![Ларк-Райз](/covers_330/71435257.jpg)
Полная версия
Ларк-Райз
Маленьких Джонстонов, детей священника, вечно ставили в пример детям из «крайнего дома». Те всегда были добры друг к другу, слушались старших, никогда не пачкались, не шумели и не грубили. Вероятно, после ухода няни Эммы они испортились, потому что Лора помнила, как ее водили к ним перед тем, как семейство Джонстонов навсегда покинуло округу, и один из старших мальчиков дергал ее за волосы, корчил ей рожи и похоронил ее куклу под деревом в саду, накинув себе на шею вместо стихаря кухаркин фартук.
Старшая дочь Джонстонов, мисс Лили, которой тогда было около девятнадцати лет, несколько миль провожала нас домой и вернулась в сумерках одна (так что викторианских юных леди не всегда оберегали столь ревностно, как считается ныне!). Лоре запомнилась тихая беседа, что велась у нее за спиной, пока она ехала на возвышении в передней части детской коляски, болтая пятками над передним колесом. Выяснилось, что в то время мисс Лили уделяли «особое внимание» сэр Джордж и мистер Лукер, посему шло обсуждение достоинств каждого из них. Мисс Лили нет-нет да возражала: «Но, Эмма, сэр Джордж уделял мне особое внимание. Маме многие об этом говорили», а Эмма отвечала: «Но, мисс Лили, дорогая, вы полагаете, у него серьезные намерения?» Возможно, сэр Джордж действительно питал серьезные намерения, ведь мисс Лили была очаровательна; однако роль феи-крестной для семьи из «крайнего дома» она взяла на себя в качестве миссис Лукер. От нее регулярно приходила рождественская посылка с книгами и игрушками, и хотя миссис Лукер больше никогда не виделась со своей бывшей няней, они переписывались вплоть до двадцатых годов двадцатого века.
Вокруг деревенских коттеджей играло множество ребятишек, еще не доросших до школы. Каждое утро их укутывали старыми платками, перекрестив концы на груди и завязав их сзади тугим узлом, совали им в руки что-нибудь съестное и велели «идти играть», пока мать занимается домашними делами. Зимой, когда их маленькие ручки и ножки от холода покрывались багровыми пятнами, они носились, играя в лошадок или паровозики. Летом стряпали «пироги» из пыли, смешивая ее с жидкостью самого интимного происхождения. Если малыш упал или ушибся, он не бежал в дом за утешением, потому что знал, что услышит лишь одно: «Поделом тебе! Надо глядеть, куда идешь!»
Эти дети напоминали маленьких жеребят, выпущенных на пастбище, и внимания получали примерно столько же. У них могли случиться, и часто случались, и насморк, и обморожение пальцев и кончиков ушей; но они почти никогда не заболевали так сильно, что оставались дома, и росли крепкими и сильными, а значит, эти порядки, должно быть, им подходили. «Крепче будут», – говорили их матери, и они действительно становились выносливыми – такими же крепкими телом и духом, как взрослые деревенские мужчины, женщины и старшие мальчишки и девчонки.
Иногда Лора и Эдмунд играли с другими детьми. Отцу это не нравилось; он говорил, что они превращаются в маленьких дикарей. Но мать настаивала: раз уж детям скоро в школу, им лучше сразу освоиться с деревенскими обычаями.
– А кроме того, – добавляла она, – почему бы им не общаться? С жителями Ларк-Райза все в порядке, разве что бедные, но бедность не преступление. Будь это так, нас и самих, скорее всего, повесили бы.
Поэтому дети выходили играть и нередко весело проводили время: выкладывали на земле домики из осколков разбитой посуды и меблировали их мхом и камешками; или лежали на животе в пыли, заглядывая в глубокие трещины, которые обязательно оставляла на жесткой глинистой почве засуха; зимой лепили снеговиков и катались по замерзшим лужам.
Случались и неприятности, если вспыхивали ссоры, и пинки и удары сыпались один за другим; как же сильно умели молотить маленькими кулачками двухлетние карапузы! Если деревенской матери говорили, что ее ребенок в ширину такой же, как в высоту, это считалось комплиментом, и некоторые из этих малышей в своих вязаных шерстяных одежках казались почти квадратными. Лору очаровала одна маленькая девочка по имени Рози Филлипс, пухленькая, крепенькая, розовощекая, как яблоко, с глубокими ямочками на щеках и волосами, напоминавшими медную проволоку. С какой бы силой ни врезались в нее другие дети во время игр, она стояла неколебимо, как скала. Драчунья из Рози вышла хоть куда, а зубки у нее были маленькие, острые, белые и очень кусачие. Двоим ребятам послабее в этих столкновениях всегда доставалось больше других. В конце концов они на длинных тощих ножках мчались к своей садовой калитке, а вслед им летели камни и вопли: «Задохлики! Бояки – драные собаки!»
