Молчание Шахерезады

А может, он знал об измене жены и просто хотел защитить маленькую девочку. Чтобы она, Эдит, не считала себя плодом греха. Великодушный Шарль Ламарк!

Все, что она считала правдой, ускользало сквозь пальцы. Эдит почувствовала себя обманутой, гнев волнами поднимался к горлу.

– Расскажи все с самого начала. И со всеми подробностями, пожалуйста!

– Нечего рассказывать. Это все клевета. Торговец тот, Николас Димос, был до беспамятства в меня влюблен. Он производил вино из винограда твоего дедушки, постоянно приезжал из Афин в Смирну и останавливался у нас. Увидев, что я не проявляю к нему ответного интереса, он начал было меня принуждать, но получил отказ. Он разозлился, стал сыпать угрозами, а потом взял и уехал. Но перед смертью, как видишь, придумал такой план мести и прислал сюда этого адвокатишку. Ах, несчастная я женщина! Если уж родная дочь поверила в эту клевету…

Эдит со сложенными на груди руками металась между дверью и окном. По ее жилам бежал электрический ток. Волосы, цвет которых теперь перестал быть загадкой, вздыбились, окружив голову подобием черного нимба.

– Я хочу знать правду, татап. Свои драматичные истории рассказывайте друзьям, но меня не проведешь. Если этот Николас Димос хотел вам отомстить, зачем же он завещал мне все свое состояние? Все! Да-да, а вы думали, зачем адвокат сюда заявился. И еще дом! Уверена, ты знаешь, о каком доме идет речь! На улице Васили – теперь вспомнила?

Рука Джульетты невольно взметнулась ко рту. Такого она не ожидала. Дотянулась до стоявшей у изголовья тумбы, взяла из припрятанных в ящике сигарет одну и вставила в мундштук из слоновой кости. Подождала немного, но опомнилась, что зажечь сигарету некому, и щелкнула зажигалкой. Когда она заговорила, голос ее был низким, как у дочери.

– Я была молода, Эдит. Меня выдали за пожилого мужчину. Отец твой в те годы дома не появлялся. Даже детей своих не признал бы, встреть он их на улице. Ты хотела правды? Вот она, правда, дочка. Гости за ужином и те оставались за столом дольше месье Ламарка; они ласкали мое юное сердце словами, которых он даже не знал. А месье Ламарк все время был либо в командировках, либо в «Европейском клубе», либо в клубе «Йени Кулюп». Всегда где-то со своими дружками. Или же закрывался в библиотеке, писал и писал проклятую книгу. Если уж ты намерена выставить его жертвой, то знай, что и за ним немало грехов водилось.

Эдит кусала ногти. Перед глазами стояла картинка, как перешептываются, прикрываясь веерами, соседки, проводившие долгие послеобеденные часы в саду или на веранде. С детской проницательностью она с самого начала знала, что говорят о ней. Пока ее друзья бегали, где им вздумается, она, притворяясь, что завязывает шнурки, останавливалась неподалеку от сплетниц и прислушивалась. Их слова, отрывочные и не всегда понятные, откладывались в памяти, как камешки, найденные на берегу, в жестяной коробке.

«А потом, милая моя, месье Ламарк как схватил этого афинянина за шиворот!» – говорила одна.

«Ах, mon dieu, какой ужас!» – откликалась другая.

«Боже милостивый, так он и сам глупец!»

«Ах, оui. Он ведь дом купил… и нанял в порту грузчиков, чтобы пианино принесли: всем нам известная дама любит играть».

«Ти романтико![24] Месье Ламарк, должно быть, знатно его потрепал? А дальше что?»

«Ох, и не спрашивай. Этот молодой франтишка-торговец, весь изодранный, насилу на улицу вырывался…»

«Да ты что…»

«Ну да. А после сел на первый же корабль и назад, на родину…»

Если женщины замечали Эдит, все еще завязывающую шнурки, они замолкали, но чаще следовало продолжение:

«Ну а ребенок?»

