Меня зовут Космо

Карли Соросяк

Меня зовут Космо

Carlie Sorosiak

I, Cosmo

Text Copyright © Carlie Sorosiak 2019

Illustrations Copyright © Ben Mantle 2019

This translation of I, Cosmo is published by arrangement with Nosy Crow ® Limited

© Захаров А.В., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2020

Посвящается всем собакам, которых я когда-либо любила и люблю до сих пор, особенно Ральфи, Салли, Дэни, Бадди, Фэйт, Хлое, Мэри Джейн и Оскару.

К. С.

Как различить, где танец, где плясунья?

Уильям Батлер Йейтс

1

В этом году я черепаха. Но я не хочу быть черепахой.

– Он поджал хвост, – замечает Макс, склонив голову. На его чудесном личике виднеется беспокойство. – Думаешь, шляпа слишком туго сидит?

Мы на крыльце, и нам улыбается странная тыква – Макс её вырезал и выпотрошил на прошлой неделе. Я съел семечки, хотя он мне и говорил: «Нет, Космо, нет». Мне очень трудно остановиться, когда я чувствую какой-нибудь новый и интересный запах.

Отец Макса, которого зовут Папа, поправляет черепаший панцирь на моей спине и говорит:

– Да нет, всё нормально. Ему очень нравится! Просто посмотри на него!

Это лишь один из бесконечного множества случаев, когда я жалею, что мой язык беспомощно болтается во рту. Потому что иначе я бы сказал на чистом человеческом языке, что черепахи – это жалкие создания, которые не могут даже перейти дорогу, а я перешёл много дорог, причём совершенно самостоятельно, без поводка. И этот костюм – просто позорище.

Я не знаю, что ещё делать, так что переворачиваюсь на спину и сучу лапами в воздухе. В спине тут же простреливает; я уже не так молод, как раньше. Но, надеюсь, Макс сумеет понять скрытый смысл моего жеста.

– Папа, по-моему, ему точно это не нравится.

Да, Макс! Да!

Папа чешет шерсть на моём подбородке и говорит:

– Ладно, ладно, обойдёмся без шляпы, но панцирь придётся оставить.

Маленькая, но всё-таки победа.

Потом на крыльцо выбегает Эммалина. Настоящий сгусток энергии, она просто сияет.

– Космооооо!

Она чешет мне за ухом маленькой ручкой, и я вспоминаю, почему меня разодели черепахой – потому что Эммалина попросила. Потому что ей это очень нравится. Я уже давно смирился с тем, что это одна из моих обязанностей – делать Эммалину счастливой.

Макс хватает Эммалину за руку и кружит, словно они танцуют. Её пурпурный супергеройский плащ развевается. На прошлой неделе я помогал Маме делать костюм: охранял ткань, свернувшись у её ног, а иногда она показывала мне, что уже сделала, и спрашивала: «Ну, что думаешь, Космо?»

«Чудесно, – отвечал я ей взглядом. – Просто чудесно».

– А мы Маму не подождём? – спрашивает Макс.

Он одет в тёмную одежду, на рубашке пятна, и, как мне кажется, он не то корова, не то жираф, хотя, конечно, представить его тем или другим довольно трудно. Жирафы на удивление глупые животные, а Макс очень, очень умён. Он знает три языка, строит модели ракет и умеет сворачивать язык в четырёхлистный клевер. Он даже может снять крышку с банки арахисового масла. Хотелось бы посмотреть, как у жирафа получится такое.

Папа отвечает:

– Она опаздывает. А я не хочу упустить все хорошие конфеты.

Макс говорит:

– Я просто подумал…

Но Папа перебивает его словами:

– Готов, Фредди? – Он очень любит это говорить, несмотря на то, что Макса зовут Макс. Вскоре мы вчетвером отправляемся в синеющие сумерки. Наш дом – одноэтажное кирпичное здание, большой газон и качели, на которых сейчас качается только Эммалина. Бумажные светильники стоят вдоль подъездной дорожки, освещая тупичок.

У меня встаёт дыбом шерсть на загривке.

Хеллоуин – худший день в году. Если вы не согласны, пожалуйста, задумайтесь ненадолго над моей логикой:

1. Большинство сладостей на Хеллоуин – шоколадки. В свой четвёртый Хеллоуин я съел шесть маленьких батончиков «Хершис», и меня тут же отвезли в ветеринарную клинику, где я провёл четыре часа, мучаясь жуткой болью в животе.

2. Человеческие детёныши выскакивают из-за кустов и кричат: «Бу!» Вообще ничего не понимаю. Одного из моих лучших друзей, немецкого короткошёрстного пойнтера, зовут Бу.

3. Клоуны.

4. Золотистые ретриверы вроде меня слишком преисполнены достоинства, чтобы носить костюмы. Я, конечно, ничего не имею против дождевиков, когда они на самом деле необходимы, но определённые границы всё-таки есть. Например, Мама однажды купила мне костюм кота, и я до сих пор окончательно не отошёл от этой травмы.

5. Бордер-колли спускают с поводка.

Позвольте мне чуть подробнее объяснить пятый пункт. Я не очень люблю конфронтации – ещё с тех времён, когда был маленьким щенком. Но вот для бордер-колли я делаю исключение.

Пять Хеллоуинов назад, в такую же самую ночь, мы с Максом подошли к дому с белой черепицей в конце улицы. Возле почтового ящика стоял большой угловатый фургон, а из двух открытых окон доносился запах жареной курицы. Я сразу понял, что у нас новые соседи – прежние соседи ели только и исключительно говядину. Над улицей повисла зловещая тишина, луну закрыло тёмное облако. Из-за огромного дуба во дворе, так быстро, что я даже заметить не успел, выскочила бордер-колли. Она была одета в зловещую розовую балетную пачку с крыльями как у феи, её серо-белая шерсть стояла дыбом.

Первой моей реакцией было сочувствие – вот, нас обоих постигла печальная судьба носить костюм. Я побежал к ней в своём костюме зайчика, собираясь вежливо поклониться, а потом по-соседски поприветствовать, дружелюбно понюхав попу. Но то, что произошло потом, было совсем не дружелюбным. За тринадцать лет жизни я такого не видывал.

Бордер-колли оскалила зубы и угрожающе зарычала на меня… и – клянусь! – её глаза засветились красным.

Я перепугался.

По-настоящему в ужас меня приводят лишь несколько вещей: поездки в кузове пикапа, пылесос (звук, резкий запах и то, как в нём всё исчезает) и опасность, грозящая Максу или Эммалине. Тем вечером, когда бордер-колли в последний раз окинула меня взглядом красных глаз, прижав уши и ощерившись, мой список страхов пополнился.

Раньше я очень гордился тем, что знаю имена всех собак в округе. Имена кое-что значат: с их помощью мы представляем себя миру. Возьмём, к примеру, «Космо». Мама однажды объяснила, что «Космо» означает «принадлежащий вселенной», и показала в небо, а Макс достал длинную металлическую трубу, с помощью которой можно рассматривать звёзды. Я сразу почувствовал себя очень важным, словно стал частью чего-то большего, чем я сам. Я очень сочувствую собакам, которых зовут Маффин, или Скуби, или Бисквитик. Как они вообще могут гордо задирать хвост? А вот бордер-колли я называю только по породе. Я решил не давать своему страху имя.

Бордер-колли обычно сидит за деревянным забором, но каждый Хеллоуин её выпускают, чтобы поприветствовать гостей, пришедших за конфетами.

И мне приходится с ней встречаться.

Эммалина прыгает впереди нас, её кроссовки с подсветкой отбрасывают тени на тротуар. Я не спеша иду рядом с Максом, мой поводок свободно расположился в его руке. Вечер свежий, но не холодный – «погода для свитеров», как выражаются люди. Мою шерсть треплет ветерок, приносящий с собой разные замечательные запахи. Яблочный пирог! Бéлки! Прелые листья! Я даже ненадолго забываю о бордер-колли и моём нелепом костюме и наслаждаюсь запахами, виляя хвостом. Я прижимаю нос к земле, и почти сразу… о, что это? Сладкая кукуруза!

– Космо, – говорит Макс, слегка дёргая за поводок. – Перестань. У тебя будет живот болеть.

Но запах сладкой кукурузы настолько одуряющий, такой прекрасный, и он так близко, прямо на тротуаре, – и я делаю ещё одну попытку. Мой язык уже почти подхватывает её с земли, но тут меня оттаскивают.

Макс смотрит на меня, потом прибавляет шагу со словами:

– Извини, Космо. Я дам тебе печенье, когда придём домой, хорошо?

Я знаю, что Макс обязательно сдержит слово, так что опускаю голову и иду вслед за ним по дорожке из кирпича; там на веранде сидят две женщины, одетые в чёрные платья и остроконечные шляпы. За стеклянной дверью надрывается от лая мальтийская болонка по имени Крикет. Общаясь с мелкими породами, я довольно быстро теряю терпение. Канал «Дискавери», который я часто смотрю, когда Макс и Эммалина в школе, говорит, что все собаки – потомки волков. Но, глядя на Крикет, которая едва мне до колен достаёт, я начинаю сомневаться в том, что учёные правы.

– О-о-о, – умиляется одна из женщин, бросая леденец на палочке в пластиковую тыкву Эммалины. – Кто у нас тут? Супергероиня и жираф?

Жираф! Вот, я знал!

Макс опускает голову – и я подталкиваю его ладонь, утыкаясь в неё носом; так я напоминаю ему, что я рядом. При встречах с некоторыми людьми Макс отказывается говорить, а биение его сердца отдаётся в пальцах.

– Ути боже мой, – говорит вторая женщина, увидев меня. – И черепашка! Космо, ты черепаха! Ко мне, малыш, ко мне!

Она стучит себе по коленям, словно я должен на них запрыгнуть. Судя по всему, она не знает о моём артрите. В последние несколько лет у меня побаливают суставы; иногда так жжёт, что даже зализать не получается. Тем не менее из чувства соседского долга я всё-таки упираюсь в её колени передними лапами, хотя и понимаю, что она надо мной посмеивается. Её пальцы пахнут маленькими колбасками, которые Мама заворачивает в тесто и запекает в духовке по праздникам. На Рождество в прошлом году я съел семь штук, когда Папа оставил свою тарелку без присмотра. Я до сих пор помню, как эти колбаски скользили мне в горло: тёплые, солёные, продолговатые. Четвёртый лучший день в моей жизни.

– К вам много народу уже пришло за конфетами? – спрашивает Папа женщин, держа руки в карманах джинсов.

– О, целая толпа! – отвечает та, что чешет меня за ушами. – Привидения, несколько пиратов, одно авокадо… а вечер ещё так молод!

Этого выражения я не понимаю. Как вечер может быть молодым?

Старый. Молодой. Обычно я нормально разбираюсь в возрастах. Эммалине пять лет. Максу – двенадцать. А мне – тринадцать, или, по человеческому счислению, восемьдесят два. В нашем районе только один пёс старше меня – жёлтый лабрадор по имени Питер, который передвигается с помощью тележки, приделанной к задним ногам. До меня доходили слухи о собачьих пелёнках, о таблетках, которые искусственно продлевают жизнь. Такие варианты – не для меня. Но ещё я знаю, что, как самый старший член семьи, я должен быть с ними как можно дольше и помогать всем, чем могу.

Как хорошо, что во мне ещё осталось столько жизни.

Мы уходим с веранды. На улице верещат детишки, родители бегают за ними с фонариками, а мы раз за разом повторяем одно и то же: подходим к соседям и выпрашиваем у них еду. Мне всегда казалось это интересным. Когда я клянчу еду, сидя под кухонным столом и просунув нос между коленями моих людей, результаты бывают разные. Иногда Макс отламывает мне кусочек бутерброда или даёт слизать мясной сок с тарелки. Иногда Папа кричит мне: «Фу!» и прогоняет в гостиную, и я печально жую там игрушку из верёвок. У людей правила другие.

Я иду медленнее, у меня уже начинается одышка, и тут… мы приходим. Мы возле дома бордер-колли. У меня шерсть встаёт дыбом.

Но где же собака-демон? Я не вижу её! Даже не чувствую запаха!

Макс отвечает на мои поскуливания:

– Что не так, Космо?

Что не так? Костюм жирафа, похоже, действительно сделал что-то с его мозгами. Очевидно же: бордер-колли что-то замышляет!

Эммалина громко вдыхает, потом выдыхает:

– Пап, я устала.

Её плащ стелется по тротуару, на кромку налипли осенние листья.

– Хочешь домой? – спрашивает Папа. – Твои ведёрки почти полные.

Бордер-колли! Почему никто не беспокоится из-за бордер-колли?

Макс говорит:

– Как Эммалина скажет, так и я. Я конфет набрал, наверное, уже на год вперёд.

Что такое? Они втроём поворачивают к дому. Нет! Я упираюсь лапами в землю и отказываюсь идти. Если бордер-колли строит зловещие планы, её нужно остановить.

Макс тянет меня за поводок и говорит:

– Космо, пойдём, пожалуйста.

Нет.

Папа говорит:

– Космо, пойдём.

Нет.

Эммалина кладёт руки мне на спину:

– Космооооо.

В конце концов Папа берётся за поводок и тянет, медленно, но сильно, и мне приходится всё же уйти от дома бордер-колли, окна которого освещают осенний вечер янтарным светом. Стоп. Стоп! Стоп! В последнее мгновение, забежав прямо к ней во двор, я поднимаю ногу и выпускаю струйку мочи. Сигнал. Предупреждение. «Я тебя раскусил».

А потом ухожу. Взволнованный, но довольный.

Дома меня, как и обещали, угощают печеньем, а Эммалина с Максом делят сладости на полу гостиной: в одну кучку леденцы, в другую шоколадки, в третью – конфеты, которые никому не нравятся.

– Фу-у-у, – говорит Эммалина, отбрасывая в сторону коробочку с изюмом. Она так энергично качает головой, что её чёрные кудряшки летают туда-сюда. – Фу, фу, фу-у-у.

Я наблюдаю за ними с дивана, на который в последнее время забираться стало тяжеловато. Иногда мне это удаётся не с первой попытки, после нескольких неловких падений. Давным-давно меня вообще не пускали ни на какую мебель, что было мне совершенно непонятно. Разве моя собачья постель сделана не из похожих материалов? Почему на одном мне лежать можно, а на другом – строго запрещено? В конце концов Папа всё-таки перестал всеми силами защищать диван, и подушки постепенно приняли форму моего тела. Я узнал, что упрямство – это очень сильная штука.

На заднем плане работает телевизор. По экрану разгуливает говорящая чёрная кошка. Почему по телевизору всегда говорят только кошки? Где все говорящие собаки? Пёс из мультика «Вверх» говорит, но только с помощью ошейника-переводчика. Лесси, самая знаменитая телевизионная собака, только лает. Я размышляю над этой несправедливостью, и тут хлопает задняя дверь. Очень громко и не случайно. А потом слышатся голоса.

В кухне рычит мама:

– Дэвид, ты серьёзно?…

– Что? – спрашивает Папа.

– Ты должен был дождаться меня! Я же говорила, что задержусь на работе! Я даже не увидела детей в костюмах…

– Они ещё одеты в костюмы.

– Я имею в виду – как они гуляют и просят конфеты. Я должна была пойти с вами, помнишь? Или ты просто очень вовремя забыл?

– Так нечестно. Это тыопоздала.

Мама вскидывает руки.

– Я говорила тебе, что опоздаю. Поэтому и попросила дождаться меня!

Мне не нравится, как они друг с другом разговаривают. Лёжа на диване, я неодобрительно смотрю на них. Они что, не видят, что Макс и Эммалина счастливы, а их крики всё портят? Эммалина медленно сворачивается в клубочек и кладёт голову на ковёр рядом с коробочкой изюма, а Макс прижимает колени к груди.

– Давай просто… – говорит Папа. – Давай просто сфотографируемся, хорошо? Ты же этого хочешь, да?

– Что я хочу? Да тебе плевать, что я хочу.

Но мы всё равно фотографируемся – впятером садимся у камина и улыбаемся маленькому фотоаппарату. Через несколько мгновений срабатывает вспышка, и Макс быстро говорит:

– Ладно, я пойду спать.

Мама с надеждой смотрит на него:

– Ты не хочешь ещё немного посидеть? Посмотреть со мной «Хеллоуинтаун»?

– Я… я немного устал.

– Ох, – отвечает мама. – Ладно, хорошо. Спокойной ночи, милый.

– Спокойной ночи. – Он целует Эммалину в лоб. – Эм, и тебе спокойной ночи.

Я иду вслед за Максом в спальню – как и каждый вечер. Со стен на нас смотрят плакаты с ночным небом. А ещё там большая фотография Гая Блуфорда, первого чернокожего космонавта. Он совершил четыре вылета на шаттле в начале восьмидесятых. Я знаю, потому что Макс мне об этом рассказывал; он мечтает стать космонавтом.

Свернувшись в ногах кровати, я кладу голову на лапы. Меня охватывает беспокойство. Что-то тут не так. Я слышал, что собаки умеют предчувствовать ураганы и цунами, когда те ещё во многих милях от берега. Тут что-то похожее.

Макс закрывает дверь – и тут же заливается слезами.

Он плачет?

Макс редко плачет. Только если свалится с велосипеда, или поскользнётся на льду, или…

У меня нет времени на обдумывание. Я просто реагирую: встаю, так быстро, как могу, и бегу к нему; он прижимается спиной к стене и сползает на пол. Я облизываю его лицо, уши, пальцы. Просовываю голову между его руками и кладу нос на плечо. Он дрожащими руками обнимает меня и шепчет прямо мне на ухо:

– Никогда не бросай меня, Космо. Никогда не бросай меня, хорошо?

С чего мне его бросать? Как я могу оставить Макса?

Я ещё крепче прижимаюсь к нему.

И мы сидим так ещё долго.

2

Я родился тринадцать лет назад крохотным щеночком в гараже близ Миртл-Бич, в Южной Каролине. О своей ранней жизни я мало что помню, кроме картонных коробок под лапами и визга моих братьев и сестёр, которые постоянно отпихивали меня от миски с едой.

Ещё я помню, как познакомился с Мамой и Папой. Тогда их звали Зора и Дэвид Уокеры.

Стояло бледно-голубое весеннее утро, и человек, менявший наши картонные коробки, наклонился к нашему загончику и длинным пальцем показал на мои передние лапы.

– Видите? Он косолапый. Все его сёстры отлично подойдут для выставок, а вот его я готов уступить за полцены.

Зора посмотрела на меня. У неё была круглая голова с чёрными кудрями и добрыми-добрыми глазами. Она пахла чем-то незнакомым; лишь позже я узнал, что это розмариновое мыло и яблоки.

Я лизнул ей тыльную сторону ладони – отчасти чтобы поздороваться, отчасти – чтобы узнать, какая она на вкус.

– Он такой милый, – протянула она.

– Ты точно не хочешь взять кого-нибудь из девочек? – спросил Дэвид.

Я впервые посмотрел на него и сразу понял, что он отчасти спаниель: длинный коричневый мех вокруг белого лба. С кем этого спаниеля скрестили, не знаю, но порода была явно остроносая.

– Точно, – ответила Зора.

В тот же день я уехал с ними в похожий на ранчо дом в тихом городке Северной Каролины. Я так сильно нервничал, что за четыре часа поездки меня два раза вырвало, и Зора отмывала меня в ванне тёплой водой и тем самым розмариновым мылом, шепча: «Малыш Космо, всё хорошо». И всё действительно было хорошо. В первый год я постоянно обнимался с Зорой, живот которой становился всё больше, выучил несколько команд и узнал разницу между ковром и травой (если точнее: то, где можно делать лужи, а где – нет).

Потом появился Макс.

Через три дня после родов Дэвид взял Макса на руки и лёг на пол в гостиной, прямо рядом со мной.

– Ты теперь старший брат, Космо. Готов к ответственности?

Готов ли я?

Я озадаченно понюхал маленькое личико Макса. Я наивно считал, что люди рождаются поросшими шерстью, как собаки, а потом с возрастом эта шерсть опадает. Но, не считая нескольких клочков на голове, коричневая кожа Макса была мягкой и голой.

Старший брат. Я осознал, насколько же это огромная ответственность, лишь когда Макс приоткрыл глазки; они были немного остекленевшими, и в них виднелось что-то, что я могу описать лишь как восхищение. Он был идеален. Я тут же его полюбил.

Да. Да, я готов.

Я ответил коротким, но многозначительным «гав». Дэвид взял одну из ручек Макса и разгладил спутавшуюся шерсть на моём загривке – сам он обычно так не делал. Я решил, что мы в этот момент заключили договор: я буду защищать Макса, а Дэвид за это будет меня любить. В этот момент мы по-настоящему стали семьёй.

За двенадцать лет жизни я узнал интересное слово – doggedly[1]. Оно означает «настойчиво и изо всех сил». Люди списывают это на собачье упрямство – мы отказываемся отдавать палки, которые так приятно жевать, упираемся на пороге, когда на улице дождь. Но на самом деле мы так проявляем любовь – всем сердцем, вне зависимости от обстоятельств.

Я поклялся защищать Макса – и всю свою семью – с истинно собачьим упрямством, доггедли, до конца своей жизни.

3

Утром после Хеллоуина Макс встал рано. Я услышал, как он сбросил одеяло и на цыпочках прошёл по коридору в ванную. По трубам побежала вода.

В молодости я обожал утро так же сильно, как дети – Рождество. Я вскакивал, слыша движение, облизывал спящие лица, лаял возле задней двери: гулять, гулять, гулять! И в конце концов Папа сдавался, бурчал: «Ладно, Космо, ладно», и мы бродили по мокрой от росы траве, глядя на медленно поднимающееся солнце. Но теперь я уже не бегун. Сегодня болят даже кости.

Я осторожно поднимаюсь, вытягиваю задние лапы, а потом медленными, просчитанными шагами спускаюсь с мягкой постели, которую Мама сбрызнула цветочной водой. Люди очень болезненно относятся к запахам животных – всегда пытаются их скрыть другими ароматами, куда менее богатыми или приятными. У меня такая теория: поскольку люди облегчаются в туалетах, а не на улице, у них остаётся очень мало мочи, чтобы помечать территорию. А ароматизированная вода – это такая неудачная попытка замены.

Опять звуки: вода сливается в туалете, потом будильник, Мама что-то бормочет.

Еда. Эта мысль всё-таки приходит мне в голову. Я горжусь тем, что редко поддаюсь примитивным стремлениям, но вместе с тем нахожу, что еда – а также открытие и закрытие двери в гараже – лучший способ отсчёта времени. Я измеряю свои дни событиями, которые предшествуют уходу Макса в школу и возвращению из неё. Я мечтаю о лете, когда Макс никуда не уходит, и мы целые дни проводим у озера, бросая палки, готовя бургеры на гриле и прыгая с пирса в воду, где наши тела становятся невесомыми и свободными!

Мама заглядывает в комнату Макса и смотрит на меня.

– Доброе утро.

Я виляю хвостом и пытаюсь подбежать к ней, но слегка поскальзываюсь на твёрдом дереве и скребу по нему когтями. Мне очень нравится, как все в этой семье разговаривают со мной – словно я тоже человек. С некоторыми собаками их люди общаются только командами: Сидеть! Лежать! Место! Никаких разговоров. Никакой человечности.

Вы вот когда-нибудь пробовали какать по команде? Это, знаете ли, непросто, совсем непросто.

– Хороший мальчик, – говорит Мама, присаживается и гладит руками мои щёки, которые, как говорят, уже совершенно белые. – Да, ты такой хороший пёс. Как спалось, а?

Она целует меня в лоб, и я иду за ней на кухню, где до сих пор сохраняется какая-то странная атмосфера. Стресс. Тревога. Печаль. Готов поспорить, люди даже и не знают, что у всех эмоций есть свои запахи, но несколько мгновений только их я и чувствую.

Передо мной ставят миску, и я быстро съедаю свой корм, а потом заедаю ложкой арахисового масла. Когда Мама отворачивается, я прижимаю арахисовое масло к нёбу и громко чавкаю, чтобы извлечь из него гладкую, круглую витаминку (Мама всегда так маскирует её) и тайком прячу в щель между шкафами и холодильником. Потом в кухню заходит Эммалина, всё ещё в пижаме, и мама торопливо ставит перед ней тарелку хлопьев. Словом, нас с Эммалиной кормят примерно одинаково.

Сегодня утром все куда-то торопятся, замечаю я. Всё идёт слишком быстро. Макс вбегает в кухню, его волосы ещё мокрые, и, едва успев попрощаться, убегает на большой жёлтый автобус. Папа забирает из холодильника ланчбокс с оставшимися со вчерашнего дня спагетти и уходит, вообще не сказав ни слова. А Мама, махнув рукой, показывает, что мне пора на задний двор; я немного там брожу, делаю свои дела, и меня почти мгновенно зовут назад. Я разочарован, потому что успел унюхать сразу несколько интересных запахов: что-то гнилое под кучей листьев, дым в воздухе, жёлтое пятно на траве, которое, может быть, оставил я сам, а может быть, и нет.

Я и сам начинаю тревожиться.

Позже Мама говорит: «Будь сегодня хорошим мальчиком, хорошо, Космо?» и уходит через переднюю дверь вместе с Эммалиной. Макс оставил мне включённый телевизор, и за это я ему очень благодарен. Дни без телевизора – всё равно что без кислорода: мне приходится бесцельно бродить по дому, и тишину нарушают лишь стук моих когтей по полу да редкие телефонные звонки. Я сплю, чтобы убить время, потом просыпаюсь, пошатываясь, и пытаюсь найти себе хоть какое-нибудь развлечение. Игрушки для жевания надоедают где-то за неделю. Кота, с которым можно было бы поиграть, в доме нет. Двери туалета всегда запирают после того, как много лет назад я открыл для себя туалетную бумагу и в припадке безудержной радости размотал и разорвал с десяток рулонов. Так что телевизор – моё единственное спасение.

Макс по очереди включает несколько каналов, чтобы у меня было разнообразие. Меньше всего я люблю новости. Я не понимаю, как люди вообще их выносят, да и, если честно, как люди вообще выносят друг друга; иногда кажется, что весь мир полон злых людей, которые творят зло. (Моя семья, конечно же, исключение.) Канал «Дискавери» мне нравится куда больше: рассказы о пустошах на Аляске, выживании в экстремальных условиях и рыбах, которые больше меня! Но, должен признаться, самый мой любимый канал – «Классическое кино от Тёрнера».