Разбирая огонь

– белый совсем другой. Молоко?

– молоко – но не совсем белое. Придёшь в магазин и попросишь подобрать молоко под цвет ниток?

– ряженку

– фото можно и (завтра)

– фотозавтра фотозавра он светится

– между веткой и вечером. Между вдохом и выдохом сплю

– ждёшь, и во мне игла, спать наудачу навстречу

– нашлось, где сделать уколы сегодня и завтра, не беспокойся. Студёным шагом разницу вечера

– чёрная радуга под снегом и землей?

– чтобы сказать – дождаться

– снежок из летящего ночного «мимо»

– в «сейчас» живешь – невозможность этого вне прошлого и будущего, и невозможность внутри «сейчас» преградами в нём

– будущее как существительное очень некрасивое слово

– не настолько. Двойное У – труба. Щее – вползание, будущее вползает в настоящее постепенно, змеей, неясно, где его туловище, голова и хвост

– чужое утро пахло дождем

– когда соберёмся собраться?

– работаю до 9.30. Голубой – зас(ы)панного пляжа

– пойдём загорать под ночным солнцем?

– как вернёшься – оказывается, у всех дела к тебе. Сегодня весь день ищу коня

– пусть сами ищут! И конь свободен

– конь нужен мне, чтобы устроить человеку праздник

– не купить ли билет? На дне озера

– пыль дождя, большая комната с двумя креслами зарезервирована, жду в других странах

– снилось созвездие с названием на к – с таким названием все его звёзды легко было полностью увидеть ночью – и как ты смеёшься. Здесь камни и липы молчанием норманнов. А лошади крылатые и ехидно дисциплинированы

– догоняя ночью склоняясь к югу (раз)вернув дыхание

– укрывая не с читая уводя хотя у ходя в ночь отставая

– обратно можно из Рима, можно из Мюнхена

– +27, веснушки медового дерева, тогда из Рима, пока не знаю, куда меня

– балкон, отражающий трижды, заносчивые, не привыкшие удивляться французы, за неимением слонов угощают кофе, всюду встречается Шевийяр, все по-прежнему очень медлительны. Летними барахолками, спутавшимся солнцем с ночными мыслями звуки города лёгкость

– тенью воды касаясь выше вечера улицы жду не ответа тебя раньше ночи оборачивая усталость усталости к самому старому новому мосту

– с велосипедом вместе в поисках юга размывая

– выше будущего рёбрами листьев на чердаке спины полотенцем закручиваясь

– пере(п)летая перелистывая, нет штор, только ставни, тремя цветами в тепле, билеты Париж-Рим

– лес каштанами, вызревшими уверенным подножным соком, с пригвождёнными к земле трассами и седалищами. А также местными захоронениями. Похоже, они во времена Османа последний сук укрепили и облагородили. Не спеши только – утро акации

– солнечным кустарником сплетать остроту в дорогу хвостами белок по плечам, углами поездов и листьями самолетов. Ночь – ожидающий нераскрывшийся каштан

– перехожу на суп и кофе

– чуть боюсь твоей усталости, суп её смывает, а кофе консервирует?

– суп смывает дождём и балконом. Усталость приближается к локтям, но совсем короткая, моя радостью, сумерками, темнеющими камнями, беспокоюсь о твоей

– кажется, что в Париже архитектура бежит. Не останавливается ни в готике, ни в модерне, разве что выпить горячего вина или съесть супа. Как за ней угнаться – или как обойти?

– остаюсь на неделю дольше под крышей с радио и вдольоконными ананасами

– течёт и уносит, завтра иду менять страховку, с когда?

– не могу выяснить, когда конференция. Пусть с часу?

– думаю под землей весна можжевельником, с часу хорошо. Под землёй морские анемоны и морские уточки, с Америкой всё запутано, плыву по дождю

– Сан-Джиминьяно равноудалён от Флоренции и Сиены, совместить поездку туда с переездом из Флоренции в Сиену? Удобно ли с рюкзаками? поездом до Поджибонси (станция между Флоренцией и Сиеной, оттуда автобус в Сан-Джиминьяно)

– от бумаг можно замерзнуть. Но согреемся в беге с поезда на автобус. Ты, конечно, выбираешь самый напряжённый вариант

– листьями солнца нести

– ночь прогрызла гриб в горле ореха фонари богомолами над изгибающим тонкость днём не успевают следом и собираются в усреднённое собрание тепла от камня к полуночи

– ночь не отвечает за город держит строения вдоль спускающихся чтобы рассчитать шаги на сон идущего – тексты чуть позже в прорастании из шороха рядом

– спасибо за квартиру, будет спокойнее ронять листья

– дождь выпрямляет деревья внутри согнувшегося под ним, исходящее себя место бормотание усталости, город раскопан в поисках тепла, твоя квартира нашла, моя пока не. Я вне холода, на который сил не. Над тобой постоянный дождь, бока ракушек с боков. В тени укропа и беличьего хвоста

– библиотеками в поисках света для дома дождём приближая ожидание

– голос хлеба к прогибающемуся вверх Римом потолку

– улыбкой каменных вкраплений, вмятиной в крышке термоса, расскажешь Сафо?

– козий мед более реальный – вместе с закатом с романской стороны собора. Поезд по волнам Сицилии

– осень сквозь листья рыбы

– стены не по сезону покорные, несмотря на то, что Бастилия. Бегу к подвижным

– Бастилия рассыпалась в танец, как помнишь

– Сафо в Сицилии точно была

– всё ты про Сафо знаешь. Но Сицилия ей подходит, природой, переменностью, вулканами

– проводами на потолке тебя

– вдоль утра прорастающей винтом в речь Венецией

– греками улыбок башнями ожидания к спине Сиены

– улетает крыша, скованная утром

– крышу прибили к пыли, улетают вместе. Фонарь набирается жара ночи

– из окна не отличить тень от снега

– прошлого снега? будущего?

– тень исчезающего сейчас, но спокойного снега, скорее будущего, контур не понять. Жабес, когда берусь переводить, нелепой становится сама попытка. Честнее бы сказать, что я по этому поводу думаю, а не перевести

– тень появляющегося снега? перевод и есть попытка прочтения. Тень остаётся под снегом

– перевод возможен только при крайней интимности с текстом

– интимность – опять «всё или ничего», чёрно-белая ошибка, мне кажется. При интимности, скорее, наоборот, риск подстановки своего. Очень искренний текст обычно плох

– птица не очень любит, когда её гладят, даже гладящая ладонь стесняет. А ветку можно

– ветка позволяет гладить – знает, что всю целиком не охватить, пока растёт

– может быть, тогда и птицу можно – пока летит?

– птица из сплавляющихся по реке совсем ещё молодых ладоней листьев

– тогда это будущая птица из будущих листьев

– будящая птица солнечных сплетений ловкостью нанизанных на кончики пальцев чаепитий

– ночная не будит

– дневная днём не разбудит, а ночью сама спит

– кажется, речь может кончаться очень различно. От перехода в не-речевое, в действие – до расплывания в такое множество возможностей, что саму себя не находит. У Жабеса, может быть, дохождение речи до такого места, где она не в состоянии длиться далее

– вопрос о конце речи – его связанность с человеком, более ставшим речью, чем собой, но речи всё равно не принадлежащему. Что значит конец речи для того, кто не принадлежит ни себе, ни речи? невозможность конца?

– но нельзя стать более речью, чем собой. Речь индивидуальна, это не общий словарь. Человек больше своей речи. Это потом речь может жить сама и стать больше человека, но это уже она, а не он

– видимо, самоустранение было необходимо после романтических гор самовыражения, но совсем пустота тоже не слишком интересна. Малоинтересна индивидуальность биографии, но интересна индивидуальность взгляда

– разговором печёной алгебры

– как будто чей-то сон ходит вкруг лёгкой водой на лицо – не мой

– может быть, мой сон, доходя до тебя, теряет тяжесть

– и сонность

– положив двести пятьдесят евро тебе в морскую жару. Полно места для твоей тёплой одежды и будущих книг

– лопатками и пятками меняясь местами

– думаю, что всё в порядке с карточкой. Просто такие дела очень сильно занимают время и нервы. Это очень далёкие вещи, которые почти никогда не совпадают, стараюсь ограничивать своё время на них

– занимают; далёкие; но все-таки что-то надо делать внешнее, частью, наверное, это ещё одна форма пути к тебе, для себя я тоже в такие раскопки не влезу. Ты в сон меня – когда встретимся – буду сну показывать всякое хорошее, может быть, он снова ко мне. Тут мне ему пока мало что, но буду собирать

– переплетением пены гороха с мелким песчаником

– память твоя бежит и убегает, может быть мне (только частично, но) быть ей?

– быть – не памятью

– кажется, дошло твое сталкивание – совсем сплю

– потолком затылком полыни с половиной луны (где и спуск) с центром тяжести

– полным книгами полом, расклёванным балконом вплывая в разговор крыш половину сна тебе, а в половину сейчас

– какие книги растут на орешнике? А на тополе?

– порой и я – в камнем устремлённых сеющих, расслаивающих воздух.

– твоё движение навстречу не званным названием рыбы теплым ливнем

– расставленностью чешуей раковиной хвостами вихрями-стопами, Бордо

– квартира сицилийской жарой и ломящимся виноградом

– и Темного Фому тогда заодно французского, он в шкафу около кресла

– Фома в шкафу около кровати

– может быть, мама поменяла все местами, она оставалась. Или сами, книги особенно

– квартира скребётся и ехидничает. Джемпер влез в чёрный рюкзак

– с собой гречка-Малларме-пустырник-зелёнка, клей днями куплю. Фотоаппарат?

– немного чернослива. Малларме и мешок да, фотоаппарат пока не знаю. У угломера не распознанным ракушечником улыбка больше человека, солнечный раз рез костью пьющей топь редкости меткий в муке бок птицы предместья налима. И стакан муки, если у тебя есть, для рыбы

– налим дружит с фламинго и меряется с ним извивами. Из моих фотокниг высунулась рука

– сведённая светом комната: к весне выбивают железо крыш и варят одежды для прорастания

– а ночь из квартиры уходит сейчас, та, которая приходит, и та, которая живёт. Может быть, заходят, проверяют, как ты

– голосом в момент чтения письма из него. Кажется, проверяешь голос со мной – есть ли

– в Милане – Giardini Pubblici как ориентир? там к северу километр до вокзала? Milano Garibaldi в 14.55

– Жардини большие, потеряемся, может, около Дуомо? чуть гречки – сколько? фотоаппарат ждёт твоего решения под шкафом

– еду в твою сторону и работаю как ископаемый скат. У листка из железного белья подпись «упаковщик 3/4» – видимо, он три четверти упаковывает, а остальное так отпускает?

– испарившимися лекциями все уже на каникулах. Забывая названия улиц, ориентируюсь по людям, радостью театра, тыквенной половиной дыни. Сегодня ветер колокольнями быстрых промежутков и стульев в делении Щ на два

– щ когда делится, часть возвращается в Европу L, часть сохраняет обособленность Ц

– дорогой разветвляя, пленку две черно-белые Ilford 36 кадров светочувствительность одну 400, а другую 1200–1600. Если нет – тоже 400. Позвони в шесть утра, если не будешь спать – боюсь проспать. Клубясь вокруг ночи

– сна в одном времени. Бегом лета вдоль моря

– инеем гор плетутся контуры тени – опаздываю на час

– от Гарибальди до Дуомо можно быстро на метро, билеты в табаччи. Я на возвышении у дверей

– Прижан пытается дроблению слов придать намерение нерационального\первобытного?

– слишком многое в ХХ веке работает на примитив. Разум, конечно, много что натворил, но примитив точно хуже, потому что тупее и безвыходен

– в коридоре сидит девушка и читает «Анну Каренину»! подарил «Анну Каренину» француз по дороге в Россию, то же издание читала француженка, ехавшая из Парижа во Флоренцию. Вот опять в поезде из Рима в Неаполь

Живое не цельно – из слоёв. Оно – то, что с ним было. И от перестановки слагаемых сумма меняется, так как одно видимо сквозь ранее бывшее другое. Память – не факты, а отложившееся.

Город начинается с подземелий. Был вынут оттуда, где текут ледяные реки с легкой рябью от подземного ветра. Под потолком, шершавым работой каменотёсов, с отверстиями, через которые вынимали город. На то и ручки у горла амфоры, чтобы опустить её за водой глубоко вниз. Казематы крепостей, рассчитанные чуть не на атомную войну – суше и выше.

Глубже – огонь Аида, корни бомб Везувия и Сольфатары. Которые дали поля для оливок, винограда и пшеницы, с чего всё началось. Которые в любой момент могут забрать. Свист и шипение безопасного вулкана для туристов – напоминание.