Повисающее за вопросом многозначительное молчание вселяло в Эдит тревогу, ожидание чего-то ужасного. Но сейчас ее окутывало удивительное спокойствие. Как будто новость, принесенная адвокатом, залечила старую рану. В сердце потихоньку начали пробиваться другие чувства: легкость, радость, волнение… Нет, скорее триумф?

Она взглянула на мать. Все те маски, которые Джульетта годами отрабатывала перед зеркалом, исчезли – она курила, глядя прямо перед собой. Эдит впервые видела мать настолько искренней, настолько обнаженной. Справившись с волной паники, что захлестнула ее в первые минуты, Джульетта расслабилась, и Эдит увидела в ней ту мать, по которой скучала все детство. Неужели разделявшая их стена рушится? О нет, только не сейчас. Не время смягчаться, потому что праведная ненависть все еще искала выхода.

– А дом на улице Васили? – спросила она ледяным тоном.

– Он хотел, чтобы я бросила твоего отца и сбежала с ним в Афины. Подумать только! Какая дерзость! Конечно, я отказалась. Но он все не отставал. Купил тот дом, чтобы быть ближе ко мне. Собирался якобы переехать в Смирну! И дом обставил так, словно я собиралась в нем жить. Так продолжалось довольно долго, но потом твой отец крайне доходчиво все ему объяснил… Мечтатель этот Николас, и больше никто!

Эдит резко остановилась посреди комнаты. Она кое-что вспомнила. Что-то, о чем не думала многие годы. Сон, а не явь, но теперь этот сон, кусочек за кусочком, всплывал в ее памяти.

Странный незнакомец, приехавший навестить ее в Париже, когда она училась в католической школе.

Острая бородка, лицо, немного похожее на козлиное, печальные глаза. И его слова: «Salut, Эдит. Я привез тебе розовый рахат-лукум. Надеюсь, понравится. Подумал, что ты наверняка соскучилась по нему».

Элегантный коричневый фрак, золотая цепочка, свисающая из кармана жилета. Тщательно накрахмаленный белый воротник, точно крыло ласточки.

Темные круги под черными, как маслины, впалыми глазами.

Снаружи доносится хихиканье. Девочки в школе насмехались над ее французским, отличающимся от французского, на котором говорят в Париже. Они часто обижали ее, пользуясь ее хрупким телосложением… Чего бы им и сейчас не посмеяться?

Острая бородка странного мужчины, волосы на макушке, напоминающие гнездо… Ее собственные пряди, выбившиеся из косы… Она никак не могла понять выражение лица мужчины: не то боль, не то радость.

«Я слышал, что ты из Смирны. Я тоже когда-то давно там жил. Как по мне, это самый прекрасный город в мире. Недаром его называют жемчужиной Востока».

Она помнит свое беспокойство. Помнит, как ей хотелось прикоснуться к нему.

Звонок, возвещающий начало вечерних занятий. Облегчение. «Кали тихи кори му, оморфия»[25]. Толстые, отливающие фиолетовым губы, которые открываются, чтобы сказать еще что-то, но он не решился. Шляпа-котелок, исчезающая в бесконечных мраморных коридорах школы.

Удачи тебе, доченька…

Внезапно у Эдит закружилась голова. Пошатнувшись, она опустилась на табурет перед туалетным столиком. Одна эмоция сменяла другую. Гнев уступал место печали, и вдруг в груди, точно резиновый мяч, начинала прыгать беспричинная радость.

Быть может, Николас Димос в своих мечтах так часто видел дочь, оставшуюся где-то за морем, что между ними возник мостик, тоньше паучьей нити. Эдит всегда чувствовала эту связь, всегда знала, что в потаенном уголке ее души есть нечто такое, что соединяет ее с кем-то очень далеким. Любовь отца – настоящего отца – была как сигнал, посылаемый вдаль маяком. Долгие годы Николас Димос терпеливо ждал, когда же Эдит заметит этот сигнал.

