Меня зовут Космо

Именно там я впервые посмотрел «Бриолин»[2].

То был вечер пятницы под конец зимы, моя семья заказала пиццу из ресторана рядом с продуктовым магазином: три большие пиццы с пепперони, колбасой и двойным сыром. Мы впятером устроились в кабинете; я занял стратегическую позицию поближе к пиццам и заработал несколько корочек за свои усилия и непревзойдённую скрытность.

– О, переключи обратно на тот канал! – вдруг сказала Мама.

– На этот? – спросил Макс.

– Да! Я так давно не смотрела «Бриолин». Поверь, он тебе понравится.

И он мне понравился. Очень, очень понравился.

«Бриолин» – настоящий шедевр кино с чудесными песнями, в том числе «Ты – то, что мне нужно» и «Мы идём вместе». На экране не появляется ни одной собаки, но я не в обиде, потому что там есть всё, за что я люблю людей: страсть, танцевальные номера, стойкость человеческих сердец. Сердца – это самое сложное, что есть у людей; я узнал об этом от Сэнди и Дэнни, главных персонажей «Бриолина», которые сначала расстаются, а потом снова сходятся. После первого просмотра я почувствовал в себе необычайную лёгкость. Я пытался не вести себя слишком возбуждённо, слишком непохоже на себя, но перед сном я сунул нос в миску с водой и несколько раз фыркнул, наблюдая, как пузырится и разлетается жидкость, – пожалуй, это было очевидным знаком того, что меня вдруг настигло полнейшее счастье. Той ночью я быстро уснул. И мне снились танцы.

В каком-то смысле я никогда по-настоящему не останавливался.

4

Завидовать – не в моей природе. Хотя я знавал собак, которые очень злятся из-за своей ограниченности и сравнивают себя с людьми. «Вы не виноваты, – пытаюсь успокоить их я, – что у вас нет больших пальцев, чтобы нажимать на пульт управления телевизором, а ваш язык слишком неповоротлив, чтобы говорить». В конце концов, у собак есть немало преимуществ перед людьми.

Вот один пример: я никогда не видел, чтобы человек вставал на четвереньки и прижимал лицо к земле, пытаясь выследить запах. Их носы намного слабее наших. Я не ищейка, но смогу узнать запах Макса где угодно; я смогу пройти по запаху его следов через лес, усыпанный листьями. Если вам нужно больше доказательств, пожалуйста, обратитесь к книге «Убить пересмешника», которую Макс читал во время прошлых летних каникул. Ни одной собаке не нужно специальное руководство для такой простой задачи! Нет, я, конечно, сам не убил ни одного пересмешника, но, чисто ради спора, это было бы просто оскорбительно просто: отследить по запаху, схватить птицу зубами, сжать зубы.

Вот в чём ещё собаки превосходят людей: мы признаём опасность там, где люди этого не делают, – они намного упорнее её отрицают, чем мы. Мы легко и часто прощаем. А ещё мы не станем демонстрировать эмоцию, которую в действительности не ощущаем; вспомните хотя бы, как часто люди говорят: «У меня всё хорошо», когда им вовсе не хорошо.

Я завидую людям лишь в двух отношениях.

Во-первых, человеческие семьи держатся вместе всегда, в богатстве и в бедности, в горе и в радости, потому что их связывает любовь. Я чувствую себя таким же членом семьи Уокеров, как Эммалина или Макс… но всё-таки мне жаль, что я не знаю своих братьев и сестёр. Даже маму я помню очень смутно.

И, во-вторых, танцы.

Несмотря на все свои недостатки, люди умеют танцевать.

В первые мои годы Мама и Папа включали джаз и танцевали босиком на кухне. Они переплетали руки и покачивались туда-сюда, иногда поворачиваясь, а я изумлённо таращился на них. Как у них получается так хорошо кружиться? Как они могут так наклоняться? Поскольку я собака, я сначала пытался их разнять; в дикой природе, если животные хватаются друг за друга, это обычно значит, что они дерутся. Так что я влезал между их ног, толкал под колени, наступал на пятки.