А город продолжает слоями. Греки оставили беспокойство и свободу. Римляне силу построек. За ними норманны, анжуйцы, арагонцы. Город пытались зацепить чудовищностью крепостей. Одна вросла в море, другая в землю, третья в гору. Против моря – а скорее против самого города. Белые ворота с завитками безнадежно сжаты башнями. Пленные силы. Но сильнее ломающего стены тарана – пренебрежение тех, кто не хочет иметь с властью ничего общего. И крепости превращаются в прибрежные скалы. Пена волн подпирает отвесность. Через амбразуры сейчас стреляет небо.

Опирающиеся друг на друга через улицу этажи. Улицы сквозь арки древнего театра. Дома на остатках акведука. Белизна фасада собора хочет напомнить о Милане или Сиене – но плоская крыша пришла от римских базилик. На улице древний верстак и модный мотоцикл. Газовая плита в древнеримском подвале, сложенном плоскими книгами кирпичей. Одежду вывешивают из окна, чтобы она пропиталась пылью города. Бумага объявлений въедается в стены. Становясь новыми и новыми слоями. Даже в музее особый слой, где висят наглядные пособия из лупанария Помпей, и сатир элегантно образует круг с козой, которую трахает.

Не хватает места. Церкви втискиваются в кварталы. Каждый дом хочет быть крепостью – даже с зубцами на крыше. Людям тесно в них, и они стремятся на улицы, вынося с собой тесноту. Хаос вначале пугает. А потом становится понятно, что ему нет до тебя дела – разве что до твоего кошелька, но кошелек можно и поберечь. Мир вообще обычно нами не интересуется.

Львы у собора в гладкости сна. Микроцеркви на улицах – как вынесенные на улицу столики кафе. Множество кукол. Рождественские домики с компанией волхвов и волов, манекены в форме американских и немецких войск, сценки XVIII века в подвале, святые на перекрестках. Нарисованного мало, надо потрогать. Жестяные акробаты держат звёзды на ладони или пятке. Быковолки под кометами на улицах. Замок на цепочке влез внутрь фонаря. Внутри другого фонаря – лента-девушка, в третьем идущий странник, в четвёртом глаза. Стоящий на книгах состоит из книг. Змеи по углам многократно переплелись с собой, но спрятали головы в камень.

Торжественная растрёпанность. Повисшие углы лестничных переходов. Внутренний цвет города – серый. Покрашенный дымом известняк. Смерть – тоже слой. В музее скелет держит кувшины. На улице череп с костью на столбике. И философ на своей огромной вилле в Геркулануме ставил на стол фигурку скелета. Смерть глицинии на старых строительных лесах – достаточный повод, чтобы вывесить объявление, как о похоронах дорогого родственника. Где-то здесь умерла из-за Одиссея сирена Партенопа – она его любила? Или хотела съесть? Или и то, и другое – слои? Тут и площадь – скорее площадка, пьяцетта – божественной любви, растрёпанная, как всё остальное вокруг.

Город подъёма от моря? Возвращения к нему? Соседство на карте почти параллельных улиц обманчиво, между ними сто метров вверх – и подниматься негде. Человек растерянно смотрит на птиц – но все трое трещины и пробоины в металле. Белизна святых и ангельских крыльев над входами. Кирпичи повёрнуты ромбами от землетрясений. Дракончики или Пульчинелла спускаются на парашютах крыш на углы переулков. Море – зелёное у стен крепости, голубое вдали. Острова туманными предположениями.

Дела здесь откладывают – но так и откладывается новый слой. Пары маленьких белых колонн голубями устроились у крыши башни, не желая ничего поддерживать. Фронтоны барокко разорваны – середины нет. Расколотость мира? Прорыв за его пределы? Пустота в центре всего? Слой, которого нет – но который есть.

– успев посмотреть на реверберирующую Терезу (она близко к вокзалу)

– Италия волнуется и расставляет вечер, понимает, что со мной не справиться – кружится рядом и накрывает свободой голоса. Усталости совсем нет. Италия вспоминается тобой, Марсель – наполовину холм для праздника, первый день по пустому городу дождя, музей римских доков с чихающими от безделья якорями, монетами и гвоздями; средневековые башни порта, повёрнутые дома. Второй – море и скалы, город сверху и стелющиеся дубы

– наверное, твоя усталость догоняла тебя кусочками, а моя ждала и вся собралась потом. Лучше, потому что не мешала смотреть и ещё держать твою усталость, хуже, потому что много и без тебя всё-таки

– мозаики с кораблями и заморскими птицами, гроздья кораблей и самолётов – макеты, полнящие не занятое прежде пространство обращённого взгляда; корабельные тени танцуют в праздник крещения. В Старом порту остались, по преимуществу вечерние, кусочки средних веков: форты с пушками, в последний момент развёрнутыми в сторону города; морские больницы; жилой угол дома, оставленный при реставрации и развёрнутый на девяносто градусов. Около берега, растущие из одной трубы меланхолией снега в сумерках лёгкими и податливыми временной перспективе ребрами из другой

– форты хуже сопротивляются времени, чем дома – во многих городах на месте стен бульвары. Наверное, надо или стоять в стороне, или быть огромным, как Анжуец, чтобы уцелеть. И посмотреть бы тебе псковские стены, равные природному камню. Нехваткой в длину снега

– огибая волос водой, говорить с воздухом, он сворачивается в хвост скорости, бесприютностью ответа; гранатом лёгкости в ком усталости – головокружением работы

– я с несъедобным стиральным маслом и разбежавшимися пружинами

– горстью нечётных связей

– Киньяр: «Писать, найти слово – неожиданно извергнуть семя. Это сдерживание, напряжение, это внезапный прорыв»

– а вдруг потом это слово окажется неподходящим?

– Киньяр не допускает такую возможность – серьёзен

– оказаться выше снега, в метель все крыши скользят

– весенняя скользит, зимняя колет

– за: втра тает снег, может быть послезавтра

– дома кран струится, плыву

– кран тесен, надо хотя бы комнату или облако

– последнее облако замело все следы. Что-нибудь хрупкое

– письмо – белое, как тюльпан?

– пёстрое, как яйцо дикой птицы

– поймать момент, когда река замерзает. Столбики льда шуршат, река поёт. Пытаюсь записать звук

– ледяной треугольный подарок. Пока он завёрнут на себя и склонен к вечернему торжеству

– утром он тебе покажет пространство

– лёд потихоньку принимает форму времени

– тонкие пальцы уходящего

– любопытно, что и русская стопа, и французский шаг pas несут в себе явную остановку, и даже английское step близко, хотя совершенно разная этимология

– шаг и есть остановка, достигаемое (пусть тут же разрушаемое) равновесие

– с высоким небом затвердевшими боками шороха волн, поиск смысловых связей похож на поиск становящегося текста: чувство, что находишься в общем подвижном пространстве, но перед неизвестностью и порой огрубляющей (на-за-у-с-певающей – иногда и при/от-крывающей) стеной пустоты (отсутствием не то что гарантий – возможностей двигаться)

– поиск связей и есть текст. Множество возможных связей (и слов), в котором выбирается обоснованный (основа мне тут кажется важной) путь (и еще успевать – поспевать). Бег тем и отличается от шага, что касания земли при постоянно движущемся теле, которое сразу не остановить

– тени мягче полотенец и пахнут книгами

– (с)ложность глаза кора мёда

– чай из осенних листьев. Буду спать к тебе

– трижды ячневые в мехах и попыхах, кто в профиль, тот стережёт и хоровод

– попыхах с трубкой, а хоровод сам себя стережёт хором и кругом, ты-я вне, я к тебе по разомкнутой кривой

– каштаны отменные, кошки-мышки и сторожевая башня

– будить утрами? К голове?

– головой хвосту буду в твоё, почти уже

– не помещаемся на кровати. Может, мне диван купить?

– только если будешь его с собой приносить и уносить

– лететь твоим волосом

– морем земли до середины

– вечер вращается вокруг твоей сосульки. Жду тебя и статью

– сосулька заостряется от кружения, отправлю завтра днём-вечером

– ответ на ответ скоростью тебя

– варю диссертацию с персиками, жду, когда Сан-Джиминьяно

– внутренним ветром (соль в мягкой судороге реки) непрерывно обходя (столь подробно) обернуться кольцами (ощупью) находя во сне удерживаясь от когда

– тополь пьёт чай, жасмин ходит в носках

– в сон разговор ночи

– сном пытается договорить день, а разговор ночи – неясный звук, встреча ощупью. Ньюман в «Комментариях» очень спорный, но как раз о «Безумии дня»

– Жакоте видит свет либо как ловушки, либо как оттенки единого Дня. То есть опять дьявол и бог. Свет – разные лица. Которые порой с нами говорят, порой им дела нет до нас. К невозможности литературы можно подойти разными путями, более и менее плодотворными. За Жакоте традиция разговора, что слова не могут описывать абсолютно адекватно. У Бланшо иные источники. Может быть, в понимании, что противоречиво и невозможно вообще всё? для Жакоте есть спокойный приют, идеальное место, на которое он ориентируется, и стремится к этому идеалу приблизить слова. Бланшо бездомный

– музыка минималистов – повторения темы с небольшими смещениями – применимо ли к Бланшо? он ходит вокруг одного и того же, возвращаясь, приближаясь, смотря то с одной стороны, то с другой

– собирать воздушные ягоды на лету лета

– (на/у)клоняющегося городом моря в рост глаз

– белыми гребешками хитрости, песком лица

– хитрой площадью, сейчас с горизонтальными молниями и вертикальными звёздами

– тихими пружинами восходящего солнца

– зеркала стрижей над блестящим ветром воды под вертикалями

– горячие ветки шёпота вечера ищущие во сне птиц

– тенями капель навстречу на диких яблоках

– ветром поиска в лист города ночи воды

– вечер вино или тростник?

– я с тобой дерево

– скорее ветка. Тонкая и ломкая

– сегодня лодка, деревянная, с тонкими бортами. Кажусь порой гораздо больше с тобой

– иногда ты море. Иногда что-то совсем маленькое в руках. Иногда одинаковые. Получаешь силы от меня и даёшь их мне. Вечный двигатель

– у тебя тоже снег? У меня твои фото, тексты тебе и ожидание тебя. Когда?

– сейчас нету снега. А днём – зонт снега над головой. Завтра вечером, не знаю пока

– снег скорее внутри, чем вне. Сейчас «сейчас» у нас разное. Завтра возможно когда будешь знать?

– вечером. Если появлюсь, когда окажешься в делах – значит потом

– итальянские музеи надо называть закрытыми обществами – или персональными проблемами

– анчоусы сватаются к африканским бараньим головам слоновой кости – Египет? выбирая пейзаж геркулес городская галька звучит мягкой плотной темнотой, заглядывая под закрытие по кусочкам квадратов света позволяя выпрямиться врозь к блинным дырам между нарядных морских колонн от одного все лица

– тонкой ночью выкопанного тепла домом твоему вечеру

– в сон нетерпенья складчатая близость теплого воздуха химерой задумавшего дня, темнотой листьев изрезанные окна

– твой, из сна пока не чувствую. Горстью пролитой против ночи воды

– утром Эктора Гимара – населяя ночь, не успевающую за убегающим утром, разница в скорости углом над головой Исис

– провожая по ступеням сна в дыму каштанов

– сон из дыма летней на сантиметр удивления над травой дымкой, утро стуками и котами

– метель фильмов в соседей?

– неустойчивыми песчаными корнями затылка

– я просто так, находя юг камня, соединяя свет

– хвостами и языками сонные звёзды взглядом под голову

– солнце завуалировано – тюльпаны высыхают, раскидываясь

– ветер – можно попросить, чтобы принёс

– ветер слишком ветреный. В ближайшие дни не

В восьмистах сорока семи ступенях от моря острый край чашки – на нём чабрец. Половину чашки море отбило, раскидав куски по всему берегу. И поселило в чашке город, поднимающийся по её краям. Привезя ему полосы из Византии для соборов и арок. Самый короткий путь по стене. Город лестниц. Ими город разделен по вертикали, как Венеция по горизонтали каналами. Ими связан – улицы окружают провалы, в которые не съехать, сойти. К смотровой площадке не подниматься – спускаться между домов, чтобы наконец открылось пространство. Но в пространстве – море с мачтами океанских кораблей, до Америки, не перепутать с закрытым венецианским, которое до Китая.

Дома, опираясь на скалу (не венецианская вода), стараются вытянуться, и улицы превращаются в кривые разрезы ножом, открывающие цемент цвета недостатка неба. Фрески не выдерживают – выцветают. Пять фонарей – достаточное основание, чтобы назвать в честь них площадь. Но всегда будет крыша, которая выше. И на многие крыши вход с более высоких улиц. Дома поднимаются крепостями, опираются друг на друга через улицу даже не арками, а просто прямыми балками. Карнизы смыкаются. Стиснутое пространство. Узость улиц не к воде, а к еще большей сухости. Ловушки в глубину девяти этажей. А над ними выжигающее солнце. Только вбок – спокойное море. Человек возможен бегом и прыжком.