И сейчас она находила в собственной душе отражение чувств незнакомого ей человека. Например, та боль, которая с детства жила в ней, влияя на все ее существо, – разве это не его боль? И пустота в сердце – это тоже лишь отголосок безнадежной любви, которой страдал Николас Димос, ее романтик-отец. Несмотря на еще молодой возраст, он так ни на ком и не женился после нанесенного Джульеттой удара. Следил издалека за подраставшей в Борнове черноволосой, черноглазой дочкой и уже на смертном одре завещал ей все свое состояние. Завещал дом, который купил, мечтая о несбыточном.

И та печаль, что так тяготила Эдит, точно так же, как Джульетту тяготила вина, печаль, вынуждавшая отдаляться от людей, тоже была не ее, а Николаса Димоса.

Может ли сердце человека оказаться в плену несбывшихся мечтаний родителей, их печалей, разочарований и потерь? Если так, то теперь нужно избавиться от чужих чувств и начать жизнь с чистого листа. К тому же у нее появился собственный дом, где она сможет жить одна и ни с кем не разговаривать до обеда… да сколько захочет.

В груди снова встрепенулась радость, и на этот раз Эдит ей уступила.

Любовь

В тот вечер Эдит впервые за долгое время вышла в свет. После внезапных открытий, обещавших новую жизнь, она вся сияла и чувствовала себя легкой, как перышко. С грацией газели Эдит проскользнула в гостиную. И была она до того красива и изящна, что стоило только Авинашу Пиллаи, показывавшему гостям Джульетты изумруды и сапфиры, увидеть ее, как он понял, что будет любить эту девушку до конца жизни.

В те дни, когда Авинаш начал посещать приемы в особняках европейцев, о младшей дочери почтенного месье Ламарка, давно уже не появлявшейся в обществе, слухи ходили самые разные. Известные своей близостью к Джульетте женщины утверждали, что Эдит заболела и уехала поправлять здоровье в Германию, другие со знанием дела говорили, что она, окончив школу, осталась жить в Париже. Но в принципе, у всех дам, отдыхающих на шезлонгах возле декоративных прудиков со статуями-фонтанами в своих садах, как и у их мужей, распивающих джин и дымящих сигарами на террасах особняков, имелась своя версия, куда исчезла Эдит, и казалось, будто вся европейская диаспора Борновы задалась целью во что бы то ни стало просветить Авинаша на сей счет.

– У бедняжки, увы, развилась очень тяжелая болезнь. Все легкие охватила. И Джульетта отправила ее в Германию на горячие источники. Девочка по-прежнему там.

– Да-да. Я тоже об этом слышала. Она в санатории в Швейцарии.

– Насколько мне известно, все же в Баден-Бадене.

– Вздор! После школы Эдит хотела остаться на некоторое время в Париже, влиться в литературные круги. Я это от нее сама слышала.

– Только между нами, месье Пиллаи, но все дело в том, что Эдит стала метрессой одного начинающего поэта. Живет теперь в мансарде где-то в районе Монпарнас.

– Да нет же, дорогая моя, все не так! Эдит вступила в какое-то движение писательниц-феминисток в Париже. Они там борются за права женщин.

– Да-да, и спят не с мужчинами, а с женщинами.

– Ах, не могу поверить! Чтобы малышка Эдит – и с женщинами?

– Ну и молодец, что не веришь. Потому что она и правда любовница одного известного поэта. И еще она зарабатывает тем, что позирует обнаженная какому-то художнику.

– Бог ты мой, да разве у нее есть нужда зарабатывать?

– Ох, и не спрашивай, mon cher. Перед смертью Шарля его компания шла ко дну, но Филипп Кентербери, его зять, всех спас. Если б не он – только я вам этого не говорила! – дела семьи были бы плохи. И вроде Филипп даже купил компанию, так что теперь «Ламарк и сыновья» впору переименовывать в «Кентербери и помощники».

