Музыка в дорогу

Изин перевел взгляд на меня, сделал ладонями взвешивающее движение.

– Вон тебе сколько всего накидали, выбирай.

Смешно сказать: я не помню, что я тогда ответила. Как в итоге сформулировала свой запрос. В любом случае, поиски жизненного смысла для меня закончились очень скоро: мне стало просто не до них.

Навестив свою бывшую комнату, Руся направляется в кухню и инспектирует холодильник. Ну, не то чтобы прямо инспектирует, скорее так: открывает. И смотрит внутрь.

А там, внутри, кастрюлька с супчиком, противень с картофельной запеканкой, рулетики из лаваша с тунцом и зеленью, салат «Грибоза», плошка с чесночно-сырной намазкой и прочие вкусности. Домашняя еда, одним словом.

Домашняя еда, к которой оказались так трепетны юноши двадцати лет, покинувшие дом и перешедшие на утренние яичницы и бюджетные бизнес-ланчи.

И не то чтобы он на нее набрасывается, на эту еду. Нет. Он смотрит в холодильник, как в свою прежнюю комнату – с ностальгией. «Вот так я заглядывал в холодильник, когда жил здесь». Дуралей.

Насколько мне известно, у него сейчас нет девушки. То есть, может, какая-то и есть, но мы о ней ничего не слышали, фоток не видели, в соцсетях не читали. А значит, от стадии знакомства с семьями их отношения еще далеки и свадьбы в ближайшее время можно не опасаться. Чему я, положа руку на сердце, несказанно рада.

Очень хочется пожить без больших событий. Хотя бы год. Да какой год, хотя бы одно лето! Провести его без стрессов и потрясений, где-нибудь на морях. В Тоскане, например, или на Кипре.

В позапрошлом году все планы сорвал ковид. В прошлом – ЕГЭ и Алькино поступление. Пришлось поднапрячься, чтобы устроить ее именно туда, куда ей загорелось.

Сейчас январь 2022-го. Мы с Гериком усердно мониторим отели и надеемся, что на этот раз всё получится. Мы решительно настроены в первый же летний месяц отчалить куда-нибудь в сторону Сицилии и с головой окунуться в красивый отдых.

Ну а что, почему нет? Дети выросли, поступили и даже съехали (частично) из родительского гнезда. Ковидная истерия пошла на спад и уже практически сдулась.

Да, в мире по-прежнему неспокойно. Санкции, русофобия, Украина… Но нам ведь не привыкать. Мы заслужили лето, и оно у нас будет – и пусть кто-нибудь попробует этому помешать!

Сначала лето, а потом уже все остальное. Ремонт в бывших детских. Новые импланты для Герика. Съемная квартира для Алики. А для меня… Нет, ну я уж не поленюсь, что-нибудь придумаю. Когда время настанет.

Глава 4. Горошек и фрикадельки

Жизнь похожа на мозаику-калейдоскоп в картонной трубке. Можно вращать ее по часовой и против, разглядывая узоры, переворачивать, встряхивать, а то и вовсе вскрыть и извлечь на свет странно скудные и незатейливые стекляшки (и поразиться: как так, это из них, что ли, складывается всё многообразие моих судьбовных коллизий?).

Стекляшек на поверку оказывается всего ничего – пять-шесть. Красная, зеленая, синяя, оранжевая, фиолетовая… еще какая-нибудь «редкая», серебряный перламутр.

У меня в детстве был такой калейдоскоп. Когда мне наскучило любоваться узорами из стекляшек, я их высыпала и придумала другую игру – погружать в картонный конус с зеркальными стенками различные предметы и наблюдать за их превращениями.

