Материнские хроники

Делать нечего, пошла в храм. Захожу, а там темно, неуютно, всюду следы разрухи. Поднимаюсь наверх, оглядываюсь. Народу мало: одни на коленях, другие что-то читают, третьи просто так стоят, некоторые плачут.

«Вот больные», – подумала я, и твердым шагом направилась прямиком к иконе. Её я увидела сразу, и она мне не понравилась. Тем не менее я встала перед ней и четко сформулировала просимое: «Значит так. Первое. Пусть…» – и далее еще три пункта. Мне кажется, я даже пальцы загибала.

* * *

Через несколько дней я поехала рожать. И тут снова закрутилась череда странных событий. Перво-наперво меня увезли совсем не в тот роддом, в который были должны. И все это лишь из-за того, что у меня после одного плохого мазка был только один хороший, а не два. В приемном покое меня чуть с ног не свалил вопрос санитарки: «Ребенка-то оставлять будете?» Наверно у меня были ооочень круглые глаза. Я аж заикаться начала.

Прямо в родовой (у меня схватки уже были!) ко мне подошел какой-то долговязый парень в медицинском халате. В руках у него была анкета, но вопросы показались мне весьма странными. В конце он спросил мои данные и как-то сразу потух. Только спустя время я поняла причину этого угасшего интереса.

Дальше все было вполне банально и непримечательно. Ну если не считать, что в родах мне было практически не больно! Никто не верит. Говорят, что мне обезболивающее вкатили. А я говорю, нет! Мне действительно было не больно (и это было исполнение первой просьбы перед чудотворной иконой)! Памятуя о первых родах, я панически боялась повторения этих мучений, что отчасти было причиной нежелания иметь еще детей.

От удивления, что «уже все» я даже не сразу поняла, что Люба не закричала. Через некоторое время (как в тумане) раздался писк – как котенок плачет (у меня никто больше так тихо не плакал). Крик был слабенький, булькающий. Попросила приложить дочку к груди. Акушерка с нескрываемым раздражением и ворчанием (мол, чокнулись все со своим ранним прикладываем) плюхнула мне ее на грудь. Какое-то время резко дергала сосок, пыталась засунуть его в Любин ротик, но видя, что ничего не получается, унесла дочь.

Потом меня переложили на каталку и выставили в холодный коридор. Под одной простынкой. А у меня какая-то странная реакция после родов – меня трясет как при лихорадке. И зубы клацают как у скелета из кабинета биологии. Видимо это так срезонировало с каталкой на каменном полу, что через час сердобольная санитарка принесла мне одеяло. К вечеру меня привезли в палату. С ужасом увидела, что там только четыре койки и нет детских кроваток. На мой вопрос, а где ребенок, мне ответили ледяным молчанием.

Тяжело вспоминать этот кошмар. Пришедший наутро врач сказал мне, что состояние ребенка средней тяжести – двойное тугое обвитие пуповиной, смещение в шейном отделе позвоночника и хронический энтероколит. Дочка наглоталась околоплодных вод и кормить ее мне не принесут ни сегодня, ни завтра. Она под капельницей. Сказали сцеживаться и ждать. Попросила ее посмотреть – не разрешили. Так прошло три дня. Два раза мне разрешили ее навестить наверху. Уходила в слезах. На руки брать не дают, трогать только украдкой – на свидание пять минут.

На третьи сутки врачи решили поэкспериментировать и принесли Любу на кормление. Пустая трата времени. Дочка так и не проснулась. Педиатр, стоявшая все это время у меня над душой, сказала, что нам надо купить специальное лекарство для кишечника, которое стоило по тем временам огромные деньги. И у нее это лекарство есть. Я тут же срочно позвонила мужу, чтобы привез деньги. А он, объездив, всевозможные аптеки привез мне его в три или четыре раза дешевле. Отношениям с педиатром такой поворот пошел явно не на пользу.

В этот же день моя мама подошла к той врачихе (я очень уважаю врачей, но для этой у меня другого слова нет) с просьбой окрестить ребенка. Что там было! Эта мадама в бешенстве влетела в нашу палату, вызвала меня в коридор и на все отделение верещала, что у них тут стерильность, чистота и она не допустит, чтобы здесь болтались мужики в грязных балахонах! Дословно!