Вот что знал Авинаш, когда шел в тот вечер на прием к Джульетте.

В зале стоял гул множества голосов; гости пили поданный на серебряных подносах ликер и тихо беседовали. Авинаш не сразу догадался, что показавшаяся в дверях молодая женщина с горящими глазами, одетая в винного цвета платье, и есть та самая младшая дочь госпожи Ламарк. Да и как ему было догадаться, ведь он не знал ее. И она разительно отличалась от своей матери.

Он вспомнил, как Джульетта ураганом ворвалась в зал и прокричала:

– Дорогие мои друзья, я счастлива видеть вас здесь! Прошу прощения, что задержалась. В последнюю секунду я решила проверить, как дела на кухне. Вы ведь меня знаете, мне непременно нужно убедиться, правильно ли выложены на подносах икра, сыр, сельдь. Как я и предполагала, без моих волшебных рук все бы пошло не так. Так что еще раз прошу меня простить!

На ней было зеленое шелковое платье, открывавшее грудь персикового цвета. Отблески красно-желтого пламени из камина падали на ее волосы, вызывая желание прикоснуться. На вкус Авинаша, черты лица мадам Ламарк были немного острыми, но, несомненно, приятными. И в ней чувствовалась сила. Царившая в зале атмосфера разобщенности с ее появлением вмиг рассеялась; Джульетта, порхавшая, как бабочка, от одного гостя к другому, целуя и пожимая руки, без труда связывала всех общей беседой.

– Добрый вечер, Питер, mon cher. Как хорошо, что ты пришел! Мы ведь с вами соседи, а встретиться все никак не удается. Как мама? Жаль, что она не смогла прийти. Ну, ничего, скоро я ее сама навещу. А твой милейший брат Эдвард еще не вернулся из Нью-Йорка? Даст бог, этим летом, верно? Tres bien. Чудесно! А вы, кажется, с доктором Арноттом еще не знакомы? Он прибыл к нам в прошлом году из Америки. Работает в Парадисо, но я слышала, что летом он все же переберется к нам. Не так ли, доктор? Позвольте познакомить вас с Питером Томас-Куком, старшим сыном моей дорогой соседки Хелены. Вот он, самый настоящий принц Бурнабата – родился и вырос здесь. Кроме того, Питер страшно интересуется древностями. С вашего позволения, он расскажет вам о наших местах. Если у него будет хорошее настроение, однажды он даже отвезет вас на своем паруснике в Вурлу…

Ах, леди Дульсинея! Как же вам идет это платье! Ни на ком другом оно так не смотрелось бы. Такой благородной даме, как вы, что ни надень, все к лицу, но это платье шикарное! Вы у Димитрулы его шили, угадала? Угадала-угадала! Даже парижские портные Димитруле в подметки не годятся. Она сшила новую униформу для моих служанок. Представьте, великодушно согласилась ради этого приехать из самой Смирны. Моя младшая невестка Мари недавно заказывала ей туалет из лавандового шелка. Вы бы видели, какая красота получилась! О, хорошего человека только вспомни… Мари, darling, мы с леди Дульсинеей как раз о тебе говорили. Подойди к нам…

А сыр-то совсем недурен, правда, месье Дюмон? Пришлось послать управляющего на площадь Фасула специально за этим камамбером. У Йорго в магазине все найдется. И крекеры попробуйте. А почему это у вас бокал пуст? Сотираки, будь добр, подойди, се паракало. Принеси месье Дюмону еще бокал коктейля с джином. Григора! Или, может, вы, месье Дюмон, предпочитаете красное вино?..

Но Авинаш с первого взгляда понял, что веселость Джульетты, несмотря на беззаботный смех, – всего лишь маска. В глубине больших зелено-голубых глаз подобно фонарю рыбацкой лодки то загоралась, то гасла тревога. Стоило только оторвать взор от смеющихся губ, и перед вами оказывалась раздраженная, даже чем-то напуганная женщина. В те редкие мгновения, когда она умолкала (чтобы, например, вежливо выслушать кого-то из гостей), ее крашенные хной рыжие брови хмурились.

По профессиональной привычке шпион собирал следы тревоги, грызущей женщину, и фиксировал их в уголке сознания. Потом разберется.

– Ах, месье Пиллаи, я так рада видеть вас! Какая честь! Спасибо, что не обидели меня и приняли приглашение. Надеюсь, вы захватили с собой парочку образцов ваших великолепных камней? А, tres bien, вы даже начали их показывать! Понимаю, дамы из нашего скромного Бурнабата не утерпели… Но их сложно в этом винить. Какие чудесные камни! Чудесные! Вы же останетесь на ужин, n'est-ce pas? Подождите, я сейчас познакомлю вас с мадам Дюмон, она самая настоящая охотница за кам…

Хозяйка дома проследила за взглядом гостя, и ее возбужденная речь оборвалась на полуслове. А следом замолчали и другие. Все головы повернулись к двери. Под цепкими изучающими взглядами Эдит улыбнулась, взяла с подноса у проходившего мимо слуги бокал и, подняв его, произнесла:

– Добрый вечер!

Авинаш почувствовал, как у него начинают гореть уши. Он сглотнул. Неужели в такой лебединой шейке может рождаться столь низкий, столь звучный голос? Глаза, на мгновение встретившиеся с его глазами, были горячими, как угли, а бархатные губы – темно-розовыми, как лепестки роз, из которых Якуми делал масло.

Эдит шла к середине зала, и Авинаш не сводил с нее взгляда. В том, как она держала голову, как разговаривала, как смеялась, было что-то, что сразу давало понять: перед ним не наивная девочка-неженка из богатой семьи, а давно сформировавшаяся пылкая женщина. В отличие от матери она не флиртовала направо и налево, но в темноте ее глаз полыхал огонь, говоривший о том, что тело ее познало запретные удовольствия, бесстыдно вкусило их сполна. Авинаш понял и еще кое-что, и это понимание шипом вонзилось в его сердце: эта пылкая женщина никому не позволит увидеть темные уголки своей души, никогда не отодвинет себя на второй план и никогда, ни с одним мужчиной не сможет обрести тот покой и то удовлетворение, которые давало ей одиночество.

Пустоту, образовавшуюся в его душе, теперь сможет заполнить только прикосновение к этим розовым губам, от которых он не мог оторвать глаз. Да-да, старая как мир тоска, властвовавшая над ним, утихнет лишь в ее объятиях. В тот самый первый вечер кровь Авинаша Пиллаи оказалась отравлена ядом безнадежности и ревности, которые в нем пробуждала самодостаточность этой юной женщины.

Ровно в тот момент, когда он наконец коснулся губами миниатюрной ручки, благоухающей лавандой, Эдит окружили давние подруги, радостно заверещавшие:

– Эдит му! Какой сюрприз! Так ты в Смирне?

Они потянули ее к обитому розовым шелком диванчику в дальнем конце зала.

– Дорогая, где ты пропадала? Тебя целых два года никто не видел. Мы, честно говоря, даже немного обиделись на тебя.

– Идем, нам столько надо тебе рассказать! Ты ушам своим не поверишь!

Фуршет перерос в роскошный пир. Авинаш пытался заговорить с Эдит, но впустую. Сидевший рядом с ней атташе-француз втянул ее в бесконечную беседу ни о чем. Когда Эдит вскользь улыбнулась Авинашу, сидевшему наискосок, он заметил у нее щелочку между передними зубами, что еще больше подстегнуло его желание. На миг, на один короткий миг их взгляды пересеклись. Чуть раскосые черные глаза, обрамленные изогнутыми ресницами, вспыхнули, точно разгоревшиеся угли. И в тот момент у них появилась общая тайна. А может, опьяненному первой любовью Авинашу это только показалось.

