Полубородый

– Я понял.

А я не понял, что он понял. Гени не только старше меня, но и умнее.

– Итак, – повторил Полубородый свой вопрос, – что для этого нужно?

– Древесина, – сказал Гени.

– Какая? – спросил Полубородый.

– Не сырая. Иначе вместо огня будет дым.

– Верно, – сказал Полубородый. – В дыму не видно, как человек сгорает, а это жаль.

– Я бы это так не назвал, – сказал Гени, и Полубородый ответил:

– Неважно, как ты это назовёшь.

Между ними началась перекличка, как иногда бывает между священником и общиной, когда община повторяет какие-то слова, уже навязшие в зубах, потому что всегда повторяет их на одном и том же месте.

– Значит, сухая древесина.

– Как можно более сухая.

– Где её взять?

– В лесу лежит полно.

– И правильно, и нет, – сказал Полубородый. – Древесины там полно, но пока её добудешь, пройдёт много времени. А голодным надо выставлять миски как можно быстрее. Тогда где её взять?

Гени немного подумал и ответил:

– Стулья, вот сухая древесина.

– Правильно.

– Скамейки.

– Правильно.

– Столы.

– Опять же правильно. Всё, что можно мелко изрубить. Когда достаточно рук, дело спорится. А велика ли должна быть куча дров?

– На сколько человек?

– В этот день только трое.

Они смотрели друг на друга и молчали, и потом Гени сказал:

– Чем больше куча, тем жарче огонь, тем быстрее всё кончится.

– А разве нам надо быстрее?

– Чем скорее, тем лучше, – сказал Гени, но Полубородый покачал головой:

– Неправильно мыслишь, Ориген. Если сжигаемый быстро умрёт, зрители не успеют вдоволь насмеяться.

– А разве при таком смеются?

– Громко смеются. – Полубородый и дальше говорил совершенно спокойно, но вместе с тем он так вцепился пальцами себе в лицо, будто хотел вырвать из него шрамы. – Когда тела корчатся в огне, – сказал он, и весёлость в его голосе поблёскивала как слюда, – когда они извиваются и выкручиваются, это же забавный танец. – Он вытянул руку, держа её над огнём так, что наверняка обжигало, хотя в лице его не отражалось боли.

Я бы его предостерёг, но Гени остановил меня немым «нет» во взгляде. Полубородый тут повысил голос, как наша мать, когда строжилась:

– Следующий вопрос, Ориген. Как позаботиться о том, чтобы никто не сбежал из огня?

– Привязать.

– Как?

– Вбить столб.

– Только один?

– Для каждого по одному.

– Для каждого по столбу, очень хорошо. Из чего сделаны столбы? – И снова началась их попеременная перекличка.

– Из дерева.

– Сгорит.

– Толстое дерево. Целый древесный ствол.

– Значит, три древесных ствола. А где их быстро раздобыть?

– Или для каждого по брусу.

– Откуда?

– Из дома вырвать балку.

– Вырвать тяжело.

– Или устроить костёр там, где этот брус уже стоит.

– Хорошо. Очень хорошо. Твой младший брат прав: ты из тех, кто способен размышлять. – Он сказал это очень спокойным голосом, даже приветливым, но его пальцы крепко впивались в шрамы. – Следующий вопрос. Если балки, допустим, представляют собой дверные косяки, как закрепить на них человека?

– Прибить цепью.

– Она не всегда под рукой.

– Тогда верёвкой.

– А если она раньше времени сгорит?

– А она сгорела преждевременно?

Я не понимал, почему спрашивал теперь Гени, ведь его задача была отвечать. Но Полубородый кивнул, как будто и не ожидал ничего другого.

– Не у всех, – сказал он. – Только у одного. Когда его верёвка перегорела, он упал, вывалился из огня и остался лежать. Его приняли за мёртвого, и лучше бы он был мёртвый.

В это мгновение я понял, что всё это произошло с ним самим. Отсюда и его шрамы. От казни.

– А зрители? – спросил Гени.

– Они убежали.

– Потому что им стало стыдно?

– Нет, хотели принести новых дров. Ведь раньше им не терпелось посмотреть на весёлую пляску, поэтому они не запаслись дровами, и теперь пришлось искать новые. Новые дрова и новых людей, кого бы ещё привязать к столбу.

– А полусожжённый? Что сделал он?

– Подполз к другим, чтобы посмотреть, живы они или нет.

– И как?

– Нет. Им повезло больше, чем ему.

– Он хорошо их знал?

– Мужчина был его соседом.

– Значит, была ещё и женщина?

– Девочка. В возрасте твоего брата.

– И эта девочка?..

Полубородый вскочил и закричал:

– Довольно! Больше никаких вопросов и ответов!

Гени сказал:

– Мне очень жаль.

Но Полубородый ничего не хотел слышать.

– Что проку от жалости, – сказал он. – Надо уметь защищаться. Надо уметь мстить. Но ты трус и бежишь прочь. Бежишь целый год как можно дальше.

Если присмотреться к нему, то было видно: это очень старый человек.

– Лучше нам сейчас уйти, – сказал Гени.

Я хотел помочь ему встать, но он улёгся на землю. Это было естественно, потому что с крутой части склона ему было сподручнее сползать задом наперёд, но это выглядело так, будто Полубородый был иконой, а Гени ему поклонялся.

– Последний вопрос, – сказал он снизу, задрав голову.

– Если он будет правильным.

– Почему всё это случилось? Кто был виноват?

– Никто не был виноват, – сказал Полубородый. – Или, что то же самое: Господь Бог виноват.

Девятая глава, в которой Себи идёт в церковь

Поли учинил глупость, очень большую глупость, и если выйдут на его след, его ждут большие неприятности. Гени и Полубородый говорят, что они уладили дело, но я всё равно просыпаюсь ночами и всякий раз думаю: «А вдруг не всё позади и утром придут и заберут его?» Я живо представляю себе, как прискачут верхом, как будут барабанить в дверь и как уведут Поли. Боюсь я за моего брата. Если его заберут, это будет ещё хуже, чем если бы мне отрезали ногу.

А началось всё так: целую ночь его не было дома, чего прежде с ним никогда не случалось. Он, конечно, рассказал потом, где был, но рассказал неправду, это я сразу заметил. Когда Поли врёт, у него на лице появляется улыбка – не его, а как будто чужая, которую кто-то потерял, а он подобрал. Когда я был маленький и ещё неразумный, он мне однажды рассказал, что в серёдке каждого конского яблока таится заколдованный кусочек золота, но если захочешь поковыряться в конском навозе и достать это золото пальцами, оно сразу исчезает, поэтому пальцами нельзя, а нужно зубами. Нужно раскусить это конское яблоко. Но когда он это говорил, у него была такая же чужая улыбка, а я был глупый и поверил ему. Но после дела он меня высмеял, и то был уже его собственный смех.

Он якобы гнался в Монастырском лесу за косулей, так он рассказал, и хотя это было запрещено, но не так уж и предосудительно; так делали многие, и если ты не попался лесному надзору, то тебе ничего не будет. Надо только стараться, чтобы никто из деревенских не видел, как ты что-то подстрелил, иначе всегда найдётся доносчик, и тебе придётся с ним поделиться, чтобы молчал. Если твоя добыча – косуля, а то и олень, домой его надо приносить по кускам, а остальное прятать в лесу: подвесить на дереве в мешке, чтоб не сожрали волки.

Поли рассказал, что подстрелил косулю в ногу, но она смогла убежать, а он шёл по её кровавому следу.

– С собакой мне было бы проще, – сказал он, – одному не угнаться, к тому же косуля оказалась выносливее, чем можно было ожидать.

А потом уже и стемнело, а добыча завела его в дебри, там и пришлось заночевать, но ему это было нипочём, потому что он не такой дристун, как я.

Мне сразу было ясно, что история выдуманная; во-первых, Поли никогда бы не признался, что его стрела не попала в цель, для этого он слишком гордится своей меткостью, а во-вторых, если бы он всё это время провёл в лесу, это было бы заметно по его одежде и по другим следам: нацеплял бы на себя репейника и так далее. Зато на ногах у него было много грязи, причём такой, какая бывает на слякотной дороге, а ведь в лесу нет дорог.

Гени тоже не поверил в эту историю, но сказал, что отсутствие Поли связано, наверное, с девушкой, и у него самого в его возрасте такое случалось, и он выдумывал несусветные отговорки, чтобы никто не узнал, где он был на самом деле. А Поли при этом сделал вид, что Гени его застукал и разоблачил. Сказал, брата не проведёшь, тот слишком хорошо его знает. Но я уверен, что и это было враньё, только уже другого сорта. С той ночи у Поли с лица не сходила ухмылка, и это мне тоже в нём знакомо. Это означает, что он что-то учинил и уверен, что останется безнаказанным. Он выпячивает грудь и гордо выхаживает как петух. Ко мне он добрее, чем обычно, и это тоже подозрительно. Он даже предложил научить меня стрелять из лука, а раньше всегда отказывал, говоря, что я обойдусь и пращом, хотя из праща я мог подбить разве что голубя или белку.

И было ещё кое-что, чего никто, кроме меня, не заметил. В ту ночь, когда произошла эта история якобы с косулей, не только Поли не ночевал дома, но и всё его звено, Мочало с его распухшим носом, младший Айхенбергер и все остальные, и у каждого было своё объяснение для этого. Поначалу я думал, они учинили какую-то безобидную пакость и делают из этого важную тайну, чтобы потом можно было вспоминать о ней как о большом приключении, но дело оказалось куда крупнее.

Я по случайности узнал, что произошло на самом деле, и я думаю: если я узнал случайно, мог и другой узнать, и тогда Поли не поздоровится. Хотя он и думает пока, что всё обошлось.

Началом случайности было то, что младший Айхенбергер хвастался узелком, полным рыболовных крючков, каждый из которых стоил на рынке в Эгери столько, что от зависти можно только зубами клацать. Он говорит, раз он наследник семьи и остаётся в доме единственным, он может получить от отца всё, что только пожелает, стоит только поклянчить – и тот ему всё купит. Уже одно это должно было навести меня на размышления, потому что все в деревне знали, какой скряга старый Айхенбергер и сидит на своих деньгах как лебедь на яйцах, так, что и близко не подступишься. Но поначалу я просто завидовал, потому что у нас в доме только у Поли был рыболовный крючок, а мне он его даже взаймы не давал.

– Если ты его потеряешь, мне придётся сделать с тобой то же, что Каин сделал с Авелем, – сказал он мне однажды, – а ты ведь не хочешь, чтобы я взял на себя такой грех.

Всё это я рассказал Полубородому, как я уже привык рассказывать ему обо всём, что меня мучило; наша мать не понимала моих забот, потому что в Поли ей нравилось всё, а у Гени были свои трудности. Полубородый умел слушать как никто другой. Когда я закончил свой рассказ, он сказал, что если рыболовный крючок единственное, чего мне в жизни не хватает, то я счастливый человек: это моё желание он мог легко исполнить. И он вынес мне из времянки крючок, привязанный к оленьей жиле. Я его спросил, почему он, убегая с родины, прихватил с собой именно крючок, и он засмеялся и сказал:

– Когда ты долго в дороге, приходится добывать себе какую-то еду.

Полубородый не только одолжил мне рыболовную снасть, но и подробно объяснил, как ловить линя. В линях он разбирался лучше, чем во всех других рыбах, потому что, когда у тебя есть на коже рана, ожог к примеру, надо приложить к нему свежепойманного линя, его слизь очень помогает заживлению. После костра Полубородый в этом сильно нуждался, так он сказал.

Я сделал всё в точности так, как он сказал, прихватил с собой даже мешок для пойманной рыбы, хотя на самом деле не верил, что он мне пригодится. Рано на рассвете, ещё до восхода солнца, я отправился на озеро, к той заводи, где росли кувшинки. Среди кувшинок лучшее место для линей, сказал Полубородый. Нарезанного на кусочки дождевого червя я вмесил в комок глины, нацепил на крючок – и в самом деле поймал линя, такого крупного, что наелись мы вчетвером, ещё и осталось. Самое трудное было вытянуть рыбу из воды, она упиралась ещё сильнее, чем зайцы в петле, а уж те брыкаются что надо. Мне пришлось с ним прямо-таки бороться, пока я не вонзил ему в жабры нож, и только после этого смог упрятать его в мешок. После этого я с головы до ног был изгваздан в его слизи, хотя у меня на коже не было ран для заживления. Зато нашей матери я доставил своим уловом такую радость, это я знал, она любит рыбу и часто говорит: хоть бы Поли поймал рыбку, но у того не хватает терпения на рыбалку.

Между тем была уже середина утра, и я сперва помылся в озере мало-мальски, а потом просушился на солнце. Потом мне пришло в голову, что по дороге домой я мог бы заскочить в церковь Эгери, прочитать за Гени и его ногу Отченаш, я уже давно собирался это сделать, пусть это и не даст ему новую ногу, но ведь и не повредит. Но поскольку я был сильно усталый – из-за раннего подъёма, из-за солнца, – я заснул посреди молитвы, прикорнув на могильной плите какого-то рыцаря, не знаю уж какого роду-племени.

То ли из-за могильной плиты, то ли из-за места, куда приходили исповедоваться не только живые, но и мёртвые, не находя упокоения из-за своих грехов, – неважно почему, но мне в этой пустой церкви приснился странный сон. Я увидел дрова, сложенные для костра, и мужчину поверх дров, он не был привязан к столбу, а сидел на стуле, в руках держал флейту – такую, как мне однажды вырезал Гени и которая у меня потом сломалась; он в неё не дул, а она играла. Мелодию я вспомнить не могу, помню только, что она меня опечалила. Сперва я думал, что человек на дровах – Полубородый, но потом это оказался Поли, и у него было заносчивое лицо, какое я у него терпеть не могу. Потом появился старый Лауренц с сосновой лучиной и хотел поджечь костёр, но огонь не хотел разгораться, и я услышал победный смех Поли, как будто он победил в драке. Потом огонь всё же разгорелся, но Поли исчез, а вместо него очутился Гени, но не на костре, а рядом, он жарил на огне рыбу. Обе его ноги были на месте, и во сне я его спросил, как он добился, чтобы отросла вторая нога. Вместо ответа он поворачивал штырь со своей рыбой, а потом появилось сразу много людей, у каждого рыба на штыре, послышался воинственный барабанный бой, то был, по-видимому, Мочало, а на крыше церкви стоял господин капеллан и кричал: «In hoc signo vinces![7]» Так было однажды в истории, которую он рассказал в своей проповеди, и мне стало страшно, потому что я вроде как должен был пересказать ему эту историю, а я её забыл, помнил в ней только римского императора. Потом я снова очутился на озере, там, где поймал линя, и чей-то густой голос мне сказал: «Это озеро тьмы, Финстерзее».

Тут я заметил, что лежу на полу в церкви, головой на мешке с линём, но голос всё продолжал звучать как отдалённые раскаты грома, когда гроза уже прошла, и этот голос действительно произнёс «озеро тьмы». Сперва, ещё в полусне, я подумал, что это говорит мне святой Пётр или святой Павел, кто-то из них, желая растолковать мой сон, но потом примкнули ещё два голоса, и они были мне знакомы. Один принадлежал старому Айхенбергеру, а второй благочинному Линси. Это был настоятель церкви Эгери, и я знал его голос, потому что иногда он проповедовал и в Заттеле. Третий голос был самый звучный, я его не знал и до сих пор не знаю, кто это был.

Между тем я окончательно проснулся и заметил, что голоса исходят из ризницы, но в пустой церкви было так гулко, будто говорили совсем рядом. Я думаю, они были уверены, что после утренней мессы им никто не помешает, да ведь и я очутился тут только потому, что линя лучше всего ловить на утренней зорьке.

Речь шла вовсе не об озере тьмы, как мне почудилось, а про деревню под названием Финстерзее, это название я знал. Я даже был там однажды, потому что там жил дядя Дамиан, сводный брат нашей матери, а когда его жена умерла, он женился второй раз, и мы туда сходили, это всего несколько часов пути, но угощение там было совсем не такое, как я надеялся. И только оттого, что название было мне знакомо, я прислушался к разговору в ризнице. Мешок с рыбой я крепко сжимал в руках: если бы кто меня застукал здесь, я бы сказал, что только что вошёл в церковь. Но никто меня не увидел.

С тех пор я знаю, где был Поли в ту ночь на самом деле. И что за него теперь надо бояться, я тоже знаю.

Десятая глава, в которой нападают на деревню

В Финстерзее, как я услышал из разговора в ризнице, случилось нечто безрадостное, дурное дело, какое, быть может, и случалось в старые времена, но которому не место в наше время, тем более в стране, где царят мир и порядок, особенно с тех пор, как Ури объединился с лесными кантонами.

– Как в войну! – воскликнул благочинный Линси и добавил что-то на латыни, чего я не запомнил.

Его перекрыл другой голос, и надо заметить, что этому голосу не приходилось особо напрягаться, как тому знаменитому вещателю с церковной кафедры, я запамятовал его имя, про него ещё говорят, что когда он проповедует в Гларусе, то в Швице достаточно лишь навострить уши – и поймёшь каждое слово. Настоящее зверство здесь учинили, сказал этот голос, и благочинный Линси добавил:

– И богохульство!

И снова перешли на латынь.

Старый Айхенбергер, я даже мог себе представить его лицо в этот момент, проворчал, что если они постоянно будут отвлекаться, то он ничего не поймёт, пусть они расскажут ему о произошедшем и в первую очередь скажут, какое отношение всё это имеет к нему и чего они от него хотят.

И громкоголосый начал рассказывать, а благочинный только время от времени поддакивал. Финстерзее, сказал громкоголосый, оно ведь, как Айхенбергеру наверняка известно, принадлежит аббатству Айнзидельна, «монастырское владение, – воскликнул благочинный, – надобно это хорошо себе представлять: res ecclesiae![8]», Финстерзее – это мирная деревня с богобоязненными, прилежными людьми, место, где уповают на Бога и не ждут ни от кого зла. И вот, кто бы мог подумать, на эту Финстерзее пару дней назад было совершено нападение. Среди ночи, словно из преисподней, нагрянули разбойники, полдюжины, не больше, но такие страшные, как будто целый отряд чужеземных солдат. Никто не знал, из какой дыры они выползли со своими горящими факелами. «Всадники Апокалипсиса!» – вставил благочинный; про всадников он, видимо, имел в виду не буквально, но другие принялись ему возражать: нет, мол, они были пешие, не конные, но только поначалу, а потом они угнали пять лошадей – «монастырское владение, всё монастырское владение!» – и куда потом подевались, никто не знает. Вогнали в страх и ужас всю деревню: мол, крыши подожгут и всё такое, но, надо сказать, людям они ничего не сделали, из домов почти ничего не забрали, и женщин тоже оставили в покое. Можно было даже сказать, что они нацелились вообще только на лошадей, а от конокрадства мир не погибнет, но потом, де, случилось нечто с монастырским откупщиком Хольцахом, и это уж действительно никуда не годное дело. «Содом и Гоморра!» – воскликнул благочинный Линси.

Только теперь Айхенбергер снова что-то сказал: что Хольцаха он знает, это порядочный человек, он у него однажды купил корову, и с этой коровой не на что было пожаловаться, такой молочной у него ещё никогда не бывало. Так что же случилось с Хольцахом, он надеется, что ничего такого уж плохого?

Они его похитили, ответил громкоголосый, привязали как телёнка и увели на верёвке. Жена откупщика от этого чуть умом не повредилась, сутки пролежала как мёртвая, а как только восстала с одра, только и делает, что зовёт мужа по имени, даже камень бы размягчился от сострадания к ней.

– Килиан, – сказал Айхенбергер, – помнится, его звали Килиан.

Он говорил в прошедшем времени, как будто этого Хольцаха уже не было на свете, умер и похоронен, и мне это напомнило, как старый Лауренц велел мне подыскать место, где рыть могилу для Гени. Благочинный Линси, наверное, тоже обратил на это внимание, и он сказал тоном, какой обычно использовал в проповедях, не надо, мол, накаркивать беду, предсказатели будут осмеяны, так написано в Библии, и пока нет уверенности, что с монастырским откупщиком что-то случилось, надо уповать на лучшее.

Громкоголосый на это ответил, что за жизнь Хольцаха он не беспокоится: если бы разбойники хотели его убить, – «не приведи Господь!» – тогда они могли бы сделать это на месте, а не утруждались бы его похищением. Нет, такие похищения подразумевают что-то другое, в монастырских хрониках описываются подобные случаи, они где-нибудь прячут откупщика и вскоре выставят требование выкупа за него. То, что до сих пор от них ничего не слышно, ещё не аргумент против, а скорее подтверждение; кто хочет выжать таким образом деньги, всегда выжидает несколько дней, чтобы люди испугались как следует; эти разбойники знают: кто напуган, тот платит выкуп, какой от него потребуют.

Благочинный Линси снова принялся жаловаться, какие плохие настали времена; на исповедях ему приходится выслушивать такое, что впору разувериться в людях, в Библии всё это уже наперёд предсказано и описано. Он было снова перешёл на латынь, но громкоголосый перебил его и сказал, что помолиться можно будет после, а сейчас надо первым делом пресечь огласку, чтобы об этой истории не судачили на всех рынках. Сейчас о ней ничего не слышно, вот пусть так и останется. Действовать же надо быстро и срубить головы этому сорняку, пока он не заразил всю пашню.

Айхенбергер пожелал знать, известно ли, откуда взялись разбойники, но ему никто не мог на это ответить, известно лишь, что это были не франкоязычные и не ретороманские люди, говорили они по-немецки, как мы. Остальные описания лишь приблизительны, правда, в Финстерзее все утверждают, что разбойники были сплошь молодые, это было заметно по тому, как они двигались, но лица их были для неузнаваемости перемазаны сажей или прикрыты платками. У одного из грабителей не было уха, это заметили несколько человек, вероятно, то был вор, которому ухо отрезали в предостережение другим людям.

В этот момент у меня и закралось подозрение, ещё не твёрдо, но так, как бывает, когда занозишь ступню: сначала заноза беспокоит чуть-чуть, а когда это место воспалится, ни о чём другом уже и думать не можешь.

Больше им нечего было сказать о разбойниках, и они снова принялись перемывать те же подробности: ночь, факелы и жители Финстерзее, напуганные так, будто им явилась сама нечистая сила. Старый Айхенбергер перебил двух других и спросил: если не видели их лиц, можно ли утверждать, что это были обычные разбойники? Ведь, насколько он понял, они посягнули всего лишь на монастырское имущество.

– Всего лишь? – возмущённо переспросил благочинный Линси.

Айхенбергер стал оправдываться: мол, он только спросил, а может, эти люди просто играли в разбойников, и для них главное было не в лошадях и не в Хольцахе, а на самом деле в межевом споре между крестьянами и монастырём Айнзидельн.

Ещё хорошо, что я легко запоминаю слова, потому что об этом межевом споре я раньше никогда не слышал, и только Гени мне потом объяснил, что это было. Раздор, связанный с тайным перемещением пограничных камней, и жители Швица обвиняли в этом монастырских, а те наоборот жителей.

На какое-то время установилась тишина, потом громкоголосый сказал, что, судя по вопросу Айхенбергера, он имеет дело с понимающим человеком, поэтому не станет углубляться в рассуждения, а скажет напрямую всё как есть: догадка Айхенбергера правдоподобна и он рад, что благочинный Линси посоветовал ему говорить именно с ним и ни с кем другим. И что вполне может быть, что нападение связано с этим межевым спором, но понятливому человеку, пожалуй, не надо объяснять, что о некоторых вещах не следует трубить на каждом углу, а то найдутся люди, которые сделают из этого неправильные выводы и ещё начнут подражать всякой глупости.

– Как с золотым тельцом, – воскликнул благочинный, но никто не обратил на него внимания, и другой голос продолжал твердить своё. Там, где уже и без того идёт спор, сказал он, незачем раздувать дополнительный пожар. Князь-аббат Йоханнес того же мнения и потому послал его сюда с этой миссией.

Значит, это был кто-то из монастырских, это я мог бы уразуметь уже по одному его голосу, хорошо натренированному в говорении.

Разумеется, надо найти разбойников и наказать их, это ясно, сказал он, но сделать это надо тихо, как на охоте подкрадываешься к зверю как можно более бесшумно. Поэтому он послан с заданием говорить с такими людьми, как Айхенбергер, понимающими и ответственными, и просит их держать ухо востро, а глаза открытыми. Не будет ли в их окружении чего-то необычного, из ряда вон, и прежде всего важно, что говорится и не ведёт ли кто подстрекательские речи, – всё это высокочтимый господин аббат желает знать. Он слышал, что в деревне, из которой происходит Айхенбергер, недавно случилось несчастье, – «Неисповедимы пути Господни», – вставил благочинный Линси, – весьма прискорбное несчастье, на лесных работах, и весьма возможно, что кто-нибудь легкомысленный обвинит в этом аббатство лишь на том основании, что лес принадлежит монастырю. И понял ли Айхенбергер, чего от него хотят?

О да, возмущённо ответил Айхенбергер, он очень хорошо понял, но то, что он понял, ему не нравится. Они, выходит, хотят, чтобы он стал для них доносчиком, но для такого уважаемого человека, как он, это оскорбление, ведь он же не мальчишка-бродяга, который за три гроша готов продать родную мать.