Но они всё равно танцевали.

Иногда Мама и Папа надолго уходили вечером и возвращались усталые.

– Видел бы ты нас, – говорили они, описывая каждую подробность: песни, атмосферу, как они двигались.

Лишь после того, как родились Макс и Эммалина, во мне наконец что-то щёлкнуло, и я впервые понял, что танцы – это продолжение души. Я, конечно, склонен к преувеличениям, но должен сказать без всяких гипербол и приукрашиваний, что танцевальные вечера преобразили мою семью. Мама и Папа теперь оставались дома, сворачивали ковёр в гостиной, и они все вчетвером вместе прыгали, кружились и вскидывали руки, а музыка разносилась по всему дому. Макс был очень робким, но вот в гостиной он вертелся, дрыгался, скакал.

Он был собой!

«Космо, – всегда звал меня он прямо во время танца, – иди сюда!»

А я в ответ отодвигался подальше, прижимаясь к спинке дивана. Когда я бегал (гоняясь за теннисным мячиком на собачьей площадке, выбираясь со двора, чтобы догнать школьный автобус Макса), я чувствовал себя текучим и бесконечным, словно скольжу по небу. В такие моменты я ближе всего подбирался к тому, что видел на танцевальных вечерах или в фильме «Бриолин». Я помню о своих ограниченных способностях. Особенно сейчас – мои суставы и кости уже не позволяют долго стоять на задних лапах, элегантно кружиться и легко прыгать с места на место.

Я могу только мечтать. И мечтаю.

5

Начало ноября пролетает незаметно, и несколько замечательных недель кажется, словно происшествия на Хеллоуин не было. Печальный запах испарился с кухни. Мама и Папа не повышают голоса. А Макс занят строительством ракеты для научной выставки; она взлетит на двести футов в воздух, прямо к звёздам, которые он так обожает. Погода на удивление тёплая, и мы с Эммалиной развлекаемся, прыгая в кучи осенних листьев и хохоча до одури. По выходным Папа готовит завтрак – банановые оладьи, яичница с беконом, – и Макс тайком суёт мне кусочки, которые я с радостью поглощаю. Иногда я оставляю полосочку бекона про запас на чёрный день, потому что никогда не знаешь, когда чёрный день настанет.

Вечером перед Днём благодарения я чувствую, словно что-то изменилось. Предчувствие урагана, словно что-то вибрирует на горизонте. Всё начинается за обеденным столом, когда Эммалина и Макс обводят карандашами руки и складывают фигурки индеек из бумаги, а я кладу голову на колени Максу, отчаянно надеясь, что он обратит на меня внимание.

– Хитрюга, – говорит он, с улыбкой глядя вниз.

Отложив индейку (вот тебе, глупая птица!), он уже собирается погладить жёсткий мех на моей спине – но тут через заднюю дверь врывается Мама и с грохотом швыряет на стол десять целлофановых пакетов с покупками.

– Дэвид! – кричит она.

Из кабинета выбегает Папа, его волосы взъерошены.

– Что?

– Почему мне только что позвонила твоя мама и сказала, что они со Стивом приезжают на День благодарения?

– Бабушка и дедушка приедут? – радостно вставляет Эммалина, ничего не понимая.

Макс кладёт ладонь ей на руку и качает головой. Человеческое общение по большей части бессловесное, и, наверное, это одна из причин, по которой я чувствую к людям такую близость: я тоже полагаюсь на жесты.

– Я пригласил их, – напряжённо говорит Папа. – Мне же можно это сделать, правильно?

– Конечно. Но ты сказал, что не будешь этого делать, и я купила еды только на четверых…

– Тогда пойдём и купим ещё.