Тем временем атташе-француз заплетающимся языком обратился к Джульетте, сидевшей во главе стола:

– Милая госпожа Джульетта, если бы ваша дочь родилась мужчиной, я бы немедленно взял ее на службу и сделал из нее шпиона. Такой чистейший стамбульский выговор не услышишь даже у турчанок. Браво, ей-богу, браво! – Он, по-видимому, перебрал вина, подававшегося безостановочно.

Джульетта покачала головой с ледяным выражением лица, какое обычно использовала при разговорах со слугами. Несколько человек за столом украдкой посмотрели на Авинаша.

В разговор вмешалась Эдит:

– На самом-то деле по-турецки я знаю совсем немного. Ребенком научилась кое-чему от нашего управляющего Мустафы и его жены Сыдыки. А в Париже я подружилась с одной девочкой из обеспеченной стамбульской семьи. И когда мы хотели посекретничать, то переходили на турецкий. С тех пор я и начала те немногие слова, что знаю, произносить на стамбульский манер.

Джульетта нахмурилась. Очевидно, ее совершенно не радовало то, что дочь владеет турецким. Авинаш и эту деталь отметил у себя в памяти.

– Суп чудесный! Рыба так и тает во рту. Ах, какое наслаждение! – сказала полная девушка, сидевшая рядом с Авинашем, одна из подруг Эдит. Ее розовые щеки цвели здоровьем. Без сомнений, она выросла в семье, где обед не обходился без мясного филе и трюфелей. Начала она говорить по-французски, а закончила по-гречески, но этому, кажется, никто не удивился. Кто ее слышал, согласно закивал.

Еда и правда была великолепна, но вегетарианец Авинаш думал лишь о том, как бы не обидеть хозяйку отказом от подаваемых блюд. Впрочем, дедушка научил его, как поступить: «Если предлагают что-то, никогда не отказывайся, положи в тарелку. Есть не ешь, но пусть лежит».

– Не хотите попробовать киш, месье Пиллаи? Наш повар творит настоящие шедевры из кабачков, сыра и сливок. Пожалуйста, возьмите немного.

Предложение Эдит было невинным, но каждое ее слово, изгиб ее губ, взмах тонкого белого запястья, на котором сверкал сапфирами браслет, Авинаш воспринимал как зашифрованное сообщение, подобное тем, которые он учился понимать во время своей шпионской подготовки. Взгляды, которыми они обменивались, были исполнены чувств. В них читалось понимание. И уважение. Да, Эдит прекрасно поняла его затруднение и пришла на помощь. Обычно сидевшие за столом женщины, заметив, что его тарелка не пустеет, восклицали с притворной заботой: «Дорогой Авинаш-бей, вам что же, блюдо не понравилось?» Эдит же говорила мягко и тихо, а в ее угольно-черных глазах, смотревших на него поверх киша, открытого пирога с кабачками, кажется, было обещание и… почему бы и нет? – любовь.

Внимание Авинаша отвлек француз, сидевший рядом с Эдит:

– А я вам говорю, не пройдет и года, как султана свергнут! Я это знаю наверняка от моих друзей в Париже. Вы ведь наверняка думаете, что революцией будут руководить из Парижа, не так ли? Что, из Салоник? Ха-ха-ха, мой милый господин доктор! Сразу видно, что вы в Европе давно не были. Нет, дорогой мой, вы ошибаетесь. Революцией будут руководить из Германии, вот увидите. А если я окажусь неправ и через год ничего не произойдет, можете меня… – Он глотнул вина, обдумывая, как закончить фразу.

Но заканчивать ему и не пришлось: всеобщее внимание уже обратилось к Джульетте. Она постучала ножом по хрустальному бокалу и поднялась.

– Дорогие друзья, сегодня у нас очень важный гость! Уже больше года он живет в Смирне, но только сейчас присоединился к нашей компании. Родом он из Бомбея, из видной семьи, а кроме того, он один из первых индийцев – выпускников Оксфорда. С вашего позволения, я хотела бы поднять бокал за Авинаша Пиллаи, нашего нового друга.

С кем он потом знакомился, о чем разговаривал? Ничего этого Авинаш не помнил. Даже о той тревоге, которая мелькнула на лице Джульетты, когда в дверях появилась ее дочь, он вспомнил лишь на следующее утро, когда, растянувшись на матрасе в своей комнате, перебирал в уме события прошлого вечера. Однако на самом деле он думал об Эдит. В момент, когда он поднес к губам ее пальчики, на одном из которых сияло кольцо с сапфиром, в животе у него что-то оборвалось.

Комнату наполнял бархатный голос муэдзина Нури, а в памяти Авинаша снова и снова проигрывалась одна и та же сцена. Снова и снова он вспоминал, как прикоснулся губами к тонким белым пальчикам, и живот его сладко стягивало, а сердце выскакивало из груди.

Авинаш Пиллаи впервые в жизни по-настоящему влюбился.

Паутина тайн цыганки Ясемин

– Ну а что было дальше, ты, ласточка моя, и сама догадываешься. Эти двое каждый день после обеда встречались в том доме в начале улицы Васили и, накурившись кальяна с гашишем, такие трюки вытворяли, лучше даже не спрашивай.

Когда я услышала эту историю, в городе не было уже ни Эдит, ни Авинаша, ни улицы Васили, где стоял дом, в котором они встречались в послеобеденные часы и занимались любовью. Пленительными историями о любовных приключениях богачей-европейцев развлекала нас, женщин, цыганка Ясемин.

С того рассветного часа, когда меня нашли без сознания в саду у дома на улице Бюльбюль, прошло уже немало времени. Может, год, может, два. Я не знаю. Время потеряло всякое значение. Я не могла заставить себя выйти, чтобы взглянуть на руины родного города, однако, несмотря на все страдания и утраты, пережитые мной, я все еще была молода и с присущей молодости силой ухватилась за новую жизнь под новым именем, которая началась для меня в турецкой семье.

Теперь я была Шахерезадой – без языка, без родных и без прошлого.

В ту ночь, когда меня нашли, я онемела, и способность говорить не вернулась ко мне до сих пор. И вряд ли когда-либо вернется. В чем-то это было даже хорошо: тех, кто говорил на моем языке, насильно забирали из родных домов и деревень, где тысячелетиями жили их предки, и отправляли на другой берег моря. А я не хотела потерять ни пахнущую корицей Сюмбюль, вернувшую меня к жизни, ни сам этот дом, где я теперь жила.

Стоило только цыганке Ясемин вынуть из своего мешка самые разные товары, разложить их на оставшемся от европейцев большом столе с замысловатыми коваными ножками и начать рассказывать о любви, вспыхнувшей между Эдит и Авинашем двадцать лет назад, как все женщины сбегались на кухню и, разинув рты, слушали. Все женщины – это Сюмбюль, ее овдовевшая невестка Мюжгян, Макбуле-ханым, чернокожая нянька Дильбер из эялета Хабеш и я, Шахерезада. На кухне стоял запах бергамота и лука, который вечно резала Гюльфидан (она была родом из города Митилини и попала сюда как раз в результате обмена населением[26]). В самоваре кипел чай, на мангале подходил кофе. Дильбер, женщина не менее крупная, чем цыганка Ясемин, закладывала дрова в огромную печь с шестью конфорками, также оставшуюся от европейцев, и жарила фасоль на оливковом масле. А я готовила салат из горчицы, огуречника и цикория, которые росли в нашем саду, а также из собранных цыганкой в горах мака, мари и плодов терпентинного дерева.