Конфетный фантик, шнурок от кеда, горсть ломаных спичек или надёрганных из подушки перьев, хлебный мякиш, скорлупки грецкого ореха, лепесток тюльпана… Развернутые в сложный орнамент из собственных отражений, все эти вещи как бы раскрывались изнутри, являя глазу свою мнимую суть и магически завораживая. Мнимую – потому что к истинному устройству вещей эти узоры, конечно, не имели прямого отношения. Но мне и не нужно было прямого. Мне хотелось как раз кривого, иномерного: зазеркаленного в ломано-ячеистой бесконечности, необъяснимо волнующей мою душу.

Теперь в каждой мелочи, в ерундовине вроде клочка ткани с пришитой пуговицей-запаской был свой секретик. Любая вещь, чьи размеры позволяли ей быть засунутой в мое маленькое карманное зазеркалье, таила в себе интригу. И мне почему-то жутко нравилось это знать.

– У тебя на уме только деньги. О чем бы ты ни говорил, всё сводится к ним. Это уже начинает утомлять.

– Да, и меня тоже. Такое чувство, что за этими денежными узорами ты пытаешься спрятать что-то важное. Или нет, не пытаешься: ты его уже вытряхнул, его там уже нет!

– Вытряхнул? Хм… Откуда вытряхнул, Каринэль?

– Оттуда! Из себя, блин!

– Эдик сейчас молчит и слушает, – напомнил Изин, и Эдик закрыл рот на воображаемую молнию.

Группа давала Эдику обратную связь, вот как это называлось. А он должен был с благодарностью принимать. Или хотя бы внимать.

Наконец-то мы получили возможность высказать всё, что думаем об Эдике и его притворстве.

Он ведь совсем не для этого сюда пришел. Не для того, чтобы говорить о деньгах и о том, как он крут и изобретателен в их «притягивании» в свою жизнь. Он пришел для чего-то другого, но никак не мог начать. Выйти из образа прожжённого циничного дельца и сказать нам нечто действительно важное.

Не мог.

А Изин – не торопил.

Он, Изин, просто закидывал удочки. Или швырял горошек в густые заросли.

– Это ведь не мои пять дней – это ваши пять дней. Это ваша группа. Какой вы ее сделаете, такой она и будет. А я – вспомогательный персонаж, ну типа проводник на этом вашем пути. Есть такой фантастический рассказ, не помню автора, там группа исследователей продвигается сквозь джунгли по незнакомой планете. А проводник, который с ними, он типа немного знает, куда идти. Скорее даже – как понять, куда идти. Кидает впереди себя специальный такой горошек, капсулы с веществом, и если там, куда он их кинул, раздается определенный звук, что-то вроде потрескивания или шипения – значит, надо идти туда. А если нет, если глухо всё, значит, туда не надо. Вот так и мы с вами движемся. «Больно? – Нет. – А здесь, а сейчас? – А здесь вот да, чувствительно. – Ага, значит делаем шажок сюда».

Но для этого, сказал он, нужно быть немного решительнее, чем в обычной жизни. Смелее. И честнее.

– Так а где я нечестен? В чем притворяюсь? – не сдавался Эдик.– Я тут честнее всех вас! Всю подноготную о себе выложил! Да я вам, между прочим, такую инфу слил, что вы меня теперь шантажировать можете! Или в ментуру сдать. Не, ну конкретно этого вы не можете, даже не мечтайте, тут всё подстраховано, чики-пуки! Но всё равно: вы в курсе, кто я. И какие у меня возможности.

– Угу, – Изин поскреб шею под подбородком, щурясь от получаемого удовольствия, и глубоко вздохнул.

– По котику своему скучаю, – пояснил он группе. – Он там, я тут. Между нами тысячи километров… Просто дай знать, когда будешь готов, ладно?

– Окей! – поднял ладони Эдик. – Ты здесь босс.

***

Когда я приоткрыла дверь и заглянула к Русе в комнату (не забыв постучать, конечно, – как в старые добрые), то застала его за необычным занятием: разложив на кровати свои грамоты и дипломы, «корочки», лицензии, еще какие-то потрепанные бумажки со штампами, он фотографировал всё это дело на айфон.

