Горы и встречи. 1957

Мазаччо для Знамеровской ассоциируется с теми мужественными горцами, которые запали ей в душу во время ее кавказских путешествий. «Оба они (Мазолино и Мазаччо. – А.М.), – отмечает она, – были выходцами из одной местности, а для горцев землячество имеет особое значение»[71]. Она подчеркивает факт происхождения художника из небольшого горного городка и пишет про Мазолино: «Он родился в 1383 г. в той же горной области, из которой происходил Мазаччо»[72].

Во фреске Мазаччо «Подать» из капеллы Бранкаччи во Флоренции Знамеровская обращает внимание не только на демократический типаж и героичность образов Христа и апостолов, но и на окружающий пейзаж: «Монументальные образы как бы сродни далеким, обобщенно переданным, огромным хребтам, уменьшенные расстоянием и тающие в воздухе формы которых делают рисующиеся перед ними фигуры преувеличенно большими и осязаемо массивными»[73]. «Вехами, усиливающими наглядность глубинного пространства, являются деревья, похожие на горные сосны со стройными голыми стволами»[74]. Сам пейзаж работ Мазаччо в сознании ученого тоже ассоциировался с пейзажами ставшего для нее родным Кавказа.

Действие фрески «Крещение неофитов» из капеллы Бранкаччи, по ее мнению, тоже происходит «в диком горном ущелье»[75]. Во фреске «Раздача средств общины» (там же) ученый обращает внимание на женщину с ребенком, с достоинством подходящую за своей долей имущества: «…выразительность этой свободной, горделивой женщины, тип которой, должно быть, был хорошо знаком Мазаччо в горных селениях его детства и которую он здесь поднял до обобщенного идеала»[76]. Опять в этой фреске «величественный горный фон, открывающийся в глубине (композиции. – А.М.)»[77]. И последователи Мазаччо тоже ассоциируются для Знамеровской с горцами: «…короткого расцвета достигает рано оборвавшееся могучее творчество Андреа дель Кастаньо, сурового крестьянина-горца, более всего близкого Мазаччо монументальной силой, демократизмом и драматическим мироощущением»[78].

«Мазаччо» – плод долгого развития ученого, итог созревания и отстаивания ее концепции истории искусства вообще и истории искусства итальянского Ренессанса в частности. Защита докторской диссертации Знамеровской, по материалам которой была издана книга, протекала драматично. Сама процедура защиты длилась шесть часов, она проходила при двух отрицательных внешних отзывах. Считалось, что концепция Знамеровской о простом товарном хозяйстве как почве культуры Ренессанса несостоятельна, так как дискуссия о социальном базисе Ренессанса была к этому времени уже закрыта, а результатом ее стали постулаты, которые не подлежали обсуждению. Между тем Знамеровская заново поднимает эту проблему и формулирует свою концепцию, получающую в книге убедительную аргументацию. Мы уверены, что со временем этот труд ученого будет открыт заново и будет понято его значение для понимания переворота, происходящего в эпоху Возрождения. Знамеровская долгое время изучала искусство Ренессанса, читала по нему курс лекций, писала статьи и книги о мастерах этой эпохи, ездила в Италию в 1961 г., но, чтобы оживить исследуемые образы в своем сознании, она привлекала свой жизненный опыт, и здесь для нее огромную помощь оказал опыт общения с природой и людьми Кавказа, зафиксированный, осмысленный и проанализированный в книге «Горы и встречи».

Видимо, кавказские впечатления Знамеровской помогали ей и в истолковании и интерпретации творчества Веласкеса. Как уже указывалось, рукопись книги, изданной в 1978 г., была готова еще к 1966 г. и хранится в Ленинградском отделении ЦГАЛИ (Ф. 122. Ед. хр. 3). В отличие от Риберы, Караваджо, Сальватора Розы и Мазаччо, Веласкес – придворный живописец, человек скорее замкнутый и даже флегматичный, но в нем присутствует та внутренняя несгибаемость и верность своему творческому кредо объективного наблюдателя жизни, которые должны были импонировать Знамеровской. В «Веласкесе» кавказские реминисценции не столь явны. Но можно предположить, что именно Кавказ вспоминала Знамеровская, когда писала о «Поклонении волхвов» (Мадрид, Прадо), что «в ночной сцене Мадонна изображена в виде простолюдинки, закутанной в платок и держащей на коленях плотно завернутого ребенка. Это усиливает конкретную жизненность сцены, происходящей в декабре, когда даже в Андалусии достаточно холодно, особенно ночью»[79]. Или когда описывала «Севильского продавца воды» (Лондон, Эпслихаус): «…картина полна вдохновения. Она говорит о живом чувстве благословенной прохлады в тяжкий зной под глубоким навесом, о священной свежести чистой воды, от которой запотел стакан, о живой симпатии к изображенным людям, об уважении к горделивой осанке старика, пронесшего высокое человеческое самосознание сквозь долгие годы испытаний и лишений»[80]. Или когда смотрела на конный портрет Бальтасара Карлоса (Мадрид, Прадо): «В соответствии с возрастом инфанта Веласкес выбрал и момент суток, и определенный период в жизни природы. Картина изображает раннее весеннее утро. Синеватые горы покрыты снегом, белый туман поднимается из глубины долины. Освещение холодное, серебристое. По небу несутся серо-сизые облака с белыми краями. Кажется, зритель ощущает свежесть того ветра, который развевает гриву и хвост пони, играет розовым шарфом инфанта, гонит облака и проносится со свистом среди пустынных, диких просторов пейзажа. Картина отличается исключительной правдивостью и красотой колорита»[81].

Таким образом, книгами Т. П. Знамеровской, появлявшимися начиная со второй половины 1950-х годов, мы обязаны в том числе и Кавказу.

Знамеровская много пишет о своем презрении к обывательщине и ее ценностям[82]. Всеми силами души она ненавидит то, что считает мещанством: мелочность, погруженность в материальное, в быт, в пустую трату жизненных сил и времени. У нее чаще всего не складываются отношения с представительницами ее пола, которые волею судьбы оказываются ближе к земным, материальным проблемам. Тем более что Знамеровская была для многих «белой вороной», «чудачкой», порывающей с законами жизни своего пола.

Еще в юности Знамеровская поставила себе две основные цели: найти любимого человека, соединить с ним свою жизнь и стать искусствоведом. Первую цель она осуществила и стала женой П.С.Чахурского, сделавшего ей предложение руки и сердца еще в 1931 г. В том же году они и поженились. И жизнь их была не простой, но счастливой, о чем Знамеровская много пишет в «Только о личном (страницы из юношеского дневника. 1928–1931)» (в Рукописном отделе РНБ эта рукопись называется «Юношеский дневник»)[83] и в воспоминаниях «Любовь и жизнь. Первая часть»[84]. Что же касается второй цели, здесь все было сложнее. Она окончила Горный институт, работала, потом поступила в университет, завершила обучение в нем (с перерывом на военные годы), поступила в аспирантуру, защитилась, была принята на кафедру истории искусства в качестве преподавателя. К 1950 г. и эта цель была достигнута. Знамеровская – необычайно волевой и сильный человек! Но, видимо, после того, как цели были достигнуты, наступило состояние некоторой опустошенности. Об этом можно догадаться только по стихам того времени. Внешне, скорее всего, это никак не проявлялось. Как человек, умеющий себя сдерживать и напрягать свою волю до максимального предела, порою Знамеровская, наверно, переживала состояние упадка. Так было в детстве после разочарования в религии[85]. Так было после первого неудачного объяснения с предметом своего горячего чувства в 1929 г.[86], так могло случиться и теперь. Каждый раз Знамеровская сама ищет для себя лекарство, находит способ вернуть себя к жизни. Как человек активный, она не могла стоять на месте, ей нужны были новые цели, новые завоевания, новые впечатления. В поисках такой пищи для ума и воображения она и отправлялась на Кавказ.

Неслучайно точкой притяжения для Знамеровской стали горы. Горы поразили ее и зажгли в ней любовь к себе еще в годы ее юности. Тогда она полюбила их на всю жизнь, съездив в Крым по путевке в дом отдыха[87], а потом пройдя через Крымские горы с экспедицией геологической практики после первого курса Горного института в Днепропетровске[88]. Вначале она узнала горы Крыма, потом Урал, позже Дальний Восток. «Будто обостряется инстинкт вольного порыва в выси, рвутся все оковы и путы, сковывающие душу, и она растет к небу, как горные сосны, как вздымающиеся друг над другом пики скал. Все мелкое, все отягчающее дух делается ничтожным, жалким, остается внизу. Очищаются и чувства, и мысли, и зрение. Упоительна смена широких далей, открывающихся перед глазами по мере подъема. Упоительно вдохнуть полной грудью горный воздух, быть охваченной порывами горного ветра, почувствовать себя частицей великой природы… Но не затеряться в ней, не ощутить свою слабость и ничтожество, а наоборот – осознать в себе ее мощь, ее свободу. И подобно ей, отрешившись ото всего, что не стоит траты душевных сил, проникнуться высоким спокойствием, ясной чистотой, светлым и строгим счастьем бытия.

Меня горы всегда поднимают и обновляют. В этом целительное их воздействие не только на мою душу, но и на мое тело. Даже издали созерцая их, я остро чувствую стирающиеся в повседневных буднях грани между большим и малым, стоящим и нестоящим, мелким, ничтожным, опутывающим нас, предъявляющим на нас права, мучающим, расстраивающим нервы… Попав в горы, я все это сбрасываю с себя, отряхиваю со своих ног, мыслю и чувствую иными масштабами, гораздо более достойными человека»[89].

Знамеровская восхищается горами Кавказа. «Когда извивающаяся лента асфальта змеей вползла в узкие теснины гор, когда тени крутых склонов упали прохладой на нашу машину и небо ушло далеко вверх, став только синей полоской над темными зубцами скал, я испытала то легкое содрогание, которое всегда пробуждается во мне при соприкосновении с величием и силой грандиозного, первозданного мира природы, нигде не ощущаемого с такой непосредственностью, как в горах. Всегда, с детства, горы в моем воображении высились символом чего-то гордого, великого, могучего, высокого, отрешенного от будничности, от мелочности прозы. Конечно, это романтическое представление сложилось прежде всего под влиянием Лермонтова. Но оно осталось затем незыблемым на всю жизнь, определив мою любовь к горам, неизменную и романтическую»[90], – отмечает автор. Эта любовь к горам, безусловно, раскрывает особенности сильного мужественного характера автора с его восхищением романтикой и всем романтическим, «…я романтик и неоромантик. Но такова с детства моя натура. А все особенности своего “я” я всегда стремилась полнее и свободнее осуществить – только так может проявиться человек на нечто яркое и творческое»[91], – подчеркивает Т.П.Знамеровская. «…У меня явно преобладает склонность к большим масштабам и обобщениям, перед которыми подробности отступают как нечто третьестепенное или даже просто скучное и ненужное. И эта склонность обостряется в горах, определяя основные особенности видения. Сам мир, грандиозный и могучий, предстает здесь в соответствии со стремлением к обобщению, к большим линиям и массам, помогая отбросить все, что этому мешает и от этого отвлекает. Видимо, это делает меня склонной также к теоретическому мышлению в науке и к теоретическим обобщениям, порою, может быть, смелым, но не всегда достаточно обоснованным в деталях»[92], – анализирует автор свой внутренний мир.

Горы она воспринимает как живые существа. Ей кажется, что они горделивы или ожесточенны, особенно ей нравится легенда о вершинах Шамирам и Арзни: «вершины эти противостоят друг другу, как непокоренный Ара и Шамирам, в смертельной жажде ждущая хотя бы его взгляда»[93].

Знамеровская справедливо считает себя натурой активной, склонной к действиям. Так, она пишет о себе: «Я попыталась бороться с подавленным в результате настроением и при активности своего характера написала Элгудже из Кутаиси, пока мы сидели несколько часов на аэродроме, так же как написала Гургену сразу из Тбилиси»[94]. Или в следующей части «Гор и встреч», рассказывая о себе, она заметит: «Сама я в общем не неудачница. Скорее наоборот. У меня много счастья и удач в жизни»[95]. «Жадность к жизни, к новому и интересному была так велика, что мне жалко было терять напрасно даже один день путешествия»[96].

Главным своим счастьем она всю жизнь считала свой брак с П. С. Чахурским, которого полюбила, еще учась в школе в Детском Селе (ныне Пушкин), где он был другом дома, в котором она осталась оканчивать школу после отъезда родных в Днепропетровск. На Кавказе она со своими спутниками в экспедициях нередко говорила о любви:

«Обычно, – пишет она про дагестанскую экспедицию, – я читала вслух Омара Хайяма[97]. И иногда мы разговаривали после этого о любви.

– Мне кажется, это страшно – полюбить очень сильно, – говорил Гусейн, и опять тайная тревога омрачала его яркий, еще полудетский взгляд, полный и пугающих, и волнующих ожиданий.

– Нет, это самое прекрасное, что есть в жизни, – отвечала я. – Даже если это страдание, даже если от этого можно погибнуть. Без этого невозможно со всей силой и остротой воспринять красоту мира. Мне жаль тех, кто не способен это испытать»[98].

Знамеровская горячо любила жизнь, в том числе и в ее материальном проявлении. «Разве стоило бояться той красоты, которую давала жизнь, разве можно не брать все, что было в ней яркого и влекущего?»[99] – задает она риторический вопрос. Она знала толк в яствах, хотя могла довольствоваться в поездках и экспедициях и простыми постными лепешками, умела любоваться красотой окружающего пейзажа, произведений искусства, памятников, людей. Со своих первых экспедиций она собирала произведения искусства Кавказа для своей коллекции, в том числе и женские украшения, которые очень любила. Перед смертью она передала свои коллекции Государственному музею этнографии народов СССР (ныне Российский этнографический музей), Соликамскому краеведческому музею, Государственному Русскому музею, где с 29 июля по 14 ноября 2020 г. прошла выставка «Художники и коллекционеры – Русскому музею. Дары. 1898–2019. Избранное», в состав которой были включены и дары Т. П. Знамеровской (дагестанское серебро, лаки и др.).

Все, что ни делала, она старалась делать с удовольствием: ела ли мороженое в тбилисском кафе либо фрукты в горном ауле или купалась. Ее друзья всегда обращали внимание на такую «жадность к жизни»:

«Как вы жадно купаетесь, – сказал Дерзибашев, когда я вышла и оделась.

– Кажется, я все делаю в жизни жадно… Все, чего мне хочется, – улыбнулась я.

– Что ж, такому жизнелюбию можно позавидовать.

– Жизнелюбию? Это, кажется, не совсем точно. Если с жадностью я стремлюсь ко всему, чего хочу, то с не меньшей силой я не приемлю то, чего я не хочу. А ведь оно тоже существует в жизни. И это неприятно, это неумение примиряться и смиряться разве не является источником страдания, не менее страстного, чем радость и наслаждение?»[100]

«Кто может сказать, – пишет Знамеровская также, – что женщине не доставляет тайного удовольствия, когда на нее смотрят как на женщину даже абсолютно ей не нужные люди? Думаю, что в любом случае утверждать обратное было бы лицемерием. Возможно, что существуют женщины настолько доброжелательные или настолько не являющиеся женщинами, что они с возмущением это отвергнут. Не знаю. Я никогда не меряю всех на один аршин. Но все-таки в наиболее естественных случаях подобное отрицание не бывает искренним до конца. Неискренность же для меня нечто неприемлемое. Поэтому я не скрою, что ощущение прикованных ко мне как к женщине взглядов будоражило и горячило мой и без того повышенный тонус в это лето»[101]. Поэтому она любила проявления мужского восхищения ее женскими чарами и никогда не возмущалась, как многие ее напарницы, попытками завязать отношения – только если они переходили известную грань. Здесь она готова была постоять за себя. И порою ей действительно это приходилось делать. Вспомним хотя бы ее путешествие в одиночку в Шиомгвиме. Если же чувство друга переходило в более сильное, она никогда этим не злоупотребляла, сразу расставляя все точки над «Ь> и стараясь сделать это как можно мягче и без тени унижения.

В соответствии со своей любовью ко всему жизненно-сочному, полноценному Знамеровская с трудом переносила зрелище инвалидности, неполноценности, болезни, хотя, естественно, как хорошо воспитанный человек, старалась никогда не показывать своей антипатии. «Я испытывала неприятное смешение и жалости к нему, этому молодому калеке, и боязни обидеть его чем-либо, и вместе с тем физическое отвращение к искалеченности»[102], – напишет она по поводу одного случая на дагестанских дорогах во второй части «Гор и встреч».

Татьяна Петровна была человеком бесстрашным. И не боялась ездить по опасным горным дорогам, когда у многих ее спутников начиналась истерика. Порою она даже испытывала судьбу, оставаясь в машине, когда – на особо опасном участке – в ней оставался только водитель. Но она, основываясь на рассказах очевидцев, была уверена, что результатом падения машины в пропасть может стать только мгновенная гибель, ее она не боялась. Напротив, любила сильные ощущения, риск. Во второй части рукописи она расскажет, как они в Дагестане мчались на грузовике по горной дороге над пропастями: «Здесь нет таких отвесных пропастей и голых скал, как на вчерашнем пути. Но склоны довольно широкого ущелья, по которому вьется вверх дорога, круты, а дорога делает такие петли, что повороты на их концах оказываются для нее невозможными. Поэтому на поворотах сделаны еще слепые отрезки пути, по которым грузовик сначала пятится назад, а потом уже взлетает на новую петлю. Пятится над крутыми склонами, вслепую, так сказать, наощупь… Гарантия того, что он не слетит с обрыва, сделав лишний поворот руля, только в опытности шофера. Кажется, что здесь нужны не только опытность, но и осторожность. Но где ей взяться у вчерашнего джигита? И тем более у такого удальца, как Магомед-Али? Машина несется так быстро, что мы впиваемся пальцами в доску, на которой сидим, изо всей силы, и видим, как мелькают пропасти, как задние колеса, пятясь вслепую назад, почти повисают над ними там, где “хвостик” кончился, чтобы в последний момент ринуться вперед, вверх к новому повороту. Действительно сильные ощущения! Сердце то сжимается, то содрогается, и все-таки ощущения захватывающе увлекательные. Даже толчки и тряска на немощеной каменистой дороге скрадываются этой быстротой. Почти как птица несется машина, почти не касается она земли, лишь иногда резко подпрыгивая на каком-нибудь большом камне»[103].

В другом месте книги она рассказывает: во время поездки по горной дороге «мой сосед заметил, что глаза мои на мгновение приковались к мелькнувшему за стеклом обрыву, на самом краю которого машина сделала поворот.

– Страшно?

– Нет. Наоборот, приятно. Вернее, может быть, это и страх, но щекочущий нервы и доставляющий удовольствие»[104].

«От пропастей, открывавшихся за бортом, захватывало дух. При непрерывной тряске, резких поворотах и сдавленности кругозора нависшими и теснившимися со всех сторон тяжелыми массами рельефа фотографировать было невозможно. Нельзя было даже заглянуть в окошечко аппарата, совместив его хоть на мгновение с глазом. Но я дышала все более свободно и легко среди этого разгула буйных сил и опьяняющего смелого движения»[105].

Как натура, любящая жизнь, умеющая наслаждаться жизнью, Знамеровская боялась смерти, вернее не столько самой смерти – ее она как раз не боялась, а того, что обычно связано со смертью, – болезней, дряхлости, беспомощности. Видимо, в мечтах ей бы даже хотелось уйти из жизни в расцвете сил, как ушли любимые ею Пушкин и Лермонтов и, видимо, любимый ею Петроний со своей Эвникой из романа Г. Сенкевича «Камо грядеши». Но она не могла этого сделать, потому что знала, что это повлечет за собой смерть родителей и мужа. А вот если бы судьба сама подарила ей такую смерть, от такого дара, она, возможно, и не отказалась бы. Тем более что в эти годы ее постигло трагическое разочарование в человеке, сделавшемся для нее олицетворением красоты Кавказа.

А вот если ситуация грозила инвалидностью и искалеченностью, здесь даже она испытывала страх. Во второй части Знамеровская опишет ситуации в горах, когда им встретились овчарки, охраняющие стадо, и они с Р. О. Шмерлинг стояли, вжавшись в скалу, и боялись пошевелиться. Потому что хоть одно движение – и собаки бросились бы на них и искалечили. Только когда из-за поворота показался пастух и отогнал собак, женщины вздохнули с облегчением. «И тут из-за скал на изгибе дороги нам навстречу вышло стадо овец. Его конец был еще где-то за поворотом, чабана не было видно, а впереди шли две огромные кавказские овчарки, не косматые, а неприятной породы с более короткой шерстью и стоящими ушами. При виде нас они не залаяли, но шерсть на них взъерошилась, они насторожили уши, уставились на нас ледяными глазами и медленно приближались, издавая рычание и готовясь к нападению. Что говорить? Я люблю больших собак, люблю дружбу с ними, но я очень боюсь собак враждебных. Овчарки, когда они исполняют свои обязанности при стаде, загрызают даже насмерть. Но если они просто вырвут кусок тела, это ужасно, а подобную возможность быть изуродованной я всегда представляю себе с полной наглядностью. <…> Я еле перевела дух, а Ренэ уже смеялась нашему приключению, и мы, снова чувствуя забытый на миг холод, в самом быстром темпе добрались до Чоха»[106].

Из героев Кавказа пальму первенства Знамеровская, пожалуй, готова была отдать Шамилю. С восторгом опишет она его беззаветное мужество и отвагу во второй части рукописи. «Но как это (героизм русских на Кавказе. – А.М.) меркнет перед героикой самозащиты и борьбы за свою свободу до последней капли крови! Таков закон истории. Содрогаясь от мысли и о без вины виноватых, смертью оплативших славу солдатах, мы восхищаемся не ими, а той последней кучкой горцев, которая залегла на Гунибском плато и дорого продала свою жизнь, не продав свободы»[107], – напишет она, останавливаясь на своих впечатлениях от созерцания плато Гуниб, где находилось последнее убежище Шамиля.

Одним из ее кавказских героев суждено было стать Элгудже Яшвили. Он для нее во многом стал олицетворением Кавказа. «И вдруг передо мной снова во мраке выплыли большие странные глаза, равнодушно холодные, но полные золотистых отблесков, непроницаемые, как будто таящие на дне замкнутую печаль… Я не отгоняла это видение. Оно слилось для меня с поэзией вечера, с огнями города, с таинственной бездной звездного неба»[108].

В книгу включены и прекрасные стихи Знамеровской, написанные ею на Кавказе или в воспоминаниях о поездках на Кавказ. Она в свое время мало печаталась, отдавая силы искусствоведению и не желая переписывать свои стихи в соответствии с требованиями времени. Армянский поэт Гурген Стамболцян, которому она читала некоторые свои стихотворения, сказал ей: «Я уверен – настанет время, когда, найдя ваши стихи, люди скажут: этот искусствовед был также настоящим поэтом»[109]. К сожалению, опубликовать ее кавказские циклы стихов полностью пока не представляется возможным. Но мы надеемся, что эти стихи не оставят читателя равнодушным и люди скажут: этот искусствовед был также настоящим поэтом и писателем!

В стихах Знамеровская раскрывается, пожалуй, еще с большей силой, чем в прозе. Вот в стихотворении 4 из цикла «Шиомгвиме» она пишет:

Аскетизм ненавижу я,Страшен мне замурованный инок.(Кавказские тетради)

Она воспринимает природу как живое существо. В стихах «Цаленджиха» сказано:

Высокий склон зарос вокругГустыми, сочными кустами.Как будто влажными устами,Коснулись листья голых рук.

Или в стихотворении «Пицунда»:

Ласково здесь шепчет, не сердито,Будто напевая песнь, прибой.Не в такой ли пене АфродитаРодилась из бездны голубой?

Небеса ее «обнимают», у листьев есть «уста», у деревьев «руки», горы – это перевоплощенные герои древних сказаний, а прибой может «петь», ручей «звать», утес может «зловеще» оскаливаться… Она признается в любви горам в своих стихах, как, например, в стихотворении «Прощанье»:

Как эти горы завладелиДушой взволнованной моей!

В стихотворении «В Зангезуре» она пишет:

И потому ищу опоры        В горах опять,Чтоб душу никнущую горы        Смогли поднять…

Мы уже упоминали о том, что Знамеровская много переводила кавказских поэтов, используя при этом новый необычный подход, который она опишет во второй части «Гор и встреч»: «Мы занимались с Гусейном и еще одним делом. Он переводил мне стихи Расула Гамзатова, юношеские, может быть менее искусные, чем зрелые, но наиболее искренние и непредвзятые. Мы с ним отстукивали ритм, считали число слогов, и я передавала кое-что по-русски, следуя своему “еретическому” