Скарфинг. Книга первая

– Ты же знаешь, сестренка, я существо асоциальное. Газет не читаю, новостями не интересуюсь. А почему ты про это заговорила?

– Ида одна из нас, – говорит София Павловна. – Она сама мне об этом сказала, прежде чем уйти в экспедицию. Ну, не то, чтобы сказала, намекнула.

– Однако, семейка у тебя, – усмехается Варвара. – Нет, по мне лучше быть сиротой.

– Вот то самое здание, – замечает София Павловна, останавливаясь посреди переулка. – Или нет?

Варвара останавливается рядом и сверяется с картой.

– Ну, да. Кажется, здесь.

София Павловна недоверчиво разглядывает сложенное из белого камня двухэтажное здание. Все окна закрыты ставнями. Козырек парадного подъезда поддерживают сдвоенные колонны. Промеж колонн видны высокие массивные двери, обитыми листами меди. Из-за облаков выглядывает луна, и её призрачный свет ложится на бурую от ржавчины кованую вывеску, установленную на крыше подъезда.

– ТЕАТР КУКОЛ, – с удивлением читает вывеску София Павловна.

– А я и не знала, что в Тоболе был кукольный театр, – замечает художница.

Она оглядывается по сторонам, еще раз сморит на карту, потом складывает лист вощеной бумаги и протягивает Софии Павловне.

– Возьми, пускай будет у тебя.

Варвара быстро поднимается по ступеням и берется за дверную ручку. В переулке стоит такая вязкая и густая тишина, что на Софию Павловну наваливается беспричинный страх. В этой тишине она слышит, как часто колотится ее сердце. Все вокруг кажется ей жутким, полным зловещего смыла – плывущая в облачной пелене луна, запертые ставни на окнах и даже истлевшая ветошь, лежащая на ступенях подъезда…

Взявшись за ручку обеими руками, Варвара Альбрехт то толкает, то тянет дверь на себя. Потом наваливается на неё плечом.

– Заперто, – говорит художница, – Вот же ёшкин кот!

Но тут дверь неожиданно подается и медленно распахивается вовнутрь. Проржавевшие петли истошно и жутко скрипят.

Барышни заходят в темный холл и останавливаются, не зная, куда идти дальше.

– Кажется, там горит свет, – говорит София Павловна шепотом.

– Сама вижу, – отвечает Варвара.

Вытянув руки, она осторожно идет вперед.

– Здесь какая-то чертова колонна, – предупреждает она подругу.

София Павловна, нащупав колонну, обходит ее стороной. Теперь она видит, что свет льется в холл из приоткрытых дверей в зрительный зал. Подруги молча переглядываются. Варвара Альбрехт решительно распахивает обе створки и останавливается на пороге. София Павловна выглядывает из-за ее плеча.

– Ну что еще за напасть… – шепчет Варвара.

– А зачем все эти звезды и кометы из фольги? – спрашивает София Павловна. – Это уж как-то слишком… Может, это чей-то розыгрыш?

– Мне не смешно.

Варвара Альбрехт достает из холщевой сумы бутыль с самогоном и, вытащив пробку, делает глоток из горлышка. Глядя на сцену, залитую ярким светом софита, София Павловна начинает нервно хихикает и никак не может остановиться.

– Нет, это не розыгрыш, – говорит медленно художница. – Просто сперва испытываешь растерянность и страх, потому, что ждала чего-то совсем другого… Вот, держи.

Варвара передает подруге бутылку.

– Спасибо, Варенька, – говорит София Павловна и тоже делает глоток самогона.

Её зубы стучат по стеклянному горлышку…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ключ с лязгом поворачивается в замке, и дверь камеры распахивается. Открыв глаза, Наум видит двух тюремщиц.

Женщины похожи друг на дружку, будто родные сестры. Обе невысокие, как говорится, в теле, с неприветливыми широкими лицами. Одеты тюремщицы в униформу – черные рубахи с вышитыми желтой нитью солярными символами, короткие черные юбки и ботинки с квадратными мысами.

Покуда тюремщицы надевают на него кандалы, Наум стоит, пошатываясь со сна, и смотрит за окно. Саднит исхлестанная кнутом спина, но боль уже не такая яркая и мучительная, как вчера после порки…

В коридоре тюремного замка стоит сумрак. Короткая кандальная цепь звякает при каждом шаге. Наум шаркает ногами по каменным плитам, а сам разглядывает мясистые голени тюремщицы и ямочки под её коленками. Толстые ляжки женщины трутся при ходьбе одна о другую. Член Наума наливается кровью и распрямляется в штанах комбинезона.

Коридор упирается в запертые двустворчатые двери. Возле дверей дежурит охранница с электрическим разрядником. Взглянув на сопроводительную грамоту, охранница отодвигает засов, распахивает одну из створок, и Наума выводят во внутренний дворик. Час еще ранний, и солнце только-только поднялось над зубчатыми стенами кремля. Посреди двора стоит потрепанный маломерный виман, похожий на невысокую толстую башенку. Широкая со скругленными углами дверь сдвинута в сторону, и на борт вимана можно подняться по дощатому трапу. Возле трапа смолит папироску барышня-пилот в мешковатых брезентовых штанах и летной куртке. Увидав, что самца уже ведут на посадку, пилот опускается на корточки, открывает дверцу в корпусе вимана и подбрасывает угля в жаровню.

Наум, звякая цепью, семенит по залитой солнечным светом посадочной площадке. Через плечо он оглядывается на здание тюремного замка, на крохотные, забранные решеткой окна, прорезанные в беленых каменных стенах. Гелий сейчас там, в одной из этих тюремных камер. В который уже раз Наум клянется себе, что убежит с Фермы, как только подвернется случай. Он непременно вернется в Тобол и вызволит брата из беды, как и обещал.

По трапу тюремщицы заводят Наума в виман. Ему велят поднять руки вверх и пристегивают кандальную цепь к металлической скобе на потолке салона. Тюремщицы передают сопроводительную грамоту пилоту и уходят. Пилот привычно затаскивает на борт трап. Бросив на Наума быстрый взгляд, барышня проходит по салону опускается в обтянутое коровьей кожей кресло. Заведя за спину руку, она вытаскивает из-за пояса нож и кладет на панель управления. Лезвие ножа выглядывает немного из кожаных ножен, и Наум замечает желобок, проходящий посреди лезвия. Такой нож он видел однажды в Нижнем посаде. Цену запросили немалую, правда, было за что. Нож был с отличной балансировкой, из слоистой стали, которой сноса нет. А кроме того по лезвию ножа от рукояти до самого острия шел желобок с запаянной внутри ртутью. Если метнуть такой нож, он поворачивался в полете только один единственный раз, а потом летел острием вперед, потому что ртуть перетекала к острию и останавливала вращение. Да что там говорить, такой нож в умелых руках был страшнее разрядника.

Барышня-пилот нахлобучивает на голову летный кожаный шлем и тянет за рычаг на панели. Дверь вимана с металлическим лязгом встает на место. Немного помедлив, барышня нажимает на другой рычаг и виман, чуть качнувшись, поднимается в небо.

Стоит сказать, что всю недолгую жизнь братьям Чижовым сопутствовало удача, словно оба родились с золотой ложкой во рту. Первой несказанной удачей было попасть в сиротский приют на Алафейской горе. Окажись они в Нижнем посаде, в какой-нибудь бревенчатом бараке с окнами, затянутым бычьим пузырем, у братьев был мизерный шанс остаться в живых.

Старший из братьев – Наум был недоверчивым и упрямый. Если во время драки Наума сбивали с ног, он раз за разом поднимался и, сжав кулаки, снова шел на обидчика. Широкоплечий, крепко сбитый, с недобрым взглядом исподлобья, Наум походил на молодого бычка. Младший брат – Гелий драться и вовсе не умел. Гелий любил читать книжки, любил учиться. Он без труда освоил глаголицу, а после руническое письмо. На рунице была написана добрая часть учебных пособий, а кроме того все памятки и руководства к старым станкам и машинам… Братья не были похожи друг на друга ни характером, ни внешне. Наум сперва делал, а потом смотрел, что из этого вышло. А Гелий старался продумать все до мелочей, но боялся на что-либо решиться.

Братья Чижовы прошли отбор в ремесленное училище, и эта была вторая серьезная удача в их жизни. Окончив училище, Наум устроился работать на механический завод, а после замолвил словечко за Гелия. Попасть в касту инженерно-технических работников это большее, о чем мог мечтать родившийся в матриархальной Тартарии самец. Это была последняя ступень на карьерной лестнице.

В начале сентября братья Чижовы забрались на верфь, где собирали виманы для полетов в стратосферу. Угнать воздушное судно им помешали агенты Тайной канцелярии. Днем позже Наум и Гелий Чижовы предстали перед судом Великой Тартарии. Так нелепо и странно закончилась удачливая карьера братьев Чижовых, но роковое событие, перевернувшее их жизни, случилось несколько раньше.

Рассказывая друг другу о пережитом приступе, Наум и Гелий сходились в том, что сперва стало необычайно тихо, и во внешнем мире и у каждого из них в душе. А потом из самой середины этой тончайшей, хрустальной тишины принялся сыпать снег. Снег был крупный и шел так густо, что у Наума закружилась голова. Он выронил из руки тяжелый инструмент в мягкую, как сметана пыль, устилавшую заводской двор, и медленно обернулся к брату. Был жаркий летний полдень. Гелий стоял неподалеку, и снег лежал на его плечах и макушке. Сложенные из красного кирпича заводские цеха, ограда из проржавелых прутьев и крытые почерневшим гонтом крыши трущоб – всё пропало за завесой медленно падающего снега. Сквозь снежную пелену холодным синеватым светом горели далекие огни. В эти последние мгновение Науму показалось, что он не в Тоболе, а в чужом незнакомом городе. Но он не успел додумать эту мысль до конца. Сознание Наума померкло, будто свеча, которую резко задули. Один за другим братья повалились в нагретую солнцем пыль. Их тела в залатанных и испачканных маслом комбинезонах бились в конвульсиях, глаза закатились, изо рта шла пена. Доктора в Старом посаде называли такие приступы мерцающей эпилепсией.

В тот летний полдень вся жизнь братьев совершенно переменилась. И возврата назад уже не было.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Виман поднимается все выше и выше, и вскоре Наум видит всю Алафейскую гору разом. Сложенные из белого камня стены кремля горят на солнце, словно сахар. Центр Старого посада застроен особняками в два, а то и в три этажа с портиками и колоннадами, с балюстрадами, балконами и эркерами. Там и сям промеж каменных стен сверкают луковицы куполов. Станций генерации так много, что и не сосчитать. Столица Тартарии потребляет целую прорву энергии – катят по рельсам дребезжащие коробочки трамваев, снуют самодвижущиеся повозки, круглые сутки работают фабрики-кухни, спрятанные от досужего взгляда в подвалах, скользят по почтовым магистралям тысячи капсул с корреспонденцией. А по вечерам, как стемнеет, белым светом озаряются окна особняков, и на всех улицах вспыхивают разом фонари и горят всю ночь напролет. А еще на окраине там, где стоят унылые доходные дома и бревенчатые бараки, за трамвайным парком, возле самого обрыва пыхтит механический завод, выбрасывая из кирпичной трубы клубы черного маслянистого дыма. Даже подумать страшно, сколько на все про все нужно энергии, и столица забирает электричество прямо из неба, прокалывает небесную твердь бесчисленными иглами антенн, высасывает луковицами эфирных приемников. Весь Тобол ощетинился острыми шпилями, нацеленными в осеннее бледное небо.

А внизу, у подножия Алафейской гора, похожий на пятно жирной грязи расплескался Нижний посад. Кажется, что там вовсе нет улиц, только стоящие без всякого порядка хибары и бараки, сложенные из почерневших бревен и крытые дранкой. Там жгут костры из хвороста и кизяка, там по непролазной грязи промеж домов снуют бородатые самцы в обносках, и худые клячи тянут куда-то телеги на деревянных колесах, груженные не пойми чем. В Нижнем посаде одичалые самцы гонят самогон и горланят протяжные песни, посматривая сквозь едкий дым костра, на Прямский взвоз – не идут ли снова жандармы с облавой.

Наум, не отрываясь, глядит за иллюминатор. Виман летит над Нижним посадом, потом над пустошью поросшей высокой, сгоревшей от летнего зноя травой. Сквозь стекло Наум видит пыльный проселок, синюю ленту Ирия и проржавелый арочный мост, переброшенный на тот берег. Как-то раз Наум ходил смотреть на этот мост и долго сидел у реки напуганный и притихший. Мост устрашал его своими размерами и совершенством конструкции. Одичалые самцы в Нижнем посаде травили байки, будто прежде в Тартарии жили большие люди, нефилимы, и это они возвели мост через Ирий, потому что людям, жившим в Тоболе сейчас такое попросту не по силам.

На другом берегу Ирия начинается лес. Еще не опавшая листва на деревьях горит золотом и медью, и только ельник стоит там и сям темно-зелеными островками. А Тобола уже не видно, город отъехал назад, и Алафейская гора пропала в солнечной дымке.

Не удержавшись, Наум горько вздыхает.

– Тебя как зовут? – спрашивает его барышня-пилот.

– Наум.

– Ну, будь здоров, Наум. А я – Лия.

Она оборачивается и окидывает Наума взглядом. Тот стоит посреди салона, с прикованными к скобе руками, в грязном и порванном заводском комбинезоне.

– А скажи мне, Наум, за что тебя сослали на Ферму?

У Лии обветренное смуглое лицо, широкие скулы и курносый нос. Она смотрит на Наума весело и довольно-таки дружелюбно.

– А тебе какое дело? – хмуро спрашивает Наум.

– Да нет мне до тебя никакого дела, – смеется Лия. – Просто нам еще час лететь. Скучно.

Виман покачивает из стороны в сторону, как лодку в неспокойном море. Наум слышит, как свистит воздух, проходя через защищенный сеткой заборник на крыше.

Лес понемногу редеет. За лесом начинается топь с торчащими из воды мертвыми деревьями. Наум старается запомнить дорогу обратно к Тоболу. И чем дальше виман отлетает от столицы, тем тоскливее становится у него на душе.

– Что ты натворил, Наум? – допытывается до него Лия.

– Мы с братом забрались на верфь неподалеку от Тобола, – говорит Наум, которому надоело играть в молчанку. – Хотели угнать виман… Не такой как у тебя, а для полетов в стратосферу. Ты, наверное, слышала про такие виманы. Они размером с трехэтажный особняк, а может и больше.

Лия снова смеется.

– Ох… Ну, какие вы глупые! Там же четыре вихревых движителя. И четыре печи для нагревания ртутной смеси. И вот мне интересно, как это вы вдвоем собирались поднять такой виман в воздух?

– Уж как-нибудь управились бы, – хмуро отвечает Наум,       – у тебя вроде выходит, ну, и я не глупее.

– Это же маленький виман, грузоподъемность у него от силы дюжина человек. Здесь только один движитель и тот маломощный. С таким ты бы справился, хотя навык все равно нужен.

– А то я не знаю, – ворчит Наум. – Я «Виманику-шастру» читал, наверное, дюжину раз.

– И много же ты понял? Вот, только честно?

– Ну, понял кое-что… А что не понял, мне братишка объяснил. Он у меня башковитый.

Взглянув за окно, Наум видит, что болото осталось позади и теперь они летят над пустыней. Барханы из красного песка, словно застывшие волны тянутся до самого горизонта.

– Нет, ты мне объясни, как здесь все утроено? – не отстает Лия. – Какая сила поднимает виман в воздух?

– Ну, если своими словами… – Наум хмурится, вспоминая «Виманику-шастру». – Вот под той плитой, у меня под ногами находится движитель. Это что-то вроде большого сотейника с крышкой. В сам движитель налита ртуть. А под ним стоит жаровня с углями и катушки с медной проволокой. Если в жаровне развести огонь, ртуть начинает двигаться по кругу все быстрее и быстрей пока не принимает форму бублика. Когда из жидкого состояния ртуть превращается в пар, в движителе образуется очень высокое разряжение. Весь доступный воздух закручивается в спираль и выбрасывается через сопло наружу. Именно этот воздушный поток толкает виман вперед. Но это еще не все… Вихрь в движителе вращается чрезвычайно стремительно, и наружный воздух затягивает через воздухозаборник так быстро, что над виманом образуется вакуум. Вот и получается, что подъемная сила возникает из-за колоссального перепада давления под виманом и над ним. Можно сказать, что это подъемная сила толкает воздушное судно вверх, а можно – что виман сам поднимается в вакуум.

Лия молчит. Она сидит, откинувшись в кресле, и смотрит на красную пустыню.

– Я не все поняла, – говорит, наконец, пилот. – Но, очень похоже, что так всё оно и устроено.

– Постой, родная, но ты же управляешь этой штукой? – недоверчиво спрашивает её Наум.

– Ну да. Только я не очень понимаю, как виман держится в воздухе. Видишь, тут всего два рычага. Вот этим рычагом я могу менять скорость полета. А этим – задаю высоту. Ну, а чтобы повернуть, просто кладешь виман на бок…

– Ясно, – Наум переступает с ноги на ногу и звякает кандальной цепочкой.

– Знаешь, первый раз я встречаю самца, который определенно умнее меня, – говорит задумчиво Лия. – И, если честно, мне это не нравится. Мне от этого делается неуютно.

Наум не успевает толком обдумать слова пилота, когда замечает, что впереди песчаные барханы странным образом обрываются в пустоту.

– А что это там такое?

– Тектонический разлом, – отвечает Лия. – Говорят, он тянется до самого Индийского океана… А вот и Ферма. Что скажешь, впечатляет?

Пригнув голову и прищурив глаза от солнечного блеска, Наум смотрит в иллюминатор. Больше всего здание Фермы напоминает ему раковину морского моллюска только немыслимого, циклопического размера. Темно-серая почти черная, эта «раковина» лежит на краю разлома, зарывшись в песок, и солнечные лучи тускло поблескивают на её закрученной логарифмической спиралью неровной, будто гофрированной поверхности.

Виман подлетает ближе, и Наум видит величественный, похожий на кошмарный сон тектонический разлом. Только дно разлома Наум так и не может разглядеть – острые, как иглы скалы уходят уступами вниз в синеватую мглу. А над этой бездной, словно половинка ажурного моста, висит посадочная площадка. Это изящная легкая конструкция крепится к каменной стене разлома изогнутыми тонкими опорами.

– Сейчас будем садиться, – предупреждает его Лия и ведет виман вниз, на посадочную полосу, висящую над бездной.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В гостиной за обеденным столом сидит Евдокия Павловна – средняя из сестер Брошель-Вышеславцевых и пьет крепкий черный кофе без сахара и сливок.

– Доброе утро, Софи, – говорит Евдокия Павловна, внимательно глядя, на младшую сестру.

– Доброе утро, – отвечает София Павловна тусклым голосом и, остановившись возле стола, наливает в высокий стеклянный стакан воды из графина. В графине плавает стебель сельдерея и гроздь калины.

Евдокия Павловна не торопясь курит папироску. Табачный дым вьется серой ленточкой и поднимается к потолку. За спиной у госпожи Брошель-Вышеславцевой, сложив на животе руки, стоит экономка – Татьяна Измаиловна. Гостиная залита ярким солнечным светом. Створка высокого окна, выходящего на балкон, приотворена, и виден круглый столик, пара кресел и беленый каменный парапет с балясинами.

У всех сестер Брошель-Вышеславцевых рыжие волосы, которые отличаются только оттенком. У Евдокии Павловны волосы заметно темнее, чем у Софии, и больше похожи на медь, чем на пламя костра. Евдокия носит каре с короткой челкой. У нее вытянутое длинное лицо, нос прямой и самую малость великоват. От крыльев носа к уголкам рта протянулись две глубокие складки.

– Татьяна Измаиловна мне сказала, что ты явилась домой среди ночи, – замечает как бы между прочим Евдокия Павловна. – И ты была пьяна.

Она затягивается папироской, и София слышит, как трещит, сгорая табак. На дубовой столешнице рядом с кофейной чашкой и блюдцем лежит серебряный портсигар Евдокии Павловны и просто невыносимо сверкает на солнце. На крышке портсигара – державный василиск со змеиным хвостом свернутым колечком.

– Полагаю, Татьяне Измаиловне показалось, – отвечает София.

Она выпивает до дна стакан прохладной воды. Внезапно залитая солнечным светом гостиная принимается раскачиваться из стороны в сторону. Глубоко вздохнув, София ставит стакан на стол и цепляется рукой за край столешницы.

– Будь добра, Софи, подойди ко мне, – просит её сестра.

– Это еще зачем?

– А впрочем, не стоит, – Евдокия брезгливо морщит длинный нос. – От тебя так разит перегаром, что с порога можно почуять.

У Софии Павловны нет сил, вступать с сестрой в перепалку.

Она идет к кухонному лифту. На дверцах лифта четыре ручки, вокруг каждой нарисован поделенный на сектора циферблат. Расположив стрелки в нужных секторах, можно составить меню на любой вкус. Софии Павловне хочется чего-то сладкого и необременительного для желудка. Чтобы выбрать десерт она вертит третий тумблер, пока не останавливается на творожной запеканке. С помощью четвертого тумблера барышня выбирает напиток, сегодня это клюквенный морс.

София Павловна нажимает клавишу, внутри шкафа звенит колокольчик, и ее заказ отправляется на фабрику-кухню расположенную в подвале стоящего по соседству дома.

– А вот, что ты обронила на лестнице, – продолжает сестра и стучит ложечкой по стеклу.

София Павловна оглядывается и, наконец, замечает стоящую на столе давешнюю квадратную бутыль.

– Тебе не хуже моего известно, что самогон в Тартарии запрещен. А знаешь почему?

– Знаю, – хмуро отвечает София. – Потому что это яд.

Барышня стоит возле кухонного лифта – худенькая, стройная, в голубом ситцевом халатике. Её рассыпанные по плечам рыжие волосы горят на солнце.

– Я беспокоюсь за тебя, Софи, – говорит Евдокия Павловна и не спускает взгляда с младшей сестры. – Кончится тем, что тебя пьяную остановят на улице жандармы. Тебя выпорют плетьми у позорного столба! Нет, это неслыханно! Чтобы девица из рода Брошель-Вышеславцевых, одного из старейших родов Великой Тартарии, оказалась у позорного столба?! Наша покойная матушка не пережила бы такого позора… Скажите, Татьяна Измаиловна, ну разве я не права?

– Ну, разумеется, вы правы, – соглашается экономка. – Опозорить такую фамилию, слыханное ли это дело?

– В Нижнем посаде живут опустившиеся, потерявшие человеческий облик самцы. Эти животные жить не могут без самогона. Каждый месяц мы устраиваем облавы, но все без толку.

Они раз за разом собирают перегонные кубы и снова гонят, и пьют этот яд… Я не хочу, чтобы ты не угодила в беду, Софи. Я боюсь за тебя.

В кухонном лифте звенит колокольчик, и тут же распахиваются дверцы. Татьяна Измаиловна проходит через гостиную и достает из лифта поднос. На подносе стоит стакан с брусничным морсом и тарелка с творожной запеканкой.

 Экономка относит поднос к столу.

– Столько работы по дому, верчусь весь день, как юла, – жалуется Татьяна Измаиловна, составляя тарелку и стакан на столешницу. – Хорошо бы купить смышленого раба.

– Ну, голубушка, – смеется Евдокия Павловна. – У нас уже был в услужении мальчишка. Так вы так его лупили, что он взял, да и убег.

София усаживается за стол и проводит тонким пальчиком по запотевшему стеклянному стакану. У неё совсем нет аппетита, даже напротив, слегка подташнивает.

– Видишь ли, Софи, я служу в жандармерии и не могу пройти мимо нарушения закона. Я должна составить рапорт. Но…

– Но это бросит тень на овеянный славой род Брошель-Вышеславцевых, – криво улыбается София Павловна.

Сестра глядит на нее, недобро прищурив глаза.

– Наверное, я все же тебя избаловала. Если мне не изменяет память, я ни разу не наказывала тебя с тех самых пор, как ты побывала в Заведении. Я полагала, что ты уже взрослая и в битье нет необходимости. Выходит, я ошибалась, – вздыхает Евдокия Павловна. – Я хочу, чтобы ты помнила, Софи, я тебя люблю и поступаю так для твоего блага.

– Ах, Дося, поступай, как тебе угодно.

– Да, именно так, – широко улыбается Евдокия Павловна и показывает сестре свои ровные крупные зубы.

София Павловна подходит к диванчику, стоящему в углу гостиной, развязывает пояс и сбрасывает на пол ситцевый халатик. Она прикрывает руками пах, зябко поводит плечами и, взглянув исподлобья на сестру, ложится животом на диванный валик. София Павловна вытягивает ноги, и упирается пальцами в нагретый солнцем пол. Она прижимается щекой к выгоревшему зеленому велюру и закрывает глаза. Прежде Софию Павловну частенько наказывали в гостиной на этом самом диване. Стоит сказать, Евдокия сама никогда сестру не порола, а поручала это экономки. Если наказания было суровым, Евдокия Павловна садилась на диван и крепко держала Софию за запястья.

София Павловна поводит рукой по выцветшему велюру и с удивлением понимает, что все эти годы свершений и важных открытий куда-то подевались, и из молодой женщины она превратилась обратно в озлобленного на весь мир ребенка с несносным характером. Евдокия Павловна была права, Софи не наказывали ни разу, с тех самых пор, как она вернулась домой из исправительного Заведения. И сейчас, лежа бедрами на диванном валике, Софи Павловна отчетливо вспоминает, какая тяжелая у экономки рука и как нестерпимо жжется гибкая трость из ротанга.

Как в старые времена Евдокия Павловна садится на диван рядом с сестрой и берет ее за запястья. А Татьяна Измаиловна достает с полочки ротанговую трость с загнутой крючком ручкой. Трость давно лежит на полке без дела, и экономка, взяв из ящика ветошь, стирает с ротанга пыль. Татьяне Измаиловне еще нет сорока. Это моложавая, невысокого роста, крепко сбитая женщина с пышной грудью и широкими бедрами. У Татьяны Измаиловны смуглая кожа, округлое лицо, густые черные брови и черные, как смоль волосы, собранные в пучок на затылке.