В те давние времена в «крайнем доме» вечно строили и обсуждали планы. Эдмунда нужно отдать учиться хорошему ремеслу – возможно, плотницкому: коль человек владеет хорошим ремеслом, у него всегда будет верный заработок. Лора может стать учительницей, а если не получится, пойти няней в порядочную семью. Но, самое главное, семья должна переехать из Ларк-Райза в ближайший городок. Уехать из Ларк-Райза было всегдашним намерением родителей. Когда отец Лоры и Эдмунда встретил Эмму и женился на ней, он был чужаком в здешних краях: несколько месяцев трудился над ремонтом церкви в соседнем приходе, а «крайний дом» служил ему временным пристанищем. Потом пошли дети, случались другие события, препятствовавшие переезду. Родители не успевали уведомить об отъезде до Михайлова дня, или рождался очередной ребенок, или они дожидались забоя свиньи либо окончания жатвы на наделе; обязательно возникало какое-нибудь препятствие, и по прошествии семи лет семейство по-прежнему обитало в «крайнем доме» и по-прежнему почти ежедневно толковало о том, чтобы его покинуть. Пятьдесят лет спустя отец так и умер в нем, и мать осталась там одна.
Когда Лора почти достигла школьного возраста, обсуждения сделались еще оживленнее. Отец не хотел, чтобы его дети ходили в школу вместе с деревенскими, и на сей раз мать была с ним согласна. Не потому, что Лора и Эдмунд, как считал отец, должны получить лучшее, чем возможно в Ларк-Райзе, образование, а потому что, опасалась мама, они будут рвать одежду, простужаться и пачкать головы, совершая полуторамильный путь до школы в селе и обратно. Посему был предпринят осмотр свободных коттеджей в городке, и часто казалось, что на следующей неделе или в следующем месяце семейство навсегда распрощается с Ларк-Райзом; но, как и раньше, каждый раз случалось нечто мешавшее переезду, и постепенно родилась новая идея. Чтобы выиграть время, отец начал учить старших сына и дочь читать и писать, чтобы на запросы отдела школьной посещаемости мать могла бы ответить, что семья скоро покинет деревню, а пока что дети обучаются дома.
Отец принес домой два экземпляра мэйворовского букваря и выучил с детьми алфавит; но как раз в тот момент, когда Лора начала читать односложные слова, его отправили работать далеко от дома, и он возвращался только на выходные. Лора, остановившаяся на «К-о-т с-е-л…», вынуждена была таскаться с букварем за матерью, когда та хлопотала по дому, и приставать к ней с вопросами: «Мама, скажи, как читается „д-о-м“?» или «Мама, что такое „л-у-к“?». Часто, когда мать бывала слишком занята или слишком сердита, чтобы уделить дочке внимание, Лора сидела, уставившись на страницу, будто та была напечатана на древнееврейском языке, и была не в состоянии разобрать ни слова, сколько бы ни хмурилась и ни разглядывала текст, стараясь постичь его содержание усилием воли.
Так протекло несколько недель, и однажды настал день, когда ей совершенно внезапно показалось, что печатные символы обрели смысл. Оставалось еще много слов, даже на первых страницах этого простенького букваря, которые Лора была не в силах расшифровать; но она могла пропустить их и все же улавливала общее значение текста.
– Я читаю! Читаю! – громко закричала она. – Ой, мама! Эдмунд! Я читаю!
Книг в доме было немного, хотя в этом отношении семья была богаче соседей, поскольку, помимо «папиных книжек», по большей части еще не прочитанных, маминой Библии и «Пути паломника», имелось несколько изданий для детей, поступивших из детской Джонстонов, когда те покинули здешние края. Так что со временем у Лоры появилась возможность прочесть и сказки братьев Гримм, и «Путешествия Гулливера», и «Венок из ромашек» Шарлотты Мэри Янг, и «Часы с кукушкой», и «Морковку» миссис Моулсворт.
Поскольку Лору редко видели без раскрытой книги в руках, соседи вскоре поняли, что девочка умеет читать. Они этого совсем не одобряли. Никто из их детей не освоил чтение до того, как пошел в школу, да и там учился лишь из-под палки, и было сочтено, что, поступив так, Лора назло их обскакала. А поскольку отец девочки был в отъезде, соседи обрушились на ее мать.
– Он не имеет права учить ребенка самостоятельно, – заявили они. – Ученью место в школе, и вы наверняка поймете, что он был неправ, когда об этом проведает учительша.
Другие, более доброжелательно настроенные, утверждали, что Лора портит себе глаза, и умоляли Эмму положить конец ее занятиям; но, как только у девочки отбирали одну книжку, она находила другую, потому что любой печатный текст притягивал ее взгляд, как магнит притягивает железо.
Эдмунд выучился читать не так рано, зато более основательно. Ему не приходилось пропускать незнакомые слова и догадываться об их значении по контексту; он досконально усваивал каждую страницу, прежде чем перевернуть ее, а мама была более снисходительна к его расспросам, потому что Эдмунд был ее любимцем.
Если бы эти двое могли продолжать в том же духе и по мере своего совершенствования имели доступ к подходящим книгам, они, вероятно, узнали бы намного больше, чем за короткие школьные дни. Но это счастливое время открытий продолжалось недолго. Одна женщина, чей сын, часто прогуливая уроки, привел к ее порогу вселявшего ужас инспектора по школьной посещаемости, сообщила этому последнему о скандальном «крайнем доме», и тот наведался туда и пригрозил Лориной матери всевозможными карами, если в следующий понедельник в девять часов утра девочка не появится в школе.
Так что Эдмунду не были суждены ни Оксфорд, ни Кембридж. Ни брату, ни сестре не светила никакая школа, кроме государственной. Им приходилось набираться знаний, как цыплятам, по зернышку: немного в школе, чуть больше из книг, а иногда – заимствуя из чужих запасов.
Впоследствии, читая о детях, чья жизнь весьма отличалась от их жизни, которые обитали в собственных детских с лошадками-качалками, ходили на дни рождения и отдыхали на море, которых поощряли и хвалили за то, за что самих Лору и Эдмунда порицали, брат и сестра порой гадали, отчего их угораздило родиться в столь малообещающем месте, как Ларк-Райз.
Но это дома. На улице можно было много чего увидеть, услышать и узнать, потому что деревенские обитатели были людьми занимательными, почти каждый из них был интересен чем-то своим, и больше всего Лору интересовали старики, ведь они рассказывали ей о прежнем житье-бытье, пели старинные песни и помнили старинные обычаи, хотя сколько бы они ни предавались воспоминаниям, девочке всегда было мало. Бывало, ей хотелось разговорить землю и камни, чтобы они поведали ей обо всех ныне покойных людях, которые по ней ступали. Лора увлекалась коллекционированием камней всех форм и цветов и в течение многих лет тешила себя мыслью, что однажды случайно коснется тайной пружины, камень раскроется и там окажется пергамент, который в подробностях распишет ей, каков был мир в ту пору, когда его вложили внутрь.
В Ларк-Райзе не было покупных удовольствий, а если бы и были, то не было денег, чтобы за них заплатить; зато каждое время года предлагало свои зрелища, звуки и ароматы: весна – поля молодой пшеницы, колеблющейся на ветру, и проносящиеся по ним тени облаков; лето – наливающееся зерно, цветы и плоды, грозы с рокочущим и ворчащим над равнинами громом, с бурлящими и шипящими ливнями! В августе поспевал урожай, а потом поля погружались в долгий зимний сон, вырастали и смерзались сугробы, так что можно было гулять по погребенным под снегом живым изгородям, и к дверям коттеджей прилетали за крошками неведомые птицы, а зайцы в поисках пропитания оставляли следы у свинарников.
У детей из «крайнего дома» были свои сокровенные развлечения, например охранять кустик цветущих белых фиалок, найденный в теснине у ручья и названный «нашей священной тайной», или представлять, что в изобилии росшая там скабиоза упала во время летнего ливня с небес, имевших точно такой же призрачной тускло-голубой оттенок. Другой любимой игрой было бесшумно подкрадываться к птицам, сидящим на перилах или ветках, и пытаться дотронуться до их хвостов. Однажды Лора смогла это сделать, но в тот раз она была одна, и никто не поверил, что ей это удалось.