– Ого, – сказала я. – Так много всего!

– Целое покрывало, – усмехнулся сын, мельком обернувшись и снова продолжив щелкать. – Такое чувство, что я ничем другим и не занимался. Только этим. Тренировки, сборы, соревнования…

«И что, это плохо? Лучше бы пил водку в подъезде?» – Я вовремя прикусила язык, чтобы не сморозить эту махровую пошлость. Вместо этого, разглядывая плакатик с изображением боевых стоек, висевший когда-то у Руси на стене на самом видном месте, а теперь обнаружившийся среди бумаг, я спросила:

– А помнишь «Приветствие солнцу»? Прокачал всю нашу семейку по полной, на несколько лет вперед!

В тринадцать лет Руся провел смену в спортивном лагере на Селигере, где каждое утро они выходили встречать солнце – с ковриками-пенками и бутылочками воды.

Вернувшись в Москву, Руся понял, что без этого ритуала не может и, главное, не хочет начинать каждый свой новый день. У него началось что-то вроде ломки или даже депрессии. А что такое подростковая депрессия? Это тушите свет.

В итоге все мы, то есть вся наша дружная семья, две последних недели августа посвятили солнцу, которое, как сейчас помню, вставало за дальними лэпами с восточной стороны парка. Помню его лучи на своем лице. И последовательность поз, плавно перетекающих одна в другую, тоже, наверное, помню. Если возникнет надобность – наверняка воссоздам всё это приветствие, от вытянутой макушкой вверх лаконичной «свечки» до сложенного пополам «аиста», когда нос утыкается в колени, а копчик устремляется к небесам.

Мы могли бы и не делать всего этого. Ну, в смысле мы с Гериком. Не говоря уже об Алике.

Но вопрос так даже не стоял.

Вместо походных ковриков мы брали пледы. И немного перекусить. Закончив с приветствием, мы спускались к воде и кормили «рассветных уток», как в шутку именовал их Герик.

Вроде бы ничего особенного: утренние вылазки в парк, солнце, утки… Но тот август остался в памяти как один из самых счастливых и наполненных в нашей жизни.

– А где мой этот… скалодромный сертификат? Ну из «Высоцкого».

– Откуда ж я знаю, Русь?

Я действительно понятия не имею, где его сертификат. Знаю только, что Руслан подрабатывает инструктором в клубе скалолазания «Высоцкий». То есть год назад подрабатывал. Учил всех желающих карабкаться по отвесной стене с зацепами, а потом эффектно, по человек-паучьи, спускаться на тросе вниз.

– Так ты решил снова податься в скалодромщики? Чего так? Денег не хватает?

– Мам, спокойно. Денег хватает. В скалодромщики не иду, – тут же включает защиту Руся. – Мне просто нужен полный спектр моих квалификаций. Ну, список того, что я умею делать.

– Это еще зачем?

– Да я тебе говорил уже. Мы с Лехой запускаем стартап – клуб выживания в городской среде. Название будет – Jump in side, Прыжок в сторону, но это еще не точно. Может, просто Инсайт. Пока думаем.

Я и правда совсем забыла.

В прошлый раз Руся посвятил нас с Гериком в суть идеи.

Идет, например, школьник через дорогу, а прямо на него несется безумный мажор на «Майбахе», и он (школьник) не замирает, как олень в свете фар, а сразу же группируется и летит в направлении, обратном тому, где его ожидала бы участь замершего оленя.

Или наоборот: обстоятельства требуют не бежать, а лежать. Свернуться в комок. Втиснуть голову между коленей и затылок закрыть руками.

Бежать или лежать, отпрыгнуть в сторону или застыть на месте – иногда от правильно сделанного выбора зависит жизнь.

– Город становится всё более агрессивным, непредсказуемым, – излагал нам Руся в позапрошлую пятницу, и глаза у него блестели. – Все эти психи за рулем, электросамокатеры, захватившие тротуары. Собачники с псинами бойцовских пород… Или, например, падение с эскалатора при резкой остановке. Сплошь и рядом! У Лехи недавно мать вот так загремела в торговом центре, сломала ключицу. Короче, везде опасность, куда ни кинь. А мы с Лехой будем обучать адекватному реагированию на все виды опасностей. Как уйти от столкновения, а если оно неизбежно – как снизить риск самых тяжелых травм. Это должно зайти. Сейчас очень много стало тревожных людей, для которых каждый выход на улицу – это стресс, а уж выпустить погулять своего ребенка или отправить его одного на кружок – вообще кошмар. Настоящий подвиг преодоления. И все они – наша целевая аудитория. Будем с ними работать, возделывать эту ниву!

– Неплохо придумано, – хмыкнул тогда Герик, выслушав его пламенную речь. – А начальный капитал у вас есть? Вам же много всего понадобится – и помещение для тренировок, и реклама, и куча всяких бумажек с подписями…

– Кстати да, откуда деньги возьмете, все-таки? – Вспомнила я каверзный вопрос Герика. – Насколько я поняла, папа не очень-то разогнался быть вашим спонсором.

Не то чтобы мы с Гериком такие скряги, зажавшие сотню-другую тысяч на ребенков бизнес. Нет, дело не в этом. Но, во-первых, сама идея весьма сомнительна – какой-то странный клуб тревожных городофобов, которых два юнца обучают уворачиваться от яндекс-курьеров, как Нео от пуль. А во-вторых, лично я твердо убеждена, что Руслану необходимо закончить учебу, встать на ноги, а потом уже экспериментировать с прыжками в стороны.

– Мам, да не проблема! – фыркает Руся. – Деньги найдем.

– И где же вы их найдете?

– Добудем как-нибудь.

– В смысле? Что ты имеешь в виду?

Руслан закатывает глаза. Покопавшись в айфоне, подносит его к моему лицу:

– Вот. Смотри. Ничего криминального.

Поморщившись и отведя Русину руку подальше от глаз, я вглядываюсь в экранчик.

Ага. Какой-то дядька в белой рубашке с закатанными рукавами. Моложавый, седой, холеный. Сидит на краю стола и смотрит в кадр с выражением благосклонного превосходства. «Да-да, я знаю, чего вы так страстно жаждете. Поздравляю – вы обратились по адресу!»

Лицо не кажется мне знакомым… первые пару секунд, пока скользнувший по картинке взгляд не натыкается на подпись: «Стартап-коучинг ЭДУАРДА ЗНАМЕНСКОГО: уникальные авторские курсы по стратегиям запуска и развития бизнеса. Техника успеха. Лидерский интенсив. БЕСЦЕННО НЕ ЗНАЧИТ ДОРОГО! Регистрируйся прямо сейчас со скидкой 20%! Внимание: количество мест ограничено!»

– И что смешного? – Руслан укоризненно хмурит лоб.

– Да нет, это я так… нервное, – пытаюсь я оправдать свой ошарашенный смех при виде Эдика. – Неожиданно как-то. Мало тебе института, теперь вот еще и курсы… Неужели и вправду на них собрался?

– Не просто собрался – я уже зарегился и оплату внес. Да не переживай ты, мам, это же все онлайн, ездить никуда не надо. А захочешь, я и тебе буду ролики скидывать, поучишься со мной за компанию. Может, и у тебя какой-нибудь стартапчик организуется!

– Ну да. Обязательно. Всенепременно, – принимаю я невинно-издевательскую шутку сына, состроив привычное между нами эмоджи: губы в ниточку, веки полуприкрыты, что означает «давай-давай, глумись, я потерплю».

– А почему нет? Ты же сама говорила, что давно созрела что-нибудь этакое замутить, женско-психологическое! Что прямо вот руки чешутся! Так может, хватит уже откладывать?

– Решено. Завтра же замучу, после обеда, – продолжаю я тягаться с двадцатилеткой в его добродушном ерничестве. – Смотрите новое шоу на канале Ю, «Стар ты, папа, для стартапа». Реалити про тех, кому седина в голову – бизнес в ребро.

– Вот! – в глазах у Руси вспыхивает веселый восторг. – Еще начать не успели, а ты уже целый проект накреативила! Можно звонить продюсерам и предлагать! Нет, мамуль, что ни говори, а зря ты себя не ценишь. Зря ты в себе талант… ну, это… не буду говорить – похоронила, но прикопала слегка. И даже не слегка, а конкретно так. Пора уже брать лопату и откапывать!

От Русиной атаки на мой «талант» я вынуждена спасаться бегством на кухню, выбросив напоследок белый флаг:

– Короче, грею тебе суп, через пять минут приходи.

– С фрикадельками? – придирчиво уточняет Руся.

– Да! С фриками и дэльками! Твой любимый.

Супы, между прочим, это тоже мой талант, и его совсем не нужно откапывать.

Поставив тарелку супчика в микроволновку, я открываю в айфоне поисковик и вбиваю: «Эдуард Знаменский». (Знаменский, ишь ты! Круто придумано!) Собираюсь добавить еще несколько слов типа «тренинг», «коуч», «бизнес», но понимаю, что это лишнее: гугл и без того вываливает на меня целую лавину Эдика. Эдуарда Знаменского.

Вах, парень, да ты звезда! Вон какие залы собираешь! И вообще, расцвел с годами, благородно заматерел. Хотя взгляд по-прежнему наглый и пустоватый.

Наглый взгляд, да, но совсем по-другому, не как раньше. Нет той отталкивающей холодности, которая так бесила меня и даже пугала в сочетании с криво нацепленной улыбкой подонка. Видимо, догадался со временем, что «подонок» ему не идет. Вот и дивно. Лучше поздно, чем никогда.

Пожалуй, я все-таки воспользуюсь предложением Руси и посмотрю с ним за компанию пару видеолекций. Из чисто женского научного любопытства.

Глава 5. За чем пришел Эдик

Эдик раскололся утром четвертого дня. А может быть даже раньше. Наверняка всю ночь не спал, явился на сейшн уже расколотым – помятым, небритым, с синяками под глазами.

– Давайте я начну, – сказал он. – Если никто не против.

Последняя фраза была настолько нехарактерна для Эдика, что все невольно переглянулись, включились и напряглись. Хорошим рабочим напряжением.

– Валяй, – дал отмашку Изин.

Эдик вытащил из-за пазухи портмоне, а из портмоне извлек несколько фотокарточек и положил их на пол.

– Ни хрена я не вытряхнул, Каринэль, – сказал он. – Всё тут, на месте.

– Мама моя, – поясняюще-доверительным тоном продолжил Эдик. – Здесь, со мной. Никуда не делась за эти годы. Так что не надо говорить, что я ее вытряхнул. Хорошо?

И дальше он рассказал о маме.

Мне трудно воссоздать этот рассказ дословно. Все-таки много воды утекло. Суть в том, что у мамы Эдика обнаружили онкологию, когда ей было около пятидесяти.

Шесть лет она боролась и постепенно проигрывала. Мучительно умирала. Шесть лет Эдик пытался ее спасти.

Нужна была операция, денег на которую не хватало. Эдик перепробовал всё: одалживал деньги у знакомых, пытался их заработать, пытался выйти на какие-то правительственные программы, пытался брать кредиты, играть на бирже и даже мошенничать, связавшись с мутными личностями и прокручивая с ними сомнительные делишки (которыми он почему-то весьма гордился). Кое-что удавалось. Оплачивали одну операцию – уже через год необходима была вторая.

Он так погрузился в изыскание денег для мамы, что не заметил, как она умерла. Вернее, не захотел замечать. Отказался наотрез.

Она звонила ему из берлинской клиники, из очень дорогой берлинской клиники, той самой, куда с таким трудом они с сестрой смогли ее устроить, звонила с единственной просьбой – Эдик, сынок, приедь проститься со мной. Приедь повидаться перед разлукой вечной! Но он сказал: мам, да ты чё, гони эти упаднические мысли, тебя лечат лучшие врачи мира, и будут лечить пока не вылечат, о деньгах не беспокойся! Я рядом – душой и сердцем, – но физически я должен быть в Москве, чтобы оплачивать твое пребывание в клинике.

И тогда она умерла. Не простившись с ним.

Эдик касался хлипкой стопочки фотографий, пока рассказывал это, прикрывал их нависшими кистями рук, словно до последнего не желал делиться с нами своим сокровенным. Наконец он разъединил их и развернул так, чтобы мы могли видеть изображения не вверх тормашками.

Всего фотографий оказалось три. Черно-белая, где молодая женщина в косынке, с длинными прядями вдоль лица, прижимает к груди младенца, и две цветные. Одну цветную я плохо разглядела, а на второй Эдикова мама была уже без волос и напоминала измождённого подростка. Они с Эдиком были сняты в обнимку, и мама казалась хрупким птенчиком, заграбастанным кем-то слишком для нее мощным и материальным. Здоровенным, пышущим уверенностью в бессмертии чуваком.

Эдик был бессмертен – а значит и мама его была бессмертна. Чтобы там она о себе ни думала.

Мама умерла – и Эдик умер, как бы он это ни отрицал и какими бы надеждами себя ни тешил.

И деньги не помогли. Ни заработанные, ни привлечённые, ни украденные. Никакие.

Деньги не помогли – это ладно. Но самое главное – он не успел проститься с мамой. Из-за них. Ему казалось важным оставаться в России и зарабатывать, а маме было важнее с ним попрощаться. Но он не понял этого – и продолжал цепляться за ускользающую надежду. То есть за уже ускользнувшую. Он потерпел фиаско как сын умирающей матери – не смог сказать ей последнее прости, струсил, спрятался за добыванием денег, как в «домике».

Мама умерла без него.

А сестра приехала, да. Держала маму за руку в этой крутой заграничной клинике, где опция «держать за руку» была предусмотрена и так же естественна, как у нас – право бросить горсть земли на гроб усопшего.

Сестра слышала ее последний вздох. А он, брат, не слышал. Он, сын, предпочел этого избежать.

С тех пор Эдик жил, ощущая себя дешёвкой. Предателем и позорным трусом. Он этого не произнес дословно, но мы поняли.

Наверное, отсюда и шло его подспудное желание придать себе значимость, поднять цену в глазах окружающих, и если нужно – унизить для этого их самих. Показать всю тщетность и смехотворность их попыток не быть ничтожными.

Все мы – ничтожества, все мы, все!

Вначале он говорил так, словно ему зажимают горло и не дают раскричаться, шумно вдыхал, хватал воздух ртом и вытирал с висков проступающую испарину, а ближе к концу его речь выдохлась и превратилась в какой-то жалостный вялый ручей. Ручеек обмелевшей скорби.

Мы слушали его, опустив глаза и понурив головы, пока он окончательно не умолк. Потом кто-то спросил – как ее звали?

Эдик ответил.

Кто-то другой сказал, что его мама была очень красивая. Это ты у нее на ручках?

А у твоей сестры есть дети?

А твой отец, он жив?

Ты был на похоронах?

Эдик отвечал на все вопросы как исправный, но безучастный автомат. Видно, и в самом деле подвыдохся. Да, есть отец. Общаемся редко. И племянники тоже есть. Собственными детьми пока не обзавелся. На похоронах был: сестра привезла из Германии урну с прахом и они погребли ее на одном из московских кладбищ.

Изин спросил:

– Эти фотографии существуют в единственном экземпляре?

– Ну да, – сказал Эдик, продолжая смотреть в одну точку и словно бы ждать чего-то. Какой-то особенной реакции.

Но мы уже дали ему реакцию – проявили бережное, тактичное внимание к дорогой его сердцу покойнице, подержали в руках ее фото, повглядывались в черты лица. Что еще мы могли сделать для Эдика?

Тогда, в конце 90-х, мы еще не умели так запросто обнимать друг друга, будучи посторонними. Не владели социальным навыком обнимашек. Это сейчас его все пользуют направо и налево, по поводу и без, а четверть века назад обниматься к малознакомым людям лезли разве что в подпитии и по большим праздникам – например, в День Победы.

По крайней мере, мне так запомнилось.

Подсядь я тогда поближе к Эдику и обними его – это был бы настоящий прорыв. Но я понятия не имела, что так можно, поэтому я просто смотрела в пол и чувствовала неловкость.

– Если я сейчас возьму спички и уничтожу эти фотографии, ты не сможешь их воссоздать? – задал Изин свой следующий вопрос.

– Нет, – сказал Эдик.

– Отлично. – Изин вынул пальцы из бороды, легко поднялся и выметнулся из комнаты, словно гном-балерун на кривоватых изящных ножках.

Через минуту он вернулся с блюдцем и зажигалкой.

– Приступим, – сказал он, удобно устраиваясь рядом с Эдиком и в нетерпении чиркая зажигалкой. – Давай уже избавим тебя от этих мук. Прошлое – это прошлое, оно не должно быть пыткой. Хватит с ним торговаться. Ну что, ты готов?

– А мне точно станет лучше, если ты сожжешь фотографии? – Эдика охватило сомнение. Мне же хотелось крикнуть ему: очнись, идиот! Не дай ему это сделать!

– Точно! – уверенно отрезал Изин. – Доверься мне. Ну что, ты готов?

– Нет, погоди. Объясни мне сначала, для чего это нужно. Каким образом это должно сработать?

– Хорошо, объясняю. Слушай. Ты пропустил смерть матери. Не был с ней в минуты ее ухода. Не смог присутствовать на кремации. Проявил слабость, испугался боли. Твое настоящее чувство вины – за непрожитую боль, а вовсе не за то, что ты не сумел добыть достаточно денег. За деньги вина ложная, тебе с ней просто полегче. Было. Но та, истинная вина, никуда не делась, не рассосалась сама собой и всё это время разъедала тебя изнутри. И будет разъедать дальше, если ты ничего с этим не сделаешь.

– То есть, твое предложение – сжечь мою мать еще раз? Символически. На моих глазах.

– Не мать. Фотографии.

– Ты так говоришь, словно это какие-нибудь бумажки…

– Это не бумажки, – кивнул Изин и взял с пола один из снимков, тот самый, где Эдик обнимал худенькую безволосую женщину. – Не думаю, что сжигание «каких-нибудь бумажек» дало бы нам результат. Ну так что, ты готов?

– Готов, – отозвался Эдик после непродолжительного молчания. И с силой потер висок.

Изин чиркнул зажигалкой и поднес огонек к фотографии, которую держал в руке. Уголок снимка тут же занялся. Изображение дрогнуло, стало коробиться. С криком раненого животного Эдик бросился на руку Изина, прижал ее к полу и принялся по ней колотить, сбивая пламя. Потом он вынул обгоревший снимок из пальцев этой сволочной руки и отвернулся от ее обладателя, а заодно и от всех нас. Тоже сволочей. Раз допустили всё это, не сумели остановить…

Сгорбившись, уйдя головой в плечи, он пытался совладать с собой и не разразиться рыданиями. Но лучше бы он этого не делал: вместе с придушенными рыданиями наружу рвались какие-то жуткие хрипы, скулёж и бульканье. Адская каша звуков, именуемая мужским плачем.