

– Присаживайтесь, – Тамара Михайловна ловко обогнула его на входе, прошла в кухню и указала на стул около стола. – Чай, кофе?

– С удовольствием выпил бы чаю, – ответил Гуляшов, водружаясь на стул. Нельзя сказать, что Гуляшов был прям очень крупным мужчиной, он был приземистый, квадратный и негнущийся, поэтому не очень вписывался в маленькие пространства. Есть люди, которые могут себя как-то подогнать под пространство, даже очень крупные люди иногда обладают этим даром, они всюду ловко вписываются, всюду ловко усаживаются, не задевают соседей по креслам в самолетах и поездах, не врезаются в углы, не таков был Гуляшов. Мало того, что он физически плохо пристраивался, так еще как будто вокруг его физической оболочки была еще какая-то невидимая аура, которой тоже все время не хватало места. Вот и сейчас он попытался ужаться, чтобы не биться плечом о стену, но тут же больно ударился коленкой об ножку стола и чуть не сбил сахарницу. С другой стороны его врожденная неуклюжесть, если не причиняла неудобств, то веселила других людей. Вот и сейчас Тамара Михайловна невольно усмехнулась, когда он как дрессированный медведь начал крутиться на стуле, пытаясь устроиться. Она поставила перед ним чашку, налила заварки, уточнила покрепче ему или послабее, а потом налила кипяток из чайника со свистком, стоявшим на плите.

– Такой кипяток вкуснее, – пояснила она, хотя Гуляшов и не проявил ни малейшего смущения чайником.

– Тамара Михайловна, вы как себя чувствуете? Я пойму, если вы попросите перенести нашу встречу, все-таки у вас выдался очень тяжелый день, – лукаво начал Гуляшов. Ничего бы он, конечно, не переносил, а просто сократил бы встречу, а потом пришел бы еще раз. Сейчас нужно было по горячим следам опросить ее, посмотреть реакцию, а в другой раз можно было прийти более подготовленным, основываясь на том, что узнал сегодня. Но он в любом случае придет еще, может быть, и не один раз.

– Я Сережу с самого детства знала. Он с моими детьми дружил, конечно, у меня шок. Я, знаете, как-то даже не осознала ничего. Вот я сейчас как в фильме. Я не могу сказать, что ничего не чувствую, я чувствую, что меня обманывают и что мои чувства какие-то невсамоделешние. Наверное, это то, что вот все называют когнитивным диссонансом.

Гуляшов знал, что она сейчас говорит правду. Сколько он наслушался этих историй как под копирку. Мозг отказывается принимать информацию о гибели близких, пытаясь уличить мир вокруг себя во лжи, но при этом знает, что это все правда. Очень сложное эмоционально ощущение.

– Да, знаю, что вам сейчас очень тяжело. Какие у вас были отношения?

– Мне сейчас, кажется, главное говорить, – сказала Тамара Михайловна. – Все равно с кем. Так что я вам даже рада. У нас были очень ровные и деловые отношения.

– Тамара Михайловна, расскажите, пожалуйста, про ваш сегодняшний день с самого утра.

– Я встала как обычно, в 7.30. 15 минут всякие гигиенические процедуры, потом приготовила завтрак нам с мужем.

– Что было на завтрак? – уточнил Гуляшов и для стимуляции памяти и для того, чтобы Тамара Михайловна поняла, что любые подробности важны.

– Рисовая каша на молоке, черный кофе, бутерброды с сыром. Мы, знаете, много лет одним и тем же завтракаем в будни. В выходные я могу и блины, и сырники, и гренки, а в будни мы без изысков, – как бы оправдываясь пояснила женщина.

– Ваш муж до сих пор работает?

– Да, он преподает в техническом вузе статистику. Ему нравится, да и я считаю, что работать нужно как можно дольше, хотя мы не нуждаемся. Могли бы жить, что называется для себя, но так сложнее себя занять и не скатиться в просмотр телевизора и отупение.

– Согласен. Вы вместе выходите?

– Да, в 8.20 мы выходим из дома, он идет на метро Смоленская, если погода хорошая и нет пары, то на Арбатскую, а я иду через подъезд к Сереже.