– Тут дело принципа, – говорит Мама. – А в магазине настоящий бедлам.

– Ладно, – отвечает Папа и протягивает руку. – Я схожу. Дай мне ключи.

– Нет, я…

– Я схожу.

Я знаю, что интонации тоже имеют значение. Простые слова могут ранить – достаточно произнести их немного иначе.

Макс слегка тянет меня за ошейник и держит Эммалину за маленькую ручку. Мы втроём, стараясь не шуметь лишний раз, уходим в его комнату, и он закрывает дверь.

Обычно я не могу запрыгнуть с пола на кровать, а Макс недостаточно силён, чтобы меня поднять. По словам ветеринара, я вешу сорок три килограмма – слишком много для собаки моей породы. Впрочем, в особых случаях Макс подставляет небольшую лесенку. Вот и сейчас он помогает мне подняться по ступенькам, и я укладываюсь на мягкую кровать.

– Вот, – говорит он. – Вот так.

И я вдруг почти забываю о ссоре Мамы и Папы в кухне – потому что… смотрите на меня! Посмотрите на меня, я свернулся на этом одеяле, словно на вершине мира! Я виляю хвостом и не могу ничего с собой поделать.

Эммалина тоже забирается на кровать и укладывает голову между моими передними лапами.

– Космо, – тихо говорит она, разглядывая мои челюсти, – ты такой смешной, если смотреть снизу.

Я замечаю наше положение и пользуюсь возможностью, чтобы облизать ей нос. Он тёплый и сухой. Это меня расстраивает: Эммалина никогда не познает радости от прикосновения мокрого носа к свежескошенной траве, от того, каково это – держать холодный нос по ветру.

Она пищит и отползает подальше.

В углу комнаты Макс включает ноутбук. В последние несколько лет я слышу это слово всё чаще, потому что Макс постоянно смотрит на фотографии звёзд на экране. Иногда он показывает на светящиеся точки и называет мне названия вроде «Орион» или «Большой Пёс», а я всегда сижу очень-очень тихо, чтобы слушать не только ушами, но и сердцем. Сейчас он ставит ноутбук так, чтобы нам тоже было видно, и Эммалина вытягивает ноги. На них длинные синие носочки.

– Это облака? – спрашивает она, показывая на разводы на экране.

– Ага, – тихо говорит Макс. – Вид сверху. Космонавты их так видят с Международной космической станции.

Голоса Мамы и Папы в кухне становятся всё громче, и мне настолько не по себе, что хочется пописать. Такое всегда случается, когда я беспокоюсь, – даже если я только что вернулся с улицы. Я очень редко делаю лужи в доме, но даже самая маленькая лужица для меня – настоящий стыд и позор. Я пытаюсь сосредоточиться на чём-нибудь другом: тёплом одеяле, жужжании потолочного вентилятора, приятном запахе комнаты Макса (она пахнет перечной мятой, травой и им самим). Я думаю о дополнительных порциях спагетти и о семейных танцевальных вечерах, хотя их уже довольно давно не было.

Макс вздыхает. Эммалина подползает к нему и кладёт голову ему на плечо.

Я сдерживаю позывы.

Это самое малое, что я могу для них сделать.

6

Утро Дня благодарения пасмурное и дождливое. Прикрываясь огромным зонтиком, мы с Максом быстро обходим округу, чтобы я сделал свои дела до приезда Бабушки и Дедушки. Мы идём прямо по лужам на тротуаре, и повсюду чувствуется запах индейки.

Я просто обожаю индейку, хотя у меня редко спрашивают мнения по поводу праздничных ужинов. На День благодарения, Пасху и Рождество правила для меня очень простые:

– не лай слишком много;

– не ешь, если тебе этого не предложили;

– если мы куда-то едем и ты видишь кошку, не дразни её.

Единственный, кто обращает внимание на мои предпочтения в еде, – Макс. Он даже знает наизусть мои любимые праздничные блюда: окорочка индейки (сочные, мясистые, вкусные), потроха индейки (очень хорошо жуются) и те самые миниатюрные колбаски в тесте.

Достаточно подумать о еде, и у меня уже слюнки текут. Но я иду вперёд, сверкая лапами, пока мы не останавливаемся у сосновой рощицы. Макс тянет за поводок, останавливая меня; земля вокруг мягкая и хлюпает.

– Можно, я расскажу тебе секрет? – спрашивает он, держа одну руку в кармане.

Я надеюсь, что этот секрет звучит как «Я припрятал для тебя печенье в кармане джинсов», так что отвечаю: «Конечно». Он переминается с ноги на ногу, его кроссовки погружаются глубже в сосновые иголки. Во всём мире вдруг становится очень тихо – слышно только наше дыхание, и грязь, и дождь. Я склоняю голову, навострив уши.

Макс выпаливает:

– Если бы я мог, я бы отменил День благодарения в этом году.

Я пытаюсь понять смысл его слов. Как вообще можно отменить День благодарения, особенно когда тебя кормят индейкой? А как же колбаски, Макс? Ты же помнишь про колбаски?…

– Просто… – начинает он, потом запинается. – Просто всё становится только хуже, когда Мама и Папа притворяются счастливыми на глазах у других. Потому что мне кажется, что на самом деле они не очень счастливы.

Вот теперь, после этого объяснения, я начинаю понимать. Я трусь носом о его ладонь, снова и снова, чтобы сказать: «Я с тобой». Если бы я мог говорить словами, то рассказал бы ему о том, как Мама и Папа танцевали много лет назад, как они кружились босиком, как включали джаз на кухне. Я бы сказал, что тоже скучаю по танцевальным вечерам. Хотя я сам в них не участвовал ни передними, ни задними лапами, я очень любил смотреть на свою семью – как они скользили и кружились, раскрыв души нараспашку. А Макс, мой Макс – он всегда казался таким бесстрашным. В такие ночи мы заказывали большую пиццу и открывали все окна; мы засиживались до тех пор, пока бéлки не засыпали, а жужжащие жуки не выбирались из подземных нор.

Моя семья так не танцевала уже довольно давно – даже не хочется говорить, сколько. Сейчас Мама и Папа ссорятся из-за человеческих вещей, совершенно неважных. Они ссорятся из-за мусорных баков, и протекающей трубы в ванной комнате, и каких-то «квитанций», хотя я не понимаю – и, наверное, никогда не пойму, – как можно ссориться из-за чего-то, что звучит так похоже на «танцы»?

Макс ковыряет в грязи носком кроссовки, словно там спрятана пищащая игрушка.

– Ты, наверное, об этом не знаешь, – говорит он, – но дядя Реджи – помнишь его? Он должен был приехать на День благодарения, но задерживается на пару дней, и мама очень расстроилась. Она не сказала мне, но я и так знаю. Я слышал, как она плачет. Опять.

Это для меня новость. Обычно я очень хорошо понимаю, что происходит в нашей семье, – знаю о наших планах, наших эмоциях. Но иногда звонок в дверь застигает меня врасплох, и на коврике появляется незнакомая обувь со сложенными внутри носками. По запаху носков о человеке много чего можно сказать: что он ест, как часто моется, счастлив он или чем-то обеспокоен. Я никогда не забываю запаха носков. В последний раз я видел брата Мамы, дядю Реджи, ещё щенком, но его запах до сих пор прячется внутри меня. Земля и овёс. Гамбургер на кончиках пальцев. Лосьоны, которыми люди натираются, чтобы выглядеть гладкими и лоснящимися.

Ещё я помню его волосы, его спутанные длинные тёмные пряди, которые я пытался кусать, потому что был ещё маленьким и несмышлёным. Он рассмеялся, словно у него в животе что-то подпрыгивало, – а потом разрешил пожевать свои волосы. «О, намучаетесь вы с ним», – сказал он Маме. У него в родословной, похоже, где-то затесался бульдог: его улыбка была широкой и доброй.

«Обязательно воспитывайте его хорошо», – сказал он.

И Мама ответила: «Воспитаем».

На следующий день дядя Реджи исчез вместе с обувью и носками. Иногда я слышал его голос из разных предметов, стоящих дома (ноутбука Макса, телефона, который трезвонит в гостиной), и мне всегда было интересно – взаправду ли я его слышу, или мне кажется? Может быть, мне настолько полюбился его запах, что я сам себе выдумываю его звуки?

– Ладно, – говорит Макс, качая головой. По зонтику стучит дождь. – Наверное, пора домой. Делай свои дела, Космо. Пожалуйста.

Наш разговор не должен закончиться вот так. Максу нужно выговориться, я ясно это чувствую. Но ещё я чувствую сильнейшую ответственность, когда облегчаюсь в лесу. Выбор места, чтобы присесть, требует инстинкта и наблюдательности, таланта и храбрости. Если я найду клочок земли, помеченный бордер-колли, то я тоже должен его пометить, чтобы прогнать зло.

Собака-демон может прятаться где угодно.

Оглянувшись через плечо, я делаю всё необходимое у корней дерева, и мы с Максом не спеша возвращаемся домой. Он насвистывает тему из «Звёздных войн» – это несколько фильмов, которые мне очень нравятся, хотя там вообще нет собак. Мне очень нравится Чубакка, самый волосатый персонаж, потому что его шерсть похожа на мою.

На подъездной дорожке Макс перестаёт свистеть.

Под нашим баскетбольным кольцом припаркована машина Бабушки и Дедушки.

Хотя Эммалина и Макс обожают родителей Папы, мне кажется, что они пахнут как лук: колючие, острые. В таких делах я доверяю животу и носу. И тот, и другой всегда говорили мне, что к Бабушке и Дедушке надо относиться с осторожностью, особенно после прошлого Рождества, когда Дедушка выгнал меня на улицу перед ужином. «Уходи, – сказал он, подталкивая меня коленом. – В кухне собакам не место».

А потом закрыл дверь прямо перед моей мордой.

Небо потемнело, и я провёл час – а может, и пять часов, – разгуливая вокруг качелей на холодном заднем дворе. А ещё я выкопал глубокую-глубокую яму у мусорных баков. Она вышла настолько бездонной, что у меня даже голова закружилась, и в голову пришла мысль, не съесть ли немного земли из растущей груды возле моих лап. Но я не стал. Ещё щенком я на горьком опыте понял, что живот, полный грязи, уж точно не улучшит настроение.

– Так, – говорит сейчас Макс, дыша напряжённо, грудной клеткой. Я вижу, как она поднимается и опускается. – Пойдём.

Внутри мы сушимся у входной двери. Я вытираю лапы о коврик, как меня учили, и отряхиваюсь, сбрасывая с шерсти капельки дождя.

Бабушка торопливо подходит к нам и крепко обнимает Макса.

– Вот он, мой мальчик! Ой, как ты вырос! Я за тобой не успеваю!

Макс ёжится, от него пахнет тревогой. Его кадык дёргается, и я узнаю знакомые знаки: пот на ладонях, колотящееся сердце. В этом, как мне кажется, мы похожи. Я понимаю, как это тяжело, когда не можешь говорить тогда, когда хочешь, когда язык, кажется, занимает весь рот, но наотрез отказывается двигаться, как надо.

– Счастливого Дня благодарения, – бормочет он, и это не голос Макса, не тот сильный голос, которым он говорит со мной. Таким голосом он говорит с незнакомцами, почтальоном и человеческими детёнышами, от которых, будь он собакой, у него бы шерсть дыбом встала.

– День индейки! – восклицает в ответ Бабушка. – Я запаслась штанами с широкой резинкой, чтобы съёсть всё, что захочу!

Бабушка и Дедушка – из народа, который люди называют «флоридцы». Я так и не понял, что же это значит, но, полагаю, это как-то связано с большими, пушистыми свитерами, которые они всегда носят на праздники. Свитера до ужаса похожи на шерсть бордер-колли. Волей-неволей задумываешься: а что прячется под этим пухом? Что они скрывают?

Бабушка треплет меня по голове.

– Привеееееет, милый щеночек, привет, привет, как тыыыыыыыы? Оооооооо, ты немного мокрый и пааааааахнешь, да?

Почему некоторые люди говорят с собаками вот так – растягивая слова, словно мы их не понимаем?

По крайней мере, она осознаёт, что я пахну просто фантастически.

– Я принесла тебе особый гостинец! – продолжает она. – Да-да!

Откуда-то из глубин свитера Бабушка извлекает печенье песочного цвета, и я уже знаю, что оно будет безвкусным, словно мел. Она протягивает его мне. Я не сразу разжимаю зубы, и она хмурится.

– Ты что, не хочешь печеньице?

Я беру печенье.

Ради семьи – беру. Если бы я его не взял, как бы это выглядело?

Мы втроём проходим в гостиную; там в телевизоре бегают маленькие человечки в шлемах. Папа и Дедушка кричат на них, а из кухни доносятся запахи. Индюшачий сок! Индюшачьи бёдрышки! Индюшачье всё! Я чувствую, как у меня изо рта вытекают слюнки. В перерыве футбольного матча Мама отводит Макса и Эммалину в их комнаты, чтобы они надели «хорошую одежду», а я иду с Папой на кухню, стуча когтями по полу. Я возбуждаюсь всё сильнее.

– Хочешь немножко? – спрашивает Папа.

Он берёт маленький кусочек индюшачьей ноги с противня и кормит меня ею с ладони. Я быстро прожёвываю кусок, оставляя длинный след из слюны.

Дедушка ворчит из-за спины.

– Ой, не трать хорошую еду на пса!

Эти слова оскорбляют меня сразу по нескольким причинам. Собаки ценят еду больше, чем люди (солёное или сладкое, форма, текстура во рту). Да и «пёс» – это просто невероятно грубо. Меня зовут Космо.

– Да ладно, это же совсем чуть-чуть, – говорит Папа, вытирая обслюнявленную руку полотенцем.

В кухню проскальзывает Бабушка. Они оба пахнут напряжённостью и дёргаются, словно птицы на деревьях. Бабушка берёт с блюда кусок морковки и грызёт её – но слишком слабо, и на пол ничего не падает. «Я здесь, – говорю я ей. – Если ты предложишь мне морковку, я не откажусь».

Вместо этого она говорит Папе:

– Ты подумал о том, что мы обсуждали?

Папа ощетинивается.

– Слушай, мам, не сейчас. Сегодня День благодарения.

– Говорю тебе, чем дольше это продлится, тем хуже. Подумай о детях.

– Я думаю о детях, – отвечает Папа. – Вот почему это так тяжело.

В его глазах горит сердитый огонёк, словно он только что заметил, как Бабушка написала на ковёр.

– Давай не будем говорить об этом при…

– Ком? – перебивает Дедушка. – При псе? Да он слышит только бла-бла-бла, Космо, бла-бла-бла.

На секунду я просто ошеломлён. Меня оскорбляют настолько в открытую в собственном доме?!

– При Зоре и детях, – тихо отвечает Папа. – Они в другой комнате.

Бабушка догрызает морковку, так ничего мне и не предложив.

– Ладно. Но рано или поздно тебе придётся принять решение. Увильнуть не получится.

После этого они находят себе дела на кухне. Я раздумываю над словами Бабушки, слушая грохот кастрюль, лязг утвари, шипение чеснока на сковороде. Когда запах становится таким сильным, что я чихаю, из коридора появляется Эммалина. На ней костюм в горошек, а на плечах развевается плащ с Хеллоуина.

– Та-да! – восклицает она и кружится, её коричневая кожа блестит на свету.

Из-за её спины выходит Макс, пожимает плечами и говорит:

– Она очень хотела его надеть.

Папа улыбается, но одними губами.

– Очень хорошо. Ты похожа на Чудо-Женщину. – Он поворачивается к Максу. – Хочешь помочь с индейкой, здоровяк?

– М-м, – говорит Макс. – Хорошо.

Сидя на полу, я вижу всё. Папа разрезает индейку полностью и раскладывает куски по металлическому противню. Бабушка пытается освободить больше места на столе. Макс подхватывает противень с индейкой и говорит: «Я держу, не беспокойтесь». Но противень слишком горячий, и он ставит его на кухонную табуретку – ту самую, с помощью которой Эммалина достаёт до раковины. Он уходит, чтобы взять пару прихваток. В эти секунды передо мной проносится целая туча возможностей. Индейка прямо передо мной. Ждёт меня.

Я слишком нетерпелив.

Я не могу сдержаться.

Несмотря на больные бёдра, я бросаюсь вперёд и хватаю зубами индюшачью ногу. Время словно останавливается. Меня охватывает ужасное чувство, словно я что-то не рассчитал: то ли силу укуса, то ли скорость, с которой мой нос воткнулся в птицу. Табуретка покачивается. Потом покачивается противень. А потом всё вместе медленно-медленно плюхается на пол, во все стороны разлетаются потроха, сок и мокрая морковь.

Меня охватывают одновременно ужас и невероятная радость. Индейка на полу! Я бросаюсь к разбросанным кусочкам и пытаюсь запихнуть в рот как можно больше и быстрее. Надо мной звучат приглушённые голоса:

– Что?!.

– Космо!

– Нееет!

Но в этом мире, в этот момент, существуем только я и индейка, и я хочу завоеватьеё. Я хочу жить внутри неё. В горле горячо. Я ем и давлюсь, давлюсь и ем, а потом меня тянут за ошейник и оттаскивают. Только тогда я понимаю, что же натворил. Папа смотрит на меня с невероятным разочарованием. Бабушка хватается за сердце. Но Макс бросается на мою защиту.

– Это не он виноват! – говорит Макс. – Он, наверное, очень хотел есть! Это я виноват. Я… простите. Противень… Не злитесь.

– О господи! – восклицает Мама, вбегая в кухню. – Что произошло?

Она смотрит на меня. Мой рот перепачкан слюной и индюшачьим жиром.

Папа говорит:

– А ты как думаешь?

Мама моргает.

– Ладно, всё нормально, мы просто… Закажем индейку? Уверена, что-нибудь ещё открыто.

– В День благодарения? – злится Папа.

– Да, – сквозь зубы отвечает Мама.

– Не ссорьтесь, – говорит Макс, разглядывая индейку, хотя обращается он, скорее всего, к Маме и Папе. – Пожалуйста, не ссорьтесь.

Я съёживаюсь. Мне очень стыдно. От меня по праздникам почти ничего не требуют, а я нарушил золотое правило: не ешь, если тебе этого не предложили. Я смотрю на катастрофу, устроенную своими собственными лапами, и думаю: вдруг это просто плохой сон?

Дедушка говорит:

– Вот почему в кухню нельзя пускать собак.

В следующие несколько минут Макс убирает на кухне, вытирая пол целой горой бумажных полотенец. Мама заказывает пиццу: «Здравствуйте? Вы открыты? Уф. Замечательно». А Эммалина расставляет по столу бумажных индеек. Когда привозят пиццу, я прогоняю себя из комнаты и держусь как можно дальше от сырного запаха. В животе тяжким грузом лежит чувство вины. И индейка.