Да, про стерильность, думаю, надо сказать особо. Я только через месяц поняла КУДА я попала. И я могу только догадываться, какой в этом был Промысл Божий. Этот роддом был для рожениц без документов, для тех, кто не вставал во время беременности на учет, для отказниц, для тех, у кого были какие-то инфекции и пр. В коридоре, например, лежала мама, больная сифилисом.

Никогда и ни в одном роддоме я больше не видела такой грязи и таких огромных мокриц! Никогда более я не ела такой отвратительной баланды, как там (а я очень непритязательна в пище). Никогда и нигде больше я не слышала шум падающих в вентиляционной трубе мышей, которых травили этажом выше. Отсюда и этот вопрос в приемном покое и потухший интерес товарища с анкетой, который, как выяснилось потом, проводил социологическое исследование среди неблагополучных женщин. Вот в это царство чистоты и порядка священника и не пустили.

Потом приехала мама и сказала, что батюшка благословил мне окрестить Любу самой. Такое разрешается мирянину «ради страха смертного». Если человек не выживет, то он будет считаться крещеным. Мама передала мне святую воду и написала, что нужно сделать.

В ту же ночь от прилива молока разбарабанило грудь. Я сидела на кровати и с подвыванием качалась взад-вперед, вспоминая коров, которых в войну некому было их доить, и они мычали от боли. В таком виде меня и застал дежурный врач. Спросил, чего я реву, а я вывалила на него все, что накопилось за эти дни. Он молча меня выслушал, а потом долго мял мою каменную грудь, которую жгло огнем, и заставлял сцеживаться.

На следующий день по его настоянию Любу принесли на кормление. Она опять спала, но теперь я уже не терялась. Рядом никого не было, и я все сделала как надо. Когда дочку забрали, я почувствовала невероятное облегчение, словно камень упал с сердца.

А на следующее утро пришла та самая врачиха, которая орала на меня в коридоре. Поджав губы, сказала, что вчера был переломный момент и наступило резкое улучшение. Добавила, что теперь мне будут приносить ребенка для кормления регулярно, но после роддома мне надо готовиться ехать в больницу. Она хотела это сделать прямо сегодня, но там не было мест. Договорились, что я поеду через два-три дня.

Я сидела почти в трансе, а когда пришла мама, то, не стесняясь, орала ей через форточку на всю улицу чтобы она пошла к иконе (которую неожиданно (!) на один день привезли опять в город) и умоляла Её спасти мою дочь.

В больницу мы не поехали. Другая врач, оформлявшая нам выписку, сказала, что не видит резона в госпитализации. Все наши проблемы спокойно можно лечить в поликлинике, главное найти опытного педиатра.

А когда мы приехали домой, то муж и мама сказали, что врачи оценивали шансы на выживание Любы 50/50 и твердили только одно: «Надейтесь, что девочки живучие». Меня берегли и не говорили, что та горластая врачиха напророчила дочери отставание по всем показателям, вплоть до умственной отсталости. А волшебное лекарство оказалось ничем иным, как БАДом, запрещенным к тому же к приему грудными детьми.

* * *

В больницу мы все-таки попали, но через месяц и по другой причине – не заживал пупочек. Зато я впервые узнала от одной из мамочек как надо питаться, чтобы было много молока, и у меня с того времени больше никогда не было проблем с лактацией. После выписки мы окрестили Любу по полному чину.

Еще через несколько месяцев мы снова угодили в больницу после прививки: температура под сорок, судороги, нескончаемый крик и опять капельницы. Но оттуда мы фактически сбежали. Я не поняла, что это было. Какой-то зуд в душе. Мне НАДО было уйти. Я не понимала куда и зачем, но из больницы точно! Было утро субботы 8 августа. Я просто не могла усидеть на месте. Написала расписку, что забираю дочь и через час мы были дома. Меня пугали, требовали оставить ребенка в отделении, но я была уверена, что все делаю правильно.

Вечером уже по привычке собрались в храм. А там исповедь. Впервые в жизни я каялась в грехах. Старенький священник спросил, готовилась ли я к Причастию? А я и знать не знаю, как это – «готовиться». Батюшка посмотрел на меня внимательно и сказал: «Ну иди-иди, причащайся. Да в другой раз все-таки поготовься».

И мы причастились на следующий день – день памяти святого великомученика и целителя Пантелеимона! День, когда Господь пустил меня в лоно Своей Церкви. День, когда я поняла, что здесь мое место. Об этом я просила пресвятую Богородицу во второй своей мольбе.

А Любу я носила ко Причастию каждую неделю, невзирая ни на дождь, ни на ветер, ни на мороз, ни на болезни. Да, проблемы со здоровьем были и есть. Но оказались они не столь страшны, как мы ожидали. Врачи, читая анамнез, только пожимали плечами.

Первая дочь открыла в моем сердце любовь как таковую, а вторая помогла ей подняться. Диссертация, лекции и прочая суета потускнели перед проблемами маленького человека, которые пришлось решать в срочном порядке. И, чтобы я не расслаблялась, через 11 месяцев Господь быстренько послал мне третью дочку – чтобы любовь расцвела.

Мама, на что ты смотрела?

В 11 Любиных месяцев я поняла, что снова беременна. Сказать, что я была в шоке – не сказать ничего! Это означало, что надо бросать грудное кормление, как-то думать о размещении всех нас в 2-комнатной хрущевке, что-то решать с работой. На дворе был август 1998-го, дефолт со всеми вытекающими.

Где-то примерно в это же время под колеса мужниной машины бросился пьяный. Муж был не виноват, пострадавший остался жив и даже не покалечился, но машина была разбита. У суеверных автомобилистов есть примета, что с машиной, побывавшей в аварии, надо расставаться. Дорожное происшествие привело мужа к эпохальному решению: любимый фольксваген был продан, а деньги вложены в сад (дачу).

О, сколько нового узнали про себя мои родственники после этой покупки! Я кричала, что ноги моей не будет на этой даче, и я пальцем не пошевелю, чтобы им там помогать, короче, не нужно мне ваше Простоквашино!

Мама с мужем ездили в сад сами, а я честно отмазывалась от работы, пользуясь наличием крошечной дочки. Ну не деревенский я человек. Лес люблю, природу люблю, но созерцательно. Встать в 5.00 на утреннюю дойку для меня равносильно подвигу! Травмирующие воспоминания о прополке картошке в детские годы еще не затянулись в моей нежной и трепетной душе.

Но однажды… Сама не знаю, как это получилось, но меня все-таки уговорили туда не просто съездить, а даже остаться на несколько дней. Муж отбывал в командировку на неделю, друзья его тоже все были в делах и поэтому обратно смогли меня забрать только через трое суток. Как я поддалась на такую авантюру – до сих пор не понимаю.

Красный «Запорожец», купленный на остаток денег от покупки сада, вместил троих взрослых, двух детей (одну прямо в коляске), собаку породы колли и кучу барахла. Я тогда была уже где-то на половине срока.

По приезду моя мама, хлопоча и умиляясь, повела меня на экскурсию. Были показаны заросли огурцов, щедро натыканных в небольшой теплице через 40 см, и пампасы помидоров, уплотненные с такой же частотой. Одно меня порадовало – плантация садовой земляники. Предвкушая небывалое обжорство через неделю, я милостиво согласилась готовить на всех еду.

А потом были неработающая печка (вода закипала как раз к моменту раскисания картошки), ночь с тучами комаров (света нет, пластинки от комаров никуда не подключить), безумство собаки (ну не спалось несчастному животному на новом месте), мерзкое жужжание мух на рассвете и жуткий холод с утра (сады были разбиты на осушенных болотах).

После подъема я перво-наперво принялась наводить порядок в садовом домике: надраила полы, повыгоняла мух, перебила сонных комаров, завесила вход марлей, обязала всех снимать обувь перед входом и, наконец, спустила уже ползающее дитё на пол.

Закончив подвиги, решила выйти на огород. Типа, так и быть – помогу. После выдернутого вместо сорняка кустика семенной моркови и вытоптанного хрена меня прогнали прочь.

А дальше случилось что-то необъяснимое – на следующий день мне совершенно не хотелось уезжать. Меня окутала тишина, которой давно не было в моей жизни. Окончательный переворот в сознании произошел, когда я вернулась домой и ощутила себя жуком в спичечной коробочке. Наверху танцевали, внизу орал телевизор, справа ругались, не стесняясь в выражениях, а соседский мальчик слева отрабатывал удар мячом. Никогда раньше я так не реагировала на эти звуки. Будучи раньше фоном, они вдруг обрели самостоятельность, начали давить и угнетать.

Именно тогда у меня назрело твердое решение переехать из этой спичечной коробочки на волю, в свой дом. А между мечтами я окунулась в садово-огородную эпопею. Накупив гору книг, маниакально осваивала азы выращивания овощей и через неделю стала настоящим садоводом!

Но я не одна открывала для себя красоту Божьего мира, а со всеми тремя дочками (я абсолютно точно знала, что под сердцем у меня девочка). Хорошо, что мы могли приезжать только в будние дни. Иначе бы наши соседи ошалели от созерцания меня, несущейся к детям с разноцветной гусеницей в руке, а потом отслеживающей траекторию её движения. А мои длительные разглядывания каждой травинки, кустика могли бы их подтолкнуть к мысли, что я слегка не в себе. Как и мои ежеминутные крики: «Мам, а это что за трава? Мам, а этот цветок как называется? Мам, а это что за ерунда растет? Мам, мам, мам…». А после: «Дети, бегом сюда, вы не поверите какая красота тут живет!» (это я о земляной жабе). В тот год я впервые в жизни наелась клубники до отвала и впервые в жизни варила варенье.

А дома опять куча книг и энциклопедий. Но самый кайф я словила, когда меня однажды отпустили одну – кажется за зеленью. Я что-то там быстренько набрала, а потом просто сидела на скамеечке и наслаждалась тишиной и покоем.

Дошло до того, что я начала собирать рецепты консервирования! Один из них, подслушанный в автобусе и повторяемый вместо мантры до самого дома, до сих пор является хитом нашей семьи!

Не могу сказать, что я люблю слушать чужие разговоры, но уборочно-заготовительная тема заставила меня превратиться в слух. И было от чего – сидящие за мной женщины обсуждали вопрос переработки смородины, которой в тот год уродилось немеряно.

У меня не было ни ручки, ни листочка, чтобы записать услышанный рецепт и поэтому я как стишок повторяла его до самого дома! Картина маслом: я влетаю в квартиру (насколько позволяет «влетать» восьмимесячный живот), шевеля губами и что-то там бубня, бегу к столу, хватаю ручку с бумагой и начинаю что-то судорожно записывать. Все попытки близких заговорить со мной пресекаю энергичными взмахами свободной руки. Выгрузив рецепт из головы, плюхаюсь на диван и облегченно выдыхаю – миссия выполнима!

Я бы не стала так подробно описывать свои садово-огородные сдвиги, если бы они не были связаны с третьей дочкой. Наши предки издавна понимали, как важна для беременной женщины обстановка, в которой она носит дитя. Будущим мамам советовали смотреть на красивые вещи, слушать хорошую музыку и так далее. Считалось, что дети уже в утробе способны воспринимать прекрасное и доброе. Глядя на своих детей, и особенно на Веру, которая выбрала профессию ветеринара, я четко вижу это влияние.

* * *

Я плохо помню, как начались схватки (помню, только, что это случилось, как обычно, утром), как приехала в роддом, как пришла в палату. Помню, как меня ругали за то, что я очень медленно иду до родовой, потому что ребенок вот-вот родится. А вот сами роды не помню вообще. Они были очень быстрые и совершенно не выматывающие.

Надо сказать, что и сама беременность протекала у меня удивительно легко и практически без токсикоза. В первый день, когда мне стало очень плохо, я взмолилась Пресвятой Богородице, что, если можно, пусть у меня не будет токсикоза, потому что у меня совершенно нет сил. И на следующий день все неприятные ощущения как рукой сняло. Да, меня порой слегка мутило от резких запахов, но они мне и в обычном состоянии удовольствия не доставляют.

Уже к обеду моя малышка лежала рядышком, обмеренная и взвешенная, и нас определили в совместную палату, куда меня привезли почти сразу. В этот день пошел первый снег…

Дочка проспала все первые сутки. Напрасно врач уговаривала меня отдохнуть и набраться сил, напрасно объясняла, что ребенку совершенно нормально спать после родов, что малышка нуждается в отдыхе не меньше мамы. Я как маньячка вертелась около дочки, прислушиваясь к её дыханию.

Вера оказалась самым спокойным ребенком из всех. Первые полгода она только спала и ела, ела и спала. Обеспокоенная таким «странным» поведением, я поделилась своими тревогами с участковым педиатром. Удивленно вскинув брови, та спросила: «Мамочка, у вас нормальных детей до этого что ли не было?»

* * *

Через 19 дней после родов я угодила в больницу с маститом. Сейчас сложно сказать, что стало основной причиной болезни: то ли я застудила грудь, когда разгоряченная выскочила на балкон развесить белье, то ли неправильно кормила и сцеживала – молока было очень много, а сил не было совсем.

Ночью проснулась от ужасного озноба. Меня так трясло, что стучали зубы, и очень болела грудь. Еле заставила себя встать, выпила горячего чая. Измерила температуру – 39,8. После чая и жаропонижающего согрелась, но грудь стала болеть еще сильнее. Еле дождалась утра и позвонила своей куме, врачу-гинекологу, описав симптомы. Та сказала немедленно вызывать скорую и ехать в больницу.

В скорой сказали, что возьмут меня, но только без ребенка, мол, она большая уже, а если с ребенком, то только платно. Таких денег у нас не было. Пришлось идти на хитрость и звонить знакомому с машиной.

В больнице на меня накинулись, что я приехала с малышкой, а я что-то там промямлила типа «оставить не с кем». Впрочем, это было не такое уж вранье – мама днем уезжала в Москву сдавать госэкзамены (она закончила православный Свято-Тихоновский богословский институт), а муж тем же утром только-только вернулся из командировки. Да и не могла я его оставить с двумя детьми и новорожденным младенцем.

Мне было настолько тяжело, что я даже не отреагировала, когда Веру забрали в «детскую», а меня определили в отдельную большую палату для мам. Пришла врач, дала градусник, а на нем 41. На меня опять напустились, что я молчу, когда мне так плохо и тут же вкатили два укола.

Не успела я прийти в себя, как вошла то ли врач, то ли медсестра и приказала собирать вещи – меня переводили в другую палату. Оказывается, моя чудная спокойная девочка принялась так орать в детской, что переполошила всех малышей. Успокоить ее не было никакой возможности, и было решено положить нас вместе. В платной палате. Бесплатно.

Это были десять дней почти райской жизни! Я только спала, ела и ходила на процедуры. Единственной проблемой был электрофорез, для которого надо было топать в другой корпус. Как бы крепко Вера ни спала, как бы хорошо она перед этим ни поела, стоило мне отойти на несколько метров от палаты, как моя девочка просыпалась и принималась плакать. Я возвращалась, меня ругали, что дочь орет благим матом, а что я могла сделать? Ребенка же с собой нельзя брать, а я и так – и туда бегом, и обратно вприпрыжку.

Жалобы дошли до моего лечащего врача, и на третий день она зашла в палату как раз в аккурат перед тем, как мне надо было идти на очередную процедуру. Спросила: «В чем дело, почему дочь постоянно плачет?». Я говорю: «Вовсе не постоянно, а лишь когда я ухожу в другой корпус на лечение. Стоит мне скрыться за дверью, Вера тут же просыпается и успокоить ее могу только я».

Доктор ухмыльнулась и отправила меня на электрофорез, обещав присмотреть за спящим младенцем. Когда я вернулась, то увидела, как моя врач ходит по палате с Верой на руках и поет ей песни. Дочь молчала! Врач отдала мне ее со словами, что еще не видела такого привязанного к матери ребенка, но с тех пор стала каждый раз приходить в палату, пока я бегала в другой корпус, и нянчиться с моей крикуньей. И вообще относилась ко мне очень нежно, по-матерински. А я даже имени ее не помню…

Они совсем другие!

Первый год после Вериного рождения практически выпал из моей памяти. И хоть дочка была на редкость спокойной и уравновешенной девочкой, да и Люба уже достаточно подросла, а Надя и вовсе не доставляла никаких хлопот, я все равно, что называется, не вывозила.

Было сложно. Временами архисложно. Мне до сих пор стыдно за многие моменты, когда мои дети вместо нежной и любящей мамы видели мегеру, у которой нет ни ума, ни сердца. Вечная боль от совершенных ошибок со временем притупилась, но я все равно нет-нет да и думаю: «А вот если бы я тогда сдержалась, если бы справилась со своим раздражением и гневом…». Понимаю, что сослагательное наклонение тут бессмысленно, но пока я не до конца совладала с этими мыслями.

Я много шила и вязала, изобретая из вещей, которые нам часто отдавали на приходе, шикарные наряды для себя и дочек, игрушки и бытовые мелочи. Муж, чтобы нам как-то всем выжить, собирал алюминиевые банки и металлолом, а вечерами таксовал на личном авто. Череду запорожцев тогда сменил старенький «Москвич», а после него такая же пожившая «копейка». Примерно через год-полтора после Вериного рождения муж тоже начал ходить в церковь. А вскоре вернулся в армию. Это решение он принял после поездки на остров Залита к отцу Николаю Гурьянову.

В те годы у меня появилась мощная отдушина – клирос. Когда Вере уже достаточно подросла, чтобы ее можно было ненадолго оставить с бабушкой, мама стала по возможности отпускать меня по субботам с утра в храм. Вокальные данные у меня скромные, но любовь к церковному пению зародилась еще в юности. Собственно, именно она повлияла на мое воцерковление. Ноты я знала, а вот навыка многоголосного пения не было. Но пение в унисон не мешало получать удовольствие от служб, которые для меня были прежде всего отдыхом от рутины. К сожалению, счастье мое было недолгим – из-за духовных нестроений, случившихся на приходе, мы перестали ходить в тот храм, а потом и вовсе переехали в другой район в настоящий дом.

По документам он был не наш, но мы могли устраивать быт так, как считали нужным. Дом был старый и без удобств, но мне это тогда казалось такой мелочью, которую мы обязательно преодолеем. В тридцать лет вообще многое кажется простым и легким, особенно когда ты любишь то, что делаешь.

К моменту нашего переезда дети выросли и пошли в садик, и мне пришлось снова выходить на работу. Как и в случае с первой дочерью, этот шаг дался крайне сложно. На редкие вопросы из разряда «За мальчиком не собираетесь?» я отшучивалась, с ужасом представляя себе, как опять погружусь в эту круговерть. В те годы мне было так тяжело физически и эмоционально, что у Бога я просила только одного – чтобы пока не давал мне больше детей.

Сейчас, оглядываясь назад, я не понимаю, как умудрялась совмещать семью, хозяйство и две работы. Вторая появилась как-то вдруг, и я сама не поняла, как «прибилась» к Социальному отделу епархии (очередная цепь «совпадений и случайностей», иногда весьма забавных). Новое дело увлекало, но я не была готова бросить любимых студентов и около года разрывалась между преподаванием и социальной работой. В конце концов муж потребовал, чтобы я выбрала что-то одно, и я все-таки решила уйти из института.

Это была лукавая уступка. Я понимала, что при такой колоссальной нагрузке мне банально не потянуть защиту, которая к тому же требовала серьезных финансовых вложений. А без диссертации на кафедре меня никто долго держать не будет. А тут вроде, и неуспеха избежала, и мужа послушалась, заработав плюсик к «облико морале» православной жены и матери (сколько же мусора было тогда в моей голове!).

Новая работа захватила меня по самые уши, но я переоценила свои силы и, как следствие, через несколько лет выгорела. Я просила передышки и вразумления, и Господь послал мне сына. И я снова была рада возможности ничего не решать, а свалить все на беременность, которая помогла уйти с интересной, но изматывающей работы.

Впрочем, поначалу я здорово испугалась – а если моей любви не хватит на всех? А если родится мальчик, а я совсем их не понимаю? В том, что я ношу мальчика, я почти не сомневалась. Это удивительно, непостижимо и необъяснимо, но я всегда чувствовала, кто у меня под сердцем: дочь или сын.

Некоторые знакомые, приметив мой округлившийся животик, удивленно пожимали плечами, силясь понять, чего нам так неймется – на дворе очередной кризис со всеми вытекающими, а мы тут опять рожать вздумали. К счастью, таких было немного – верующие люди все-таки относятся к чадородию иначе.

* * *

После переезда я снова начала петь на клиросе в новеньком крохотном храме, который открылся рядом с домом. Служили там только раннюю литургию по воскресеньям и большим праздникам, но для меня и это было большим утешением.

Именно тогда сынок впервые меня удивил. Стоило мне взять фальшивую ноту (что для меня не такая уж и редкость), как я тут же получала ощутимый пинок изнутри. Регент подтрунивал надо мною, приговаривая, что хоть так я научусь петь верно.