Сибирь, союзники и Колчак. Поворотный момент русской истории. 1918—1920 гг. Впечатления и мысли члена Омского правительства

Результаты Декрета о земле

В газете М. Горького «Новая жизнь» от 31 декабря 1917 года помещена была беседа с народным комиссаром земледелия Калегаевым[12]относительно хода осуществления декрета.

«Декрет о земле, – признается народный комиссар, – не является строго разработанным и продуманным законом. Это скорее лозунги, брошенные в массу. И нельзя отрицать, что в результате этого декрета процесс передачи земли земельным комитетам прошел далеко не планомерно и не безболезненно.

Помещичьего землевладения и класса помещиков уже не существует. Можно говорить только о бывших помещиках. Вся помещичья земля, безусловно, находится в руках крестьян. Мало того: помещичьи усадьбы и инвентарь также перешли к крестьянам, причем нередки случаи, когда помещичьи дома разбирались по бревнам и распределялись между крестьянами. Помещики часто просили разрешить им вывезти хотя бы белье, но и это не всегда разрешалось. Вообще, захват земель нередко сопровождался эксцессами, причем, как общее правило, можно отметить следующее: в тех местах, где захват земель был самочинно осуществлен земельными комитетами еще до Октябрьского переворота, эксцессов почти не наблюдалось; и наоборот: там, где частная собственность сохранилась в неприкосновенности, переход ее к крестьянству ознаменовался большими эксцессами. Во всяком случае, передача земли земельным комитетам – совершившийся факт, вырвать землю у крестьян теперь уже ни при каких условиях невозможно».

На вопрос о том, как отразится аграрный переворот на весенних сельскохозяйственных работах, Калегаев дает такой ответ: «Сокращения запашек, безусловно, быть не может. Мы имеем сведения о крайне бережном отношении крестьян к захватываемому помещичьему инвентарю. Конечно, сейчас трудно предсказать, как будут производиться сельскохозяйственные работы: будет ли земля обрабатываться индивидуально, силами отдельных семей или же целыми обществами. По всей вероятности, в разных местах этот вопрос будет решаться по-разному. Что касается наемного труда, то для семейств, в которых много ртов и мало рабочих рук, сделано исключение, и им разрешено пользоваться наемным трудом».

По поводу заявления [Марии] Спиридоновой на II Крестьянском съезде, что «к весне будет уже осуществлена социализация земли», Калегаев, улыбаясь, сказал: «Это, конечно, только радужные надежды».

Большевизм и сибирское крестьянство

Из интервью с Калегаевым видно, что в Европейской России, для которой Декрет о земле имел жизненное значение, большевизм к концу 1917 года еще не завязал никаких связей с деревней, а из предыдущего видно, что в последующее время эти отношения стали складываться неблагоприятно на почве продовольственной политики.

В Сибири земельный вопрос представлялся совершенно иным. Здесь предоставление земли всем желающим означало, за самыми незначительными исключениями, расхищение не частновладельческих, а казенных участков, участков, предназначенных для переселенцев, или же показательных хозяйств.

Коренное население Сибири относилось к земельному вопросу равнодушно, и аграрная демагогия не говорила ему ничего. Но зато сибирское крестьянство не испытало и какого-либо гнета нового режима. Ему стало житься спокойнее. Начальство перестало тревожить, налогов никто не взыскивал, солдат никто не призывал. Вернувшиеся с войны фронтовики, нахватавшиеся разных учений и политики, немного мутили деревню, но сибирские расстояния и холода охраняли ее и от местных, и от центральных заправил.

Продовольственные отряды еще не проникли в Сибирь, так как состояние транспорта не позволяло вывезти из нее и те запасы, которые были заготовлены еще раньше. Что же касается твердых цен и монополий, то деревня познакомилась с ними уже в первый период революции и отвечала на них уменьшением подвоза.

Больше ощущали социалистическую систему нового режима окрестные деревни крупных городов. В Омске, например, центре хлебного, мясного и масляного рынка, стал ощущаться весною 1918 года недостаток муки и особенно мяса и масла. Объяснялось это тем, что местный Совдеп, стремясь осуществить национализацию торговли, производил реквизицию всех привозившихся товаров и убил базарную торговлю. Крестьяне начали чувствовать здесь впервые тяжесть слишком последовательной регламентации. Но, повторяю, это коснулось лишь районов, близко примыкающих к городам.

Старожилы и новоселы

Были, однако, и среди сибирского крестьянства такие элементы, для которых большевизм оказался легковоспринимаемою заразою. Это – не устроившиеся или плохо устроившиеся переселенцы.

Для Сибири расслоение крестьянства на «старожилов», к которым обычно относятся и переселенцы, устроившиеся лет 10–15 тому назад, и «новоселов», еще не пустивших корней в сибирскую землю, почти равносильно классовому делению. Первые – баре, маленькие помещики, фермеры, живущие нередко в каменных домах с крашеными полами. Вторые – пролетариат, частью безземельный, частью безлошадный, ютящийся в землянках, пробивающийся батрачеством.

В некоторых районах, например Алтайском, где земельного фонда для переселенцев не хватало и куда все-таки инстинктивно стремился переселенец, чутьем угадывая богатства земли и недр, сосредоточилось перед войной и во время нее много таких «неблагополучных» новоселов, и среди них большевизм, как психология ненависти и злобы ко всякому превосходству в положении, свил прочное гнездо. В других, более восточных районах, например между Красноярском и Иркутском, большевизму покровительствовала природа. Суровая зима, тощая земля, упрямая неподатливость тайги делали условия жизни и борьбы за существование крайне тяжелыми, и новоселы теряли здесь обычное благодушие русского крестьянина и становились жестокими и озлобленными.

Впрочем, переселение в чужие края и связанная с ним борьба за существование вообще влияют на характер, и в сибиряках проявляются суровость и эгоизм.

Большевизм в городе

Городская масса относилась к большевизму иначе. Национализация домов, опись лошадей, обыски, конфискация ценностей – все это вооружало против большевиков состоятельные слои городского населения. Мещанство в Сибири, так же как и крестьяне-старожилы, привыкло к спокойной «хорошей» жизни, хлебосольству, выпивке, достатку.

Теперь стол стал скуднее, вина вовсе исчезли, водка еще с начала войны продавалась из-под полы, а самогонка процветала только в деревне. Что же касается достатка, то следы его приходилось скрывать во избежание соблазна для «товарищей». Во все богатые дома вселены были близкие власти люди, но они пугали менее, чем законные конфискации, которые производились на основании декрета «О золоте», опубликованного в газете «Правда» (№ 9. 1918. 16 января).

Согласно этому декрету, «все изделия из золота весом более 16 золотников и все золото в сыром виде, находится ли это в руках частных лиц и учреждений или в магазинах, ювелирных и иных мастерских, или в банковских сейфах, переходит в собственность государства, с уплатою владельцам по цене 32 рубля за золотник» (ст. 5).

К этому присоединилось в высшей степени предосудительное с этической точки зрения поощрение доносов. «Не представленные в течение месяца предметы, – говорит статья 6-я того же декрета, – конфискуются при обнаружении без вознаграждения владельцу, но с выдачею трети вознаграждения тем лицам, которые укажут государству подлежащие конфискации предметы».

После этого все ценности стали закапываться, столовое серебро заменилось деревянными и оловянными ложками, а главное – люди стали смотреть друг на друга глазами недоверия: «не подсмотрит ли, не донесет ли».

Городской плебс

Если о сибирском крестьянстве в массе можно сказать, что оно оставалось чуждым большевизму, то о кругах городского населения будет правильно противоположное. Город всегда представлял более благодарный материал для революции. Сосредоточенное в одном месте, более восприимчивое население, при наличности агитационных средств и демагогии, легко поднять против власти и капитализма.

Большевизм, с его деморализующими приемами и покровительством низким инстинктам толпы, не мог, конечно, не прийтись по душе городской черни. Грабежи при реквизициях и конфискациях и просто на улицах, и среди бела дня и среди мрака ночи, захват дворцов, вселение в барские квартиры, комиссарство – этот дьявольский соблазн власти и наживы – не могли не большевизировать городов.

Сибирские города были даже более податливы заразе – с одной стороны, из-за обилия в них ссыльнокаторжного политического люда, который заполнял многие земские, городские и кооперативные учреждения и поставлял большевистствующие «верхи», с другой стороны, потому, что низшие слои городского населения очень редко встречали внимательное к себе отношение со стороны городской буржуазии, такой же замкнутой, черствой и неотзывчивой, как и другие сибиряки, по характеру типичные «колонисты».

Законы о наследстве и семье

План проведения в жизнь социализма был продуман большевиками всесторонне, и законодательство их быстро провело меры, которые должны были снести до основания весь буржуазный строй.

После национализации банков, предприятий, земли, жилищ последовало запрещение всяких вообще сделок с недвижимостью в городах («какие бы то ни было сделки по продаже, залогу и т. п. всех недвижимостей и земель в городах»).

В мае 1918 года последовал декрет об отмене наследования (Известия ЦИК. 1918. № 87).

«Отныне, – говорит газета «Свобода России» (1918. № 33. 24 мая), – всякий российский гражданин, проживающий в „оазисе“ Российской Социалистической Республики, должен знать, что если после всех конфискаций и контрибуций, взыскиваемых и налагаемых различными органами советской власти, у него останется еще какое-нибудь движимое или недвижимое имущество, то это имущество после его смерти будет объявлено достоянием означенной Советской Федеративной Республики».

Из этого общего правила сделано лишь несколько изъятий. Так, если после умершего остались нуждающиеся (то есть не имеющие прожиточного минимума), нетрудоспособные родственники по прямой нисходящей и восходящей линии, полнородные и неполнородные братья или супруг, то, впредь до издания декрета о всеобщем социальном обеспечении, они будут получать содержание из оставшегося после него имущества. Размер этого содержания не фиксирован, однако в законе он должен определяться особыми учреждениями, ведающими делами социального обеспечения и состоящими при Советах рабочих и крестьянских депутатов.

Далее, если имущество умершего не превышает 10 тысяч рублей, в частности, состоит из усадьбы, домашней обстановки и средств производства трудового хозяйства в городе или деревне, то оно поступает в непосредственное управление и распоряжение имеющихся налицо супруга и перечисленных выше ближайших родственников.

Наследование – институт, покоящийся не только на фундаменте собственности, но и на семейных началах. Коммунизм стремится разрушить и то и другое. Несправедливо, говорят коммунисты, что лучшие экземпляры женского пола достаются богатеям и недоступны большинству. Отсюда логически вытекает новый решительный шаг: «национализация женщин».

Однако слухи о подобном декрете и его проведении в жизнь остались без документального подтверждения.

В Омске был получен лишь декрет о расторжении браков (Собрание узаконений, № 10, ст. 152). Упрощенность порядка расторжения брака по этому декрету достигает высшей степени.

«Брак расторгается по просьбе о том супругов или хотя бы одного супруга» (ст. 1).

«Убедившись в том, что просьба о расторжении брака исходит действительно от обоих супругов или одного из них, судья единолично постановляет определение о расторжении брака, в чем и выдает супругам свидетельство» (ст. 6).

Если принять во внимание и легкость вступления в брак по советскому закону (Собрание узаконений, № 11, ст. 160), не ограничивающему притом последовательное вступление в новый брак никаким числом (действовавший в России закон допускал лишь троекратное вступление в брак), то можно утверждать, что семейному началу советские законы нанесли все же большой удар.

Однако бытовые устои расшатываются не так легко, и законы, направленные в сторону перевоспитания буржуазной психологии, имели худшую судьбу, чем всякие национализации. Последние только разрушали, ничего не созидая. Первые даже не разрушали, а просто оставались на бумаге.

Социализм из-под палки

Из всех декретов советской власти видно, что законодатель не верил в сознательность населения и создавал для него устрашающих скорпионов.

Важнейший Декрет о земле свидетельствует о том, что советские власти не доверяют способности их граждан проникнуться уважением к общественному достоянию. Он проектирует поэтому создание армии земельных комиссаров «для контроля и наблюдения за тем, чтобы все внесенное в опись не было обесценено, попорчено, продано или передано кому-либо» («Инструкция земельным комиссарам», ст. 12).

Декрет «О борьбе со спекуляцией» (Собрание узаконений рабочего и крестьянского права, № 3), устанавливающий драконовские меры воздействия против людей, которые, пользуясь тяжелым положением других, стремятся извлечь для себя максимальную прибыль, свидетельствует, что советская власть не верит в готовность «реального» человека социалистического государства пожертвовать своими интересами на пользу общую.

Если принять во внимание, что революция демократизировала спекуляцию и из залов биржи перевела ее к Сухаревой башне[13], то подозрительное отношение советского законодательства к гражданской сознательности населения приобретает еще более показательное значение.

Тем же отношением к населению проникнуто все продовольственное законодательство Советской России. Конфискации, реквизиции, секвестр, твердые цены, карательные отряды – вот система продовольственной политики советской власти, начиная с положения от 27 октября 1917 года о расширении прав городских самоуправлений в продовольственном деле (Собрание узаконений рабочего и крестьянского права, № 1, ст. 7).

Декрет об отмене наследования, предоставляющий завещать лишь имущество стоимостью до 10 тысяч рублей, дополняется запретом дарений при жизни иначе, как по нотариальному акту. Очевидно, законодатель, не доверяя социалистической ревности граждан, боится обходов законов о наследовании.

Точно так же декрет от 14 декабря 1917 года о запрещении всяких сделок с недвижимостью в городах проникнут недоверием к сознательности граждан социалистической России, и для лиц, продолжающих продажу и покупку недвижимых имуществ и земли и не подчиняющихся постановлению, установлены денежные взыскания вплоть до конфискации имущества.

Угрожая за нежелание социализироваться, большевики стремились разрушительным путем воздействовать на косность невежественной мысли и дать ей революционное направление. Этот метод особенно усердно применялся в отношении религии.

Поход на церковь

Мирное сожительство с Совдепом только однажды нарушилось в Омске. Это было в те дни, когда большевики объявили войну церкви.

Архиерея, почтенного старика, арестовали и в холодную ночь буквально волокли в арестантскую, откуда выпустили, заметив опасное возбуждение масс. Казачий Никольский собор осаждался и обстреливался, когда предполагалось провести секуляризацию церковных ценностей. Следы пуль остались свидетельством тех методов, которыми большевики старались поколебать уважение к святыням.

В Пасхальную ночь, во время крестного хода, из озорства производилась стрельба, пугавшая молившихся и нарушавшая торжественность службы.

Ничто, кажется, не повредило так большевикам в глазах населения, как именно эти кощунственные выходки, которые в глазах верующей и консервативной массы казались истинно «бесовским наваждением».

Эту черту большевизма и это отношение к нему пророчески верно предвидел Достоевский.

Брестский мир

Русский народ еще не дорос до патриотизма. Высокое чувство любви к Отечеству дается культурой и национальными бедствиями. Первого народ был лишен виною не только своих правителей, но и всей своей истории. Второго он еще не почувствовал ко времени большевиков. В маленькой стране патриотизм элементарнее и понятнее народу; в огромной, необъятной, как Россия, – он непостижим, он кажется отвлеченным. Русский народ состоит из массы местных или национальных патриотов: сибиряков, уральцев, украинцев и т. д. Всероссийские патриоты – это горсточка людей из интеллигенции и служилого класса, абсолютно значительная, но относительно теряющаяся в море общего населения.

Вот почему для большевиков прошло безнаказанным и их «соглашение» с немцами во время войны, и даже Брестский мир.

Что могло быть позорнее и тягостнее для России? Отторжение огромной территории на Западе и Юге (Украина и часть Кавказа), принятие обязательств по возмещению убытков, причиненных Германии во время войны, притом без разложения этого обязательства на те части территории, которые отходили от России, установление таких условий ввоза и вывоза, которые должны были совершенно разрушить русскую промышленность, разоружение армии и флота.

Казалось, и самый темный ум мог понять, что этот мир был, в сущности, продажей России, но Всероссийский съезд Советов ратифицировал Брестский договор, расписавшись под преступным актом.

Грандиозность Гражданской войны в России – не плод реакции, а последствие непризнания Брестского договора, который расколол страну на два не только непримиримых внутренне, но и разнородных по внешней ориентации лагеря. Брестский мир заставил тех, кто желал спасти страну от столь откровенно созданного немецкого ига, обратиться к помощи Антанты.

Поражение Германии разрушило Брестский мир, а революция в Германии окончательно добила ее, сделав неспособной для агрессивной политики. Большевики объявили Брестский мир образцом своей гениально предусмотрительной тактики. Они добились «передышки», а Брестский мир оказался жалким клочком бумаги.

Они правы: не Брестский договор, а «социализм» и «дьявольщина» подымут народ против коммунизма, но именно Брестский мир будет стоять на первом месте в обвинительном акте истории против народных комиссаров. Этим актом положено начало разрушению и моральному падению России.

«Бесы»

Почти пятьдесят лет тому назад был напечатан впервые один из лучших романов Ф.М. Достоевского – «Бесы». Но никогда еще глубина содержания этого талантливого произведения, пророческая проникновенность его автора в психологию русских революционеров, его жестокая и бичующая правда не чувствовались с такою осязаемостью, как сейчас.

Теперь, через пятьдесят лет, «светлая личность» получила, наконец, так долго ожидаемую возможность.

Порешить вконец боярство,Порешить совсем и царство,Сделать общими именьяИ предать навеки мщеньюЦеркви, браки и семейства —Мира старого злодейство.

Так как осталась прежняя программа из романа «Бесы», то «светлой личности» приходится применять и прежние методы борьбы, то есть «делать убийства, скандалы и мерзости – для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и из всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечной жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения – вдруг взять в свои руки».

Успех этих методов борьбы обеспечен. «Россия есть теперь, по преимуществу, то место в целом мире, где что угодно может произойти без малейшего отпору».