Немного позднее, памятуя о земном происхождении человека – «прах ты и в прах возвратишься», – брат с сестрой любили воображать себя пузырями земли. Когда они были в поле одни и их никто не видел, они скакали и прыгали, стараясь как можно легче касаться земли, и кричали: «Мы – пузыри земли! Пузыри земли! Пузыри земли!»
Но, несмотря на эти тайные выдумки, скрываемые от взрослых, Лора и Эдмунд не стали сверхчувствительными, непонятыми и отверженными подростками, которые, по мнению нынешних писателей, являют собой характерную примету той эпохи. Возможно, благодаря смешанному происхождению с большой долей крестьянской крови, по своему складу они были сильнее многих. Когда их звонко шлепали по мягкому месту, что случалось не так уж редко, они, вместо того чтобы накапливать в душе комплексы, способные испортить им дальнейшую жизнь, брали себе на заметку не повторять проступок, повлекший кару; и когда Лора, которой было лет двенадцать, случайно очутилась на скотном дворе, где бык пытался оправдать свое существование, сие зрелище не извратило ее натуру. Она не стала подглядывать из-за повозки и не бросилась в ужасе на другой конец деревни; у нее лишь мелькнуло старомодное соображение: «Бог ты мой! Лучше мне потихонечку убраться отсюда, пока меня не заметили мужчины». Перед нею был всего лишь бык, выполнявший требуемую функцию, коль скоро для бутерброда необходимо сливочное масло, а на завтрак – хлеб с молоком; и Лора считала вполне естественным, что мужчины, присутствующие при подобных отправлениях, предпочитали, чтобы среди зрителей не было женщин и девочек. Иначе им было бы, как они выражались, «слегка конфузно». Поэтому Лора просто ретировалась и пошла другой дорогой, нисколько не повредив своему подсознанию.
С того момента, как брат и сестра пошли в школу, они полностью погрузились в деревенскую жизнь, участвуя в трудах, играх и шалостях своих младших товарищей и удостаиваясь грубостей или похвал старших, смотря по обстоятельствам. Однако, хотя Лора и Эдмунд делили с деревней и радости, и нужду, и невзгоды, некое своеобразие мировоззрения мешало им, в отличие от других детей, воспринимать все существующее или происходящее в Ларк-Райзе как нечто само собой разумеющееся. Их интересовали, радовали или огорчали мелочи, которых не замечали другие. Они не пропускали ничего из случавшихся событий; слова, произносимые и тотчас забываемые их собеседниками, застревали в их памяти, а поступки и реакции других людей запечатлевались в их сознании, так что четкий, неизгладимый отпечаток их маленького мирка остался с ними на всю жизнь.
Впоследствии жизнь увела их далеко от Ларк-Райза. Эдмунда – в Южную Африку, Индию, Канаду и, наконец, в солдатскую могилу в Бельгии. Верительные грамоты Лоры и Эдмунда представлены, и отныне они будут фигурировать в этой книге лишь как наблюдатели и комментаторы той деревенской обстановки, в которой родились и провели детство.
III. Мужчины в поле
В полутора милях от Ларк-Райза, в противоположном от большака направлении, за поворотом ровного, узкого проселка располагалось село Фордлоу, увидеть которое из деревни было нельзя. Тут, опять же сразу после поворота, картина менялась, и большие открытые пространства уступали место лугам, вязам и маленьким ручейкам.
Село это, маленькое, захолустное, уединенное, было гораздо меньше Ларк-Райза: ни лавки, ни трактира, ни почты, и целых шесть миль от железнодорожной станции. Небольшая приземистая церковка, без шпиля или башни, примыкала к крошечному погосту, возвысившемуся за столетия использования на много футов над дорогой и окруженному высокими, раскидистыми вязами, в которых без умолку галдела грачиная колония. Рядом находился дом священника, утопавший в плодовых деревьях и кустарниках, так что с дороги были видны лишь его трубы; далее стоял старинный, Тюдоровской эпохи фермерский дом, который отличали окна с перемычками и каменными переплетами и достославная башня. Из этих зданий, а также школы и примерно дюжины коттеджей, в которых обитали пастух, возчик, кузнец и несколько сельских работников, и состояло все село. Даже эти немногочисленные строения были так широко расставлены вдоль дороги и так утопали в зелени, что казалось, никакого селения тут и нет. В Ларк-Райзе вечно травили байку о том, как один приезжий спросил дорогу в Фордлоу уже после того, как прошел все село. Деревня потешалась над «чванным» селом; село, в свою очередь, презирало «этот цыганский сброд» из деревни.
За исключением двух-трех мужчин, вечерних завсегдатаев трактира, обитатели Фордлоу редко наведывались в Ларк-Райз, который в их глазах являлся воплощением далекой глухомани, находящейся за пределами цивилизации. С другой стороны, жители Ларк-Райза знали дорогу до села как свои пять пальцев, поскольку там располагались церковь, школа и дом фермера – штаб-квартира всех местных работников. В деревне же имелся только трактир.
Спозаранок, большую часть года еще затемно, деревенские мужчины одевались, завтракали хлебом с лярдом, захватывали корзинки с обедом, собранные для них еще вечером, и спешили через поля и перелазы на ферму. Выставить из дома сыновей было куда труднее. Матерям приходилось кричать и трясти их, а бывало, зимним утром вытаскивать одиннадцати-двенадцатилетних мальчуганов из теплых постелей. Затем на обмороженные ступни ребят натягивали сапоги, которые всю ночь сушились в очаге за каминной решеткой и успевали скукожиться и одеревенеть. Иногда из-за этого какой-нибудь парнишка ударялся в слезы, и мать, чтобы подбодрить сына, напоминала ему, что это всего лишь сапоги, а не штаны.
– Хорошо, что тебя еще не было на свете, когда штаны шили из кожи, – замечала она и рассказывала сыну про его сверстника из предыдущего поколения, у которого кожаные штаны во время сушки так скукоживались, что ему требовался целый час, чтобы в них втиснуться. – Терпение! Имей терпение, сынок, – увещевала мать. – Вспомни Иова.
– Иова! – усмехался паренек. – Что он знал о терпении? Ему ведь не нужно было носить дурацкие кожаные штаны.
Кожаные штаны исчезли в восьмидесятые годы, и о них вспоминали, лишь когда рассказывали эту историю. Возчик, пастух и некоторые пожилые работники по-прежнему надевали традиционную длинную крестьянскую рубаху и круглую черную фетровую шляпу наподобие тех, что раньше носили священнослужители. Но этот деревенский фасон уже устарел; мужчины теперь щеголяли в костюмах из жесткого темно-коричневого вельвета, а летом в вельветовых штанах и куртке из небеленого полотна, называемой затрапезной.
Большинство юношей и молодых мужчин были крепко сбиты, краснолицы, довольно высоки, обладали огромной силой, гордились тем, какие тяжести способны поднимать, и похвалялись, что «ни в жисть ничем не хворали». Старики, сутулые, с узловатыми, опухшими пальцами, еле волочили ноги, ощущая последствия жизни, проводимой, независимо от погоды, преимущественно на улице, и ревматизма, мучившего почти каждого из них. Лица этих старейшин украшали пышные седые бакенбарды до подбородка. Мужчины помоложе щеголяли висячими «моржовыми» усами. Один-двое, опережая моду своего времени, ходили с чисто выбритыми лицами; но поскольку возможность побриться имелась только в воскресенье, к концу недели эффект любого фасона смазывался.
Тут до сих пор говорили на особом диалекте, растягивая слова за счет гласных. «Парень» звучало как «па-а-рнь», «уголь» – как «у-у-гль» и так далее. В других словах, наоборот, глотали слоги, а сами слова произносили слитно: так, «ведро воды» превращалось в «вдровды». У деревенских в ходу были сотни пословиц и поговорок, а речь пересыпана сравнениями. Ни одну вещь не называли просто горячей, холодной, зеленой или желтой; она обязательно была «горячая как ад», «холодная как лед», «зеленая как трава» или «желтая как гинея». Пытаться убедить или подбодрить того, кто был глух к доводам, было все равно что «ставить припарки на деревянную ногу». Нервного человека сравнивали с «кошкой на раскаленных кирпичах», про сердитого говорили «злющий как бык»; бытовали и выражения вроде «бедный как крыса», «больной как собака», «хриплый как ворона», «страшный как грех», «золотое сердце» и «надутый павлин». О темпераментной персоне судачили: «то скачет, то плачет». Во всей красе диалектную речь можно было услышать из уст нескольких местных жителей, мужчин средних лет, обладавших хорошими природными голосами, рассудочностью и важной, исполненной достоинства манерой произношения. В некоторых радиоочерках прошлых лет мистер Фредерик Грисвуд с Би-би-си идеально воспроизводил старый оксфордширский акцент. Обычно подобное подражательство бесит местных уроженцев; но для одной своей слушательницы мистер Грисвуд снова воскресил прошлое.
Доходы всех этих людей были одинаковы до последнего пенни; у них было общее материальное положение, общие развлечения, общий повседневный труд в поле; но сами они отличались друг от друга, как отличались другие люди той поры и в деревне, и в городе. Одни были умны, другие бестолковы; одни добры и отзывчивы, другие эгоистичны; одни словоохотливы, другие молчаливы. Отправься какой-нибудь чужеземец в те края в поисках типичного батрака, он бы его не нашел.
Не нашел бы он и едкой насмешливости шотландского крестьянина, и колкого уэссекского остроумия и мудрости Томаса Харди. Мозги этих людей были отлиты из более тяжелого материала и отличались большей неповоротливостью. Однако и в здешних местах мелькал порой проблеск мягкого юмора. Один человек, увидев, что Эдмунд плачет из-за того, что его сорока, выпущенная на ежедневную прогулку, не вернулась в свою плетеную клетку, заметил:
– Не надо так, дружок. Поди расскажи об этом миссис Эндрюс (так звали деревенскую сплетницу), и сразу узнаешь, где видели твою Мэгги, даже если она успела долететь до Стрэттона.
Любимой здешней добродетелью была стойкость. Не дрогнуть от боли, не спасовать перед трудностями – таков был идеал местных жителей. Так, мужчина рассказывал:
– Он говорит, мол, эту пшеницу надо убрать до ночи, а то дождь собирается. Но мы не дрогнули, не! Последний тюк увезли к полуночи. Я едва домой доплелся, но мы не дрогнули. Сделали дело!
Или:
– Гляжу, бык прет на меня, голову уже опустил. Но я не дрогнул. Выломал из забора рейку и пошел на него. А он-то дрогнул. Дрогнул!
Или женщина сообщала:
– Я просидела у постели моей бедной старой матушки шесть ночей подряд, не раздеваясь. Но я не дрогнула и отстояла ее, и она выкарабкалась, потому что тоже не дрогнула.
А молодая жена после своих первых родов спрашивала повитуху:
– Я же не дрогнула, верно? О, я очень надеюсь, что не дрогнула.
Ферма была большая и простиралась далеко за границы прихода; по сути, сначала было несколько ферм, которые ранее арендовали по отдельности, но потом объединили в одну, и теперь здесь хозяйствовал богатый старик, обитавший в фермерском доме Тюдоровской эпохи. Луга вокруг усадьбы годились для выпаса ломовых лошадей, а также скота, предназначенного на убой, и пары дойных коров, которые снабжали семью фермера и его ближайших соседей маслом и молоком. Несколько полей были отведены под покосы, на корм скоту выращивали также люцерну и рожь, которые убирали зелеными. Оставшиеся земли были пахотными, на них выращивали зерновые, главным образом пшеницу, и корнеплоды.
Фермерский дом окружали хозяйственные постройки: конюшни для огромных косматых ломовых лошадей, сеновалы с широкими и высокими дверями, чтобы в них мог проехать воз с сеном, навесы для желто-голубых фермерских фургонов, зернохранилища с наружными лестницами, сараи для хранения жмыха, компоста и сельскохозяйственных орудий. В сенном дворе на каменных подпорках стояли высокие, островерхие, искусно связанные стога; маслодельня, хотя и небольшая, содержалась в образцовом состоянии; здесь в избытке имелось все, что необходимо или желательно для хорошего хозяйства.
Работников также принимали в избытке. Само собой разумелось, что окончивших школу мальчиков сразу возьмут на ферму; и ни одному отставному солдату или женившемуся переселенцу ни разу не отказали в месте. Как говаривал фермер, лишние руки ему никогда не помешают, ведь рабочая сила была дешевой, а вся земля до последнего дюйма возделывалась.
Когда утром мужчины и мальчики из Ларк-Райза добрались до скотного двора, возчик и его помощник уже целый час трудились, кормя и запрягая лошадей. Оказав требуемую помощь, батраки выводили упряжки и гуськом тянулись в поле, где их ждала работа.