Ну кто мог поверить, что действительно все, решительно все произойдет в России «без малейшего отпору»?

Этим не исчерпываются вещие слова Достоевского. Он хорошо знал русских людей, знал душу народа и психологию интеллигента, и он без ошибки определил, кто будет производить революцию.

На первом месте стоят люди, которых соблазняют «мундир», чины, должности, высокое звание секретарей, тайных соглядатаев, казначеев, председателей (читай «комиссаров») и их товарищей.

Затем следующая сила – сентиментальность. «Социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности».

Затем «следуют чистые мошенники; ну, эти, пожалуй, хороший народ; иной раз выгодны очень.

Наконец, самая главная сила – это стыд собственного мнения. Вот это так сила!»

– Да ведь это все сволочь! – с удивлением восклицает Ставрогин, когда неукротимый агитатор, вселитель «бесов» в мирных обывателей Верховенский так правдиво охарактеризовал состав своей революционной армии.

Но Верховенский не гнушается «сволочи»:

– Материал! Пригодятся и эти.

Однако он сознает, что для «сволочи» нужно особое обращение. Поэтому он одобряет систему, при которой «каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Все рабы и в рабстве все равны. В крайнем случае – клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям – не надо высших способностей. Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается камнями; рабы должны быть равны».

Итак, понижение уровня культуры и низведение всех на положение равных между собою рабов, подчиненных деспотической революционной власти.

«Без деспотизма не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство».

Роковая судьба ожидает сокровища веками накоплявшейся культуры. Когда восторжествуют скотское равенство и свобода бунтующих рабов, тогда «подлый раб, вонючий и развратный лакей… первый взмостится на лестницу с ножницами в руках и раздерет божественный лик великого идеала во имя равенства, зависти и… пищеварения».

Обличительный роман Достоевского бичует всю русскую интеллигенцию. А кто больше всех воплотил в себе носителей «бесов»? Читатель сумеет ответить на это сам.

Но читатель спросит: кто же спасет Россию? Достоевский предвидел и этот вопрос, и он дал на него два ответа. Один – предположение паразитического русского либерала: «Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним разрешить его без немцев».

Другой ответ взят из Евангелия: «Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло… И вышли жители смотреть случившееся; и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме».

Большевики-разрушители

Когда Достоевский писал своих вещих «Бесов», он знал только русских революционеров. Но Ленин усиленно подчеркивает, что большевики ставят своей задачей международную разрушительную работу. Он излагает эти стремления в книге «Государство и революция» (Петроград, 1918), написанной на крейсере «Аврора», когда ее автор скрывался от Керенского[14], и не законченной ввиду того, что после Октябрьской революции автор предпочел практические опыты социального переустройства теоретическим исследованиям о нем.

«Ход событий, – говорит Ленин, – вынуждает революцию концентрировать все силы разрушения против государственной власти, вынуждает поставить задачей не улучшение государственной машины, а разрушение, уничтожение ее».

«Государство, – объясняет дальше Ленин, цитируя Энгельса, – есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим, и в демократической республике ничуть не меньше, чем в монархии».

Ленин предупреждает, что иллюзий не должно быть: «Диктатура пролетариата дает ряд изъятий из свободы по отношению к угнетателям, эксплуататорам, капиталистам. Их мы должны подавить, чтобы освободить человечество от наемного рабства, их сопротивление надо сломить силой; ясно, что там, где есть подавление, есть насилие, – нет свободы, нет демократии».

Это подавление силой Ленин считает необходимым и в отношении рабочих, «глубоко развращенных капитализмом».

«Народ подавить эксплуататоров может и при очень простой машине, почти что без машины, простой организацией вооруженных масс, вроде советов рабочих и солдатских депутатов».

«Учет и контроль – вот главное, что требуется для налаживания, для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества. Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооруженные рабочие… Все общество будет одной конторой и одной фабрикой, с равенством труда и равенством платы».

Я сомневаюсь, чтобы эти слова Ленина нуждались в каком-нибудь комментарии. Вопрос идет лишь о том, насколько может увлечь человечество так соблазнительно изображаемое Лениным «равенство нищеты». Но Ленин утешает читателя, что к этому «равенству» скоро привыкнут.

«Когда, – говорит он, – все научатся управлять и будут на самом деле управлять самостоятельно общественным производством, самостоятельно осуществлять учет и контроль тунеядцев, баричей, мошенников и тому подобных „хранителей традиций капитализма“ – тогда уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием (ибо вооруженные рабочие – люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить с собой они едва ли позволят), – что необходимость соблюдать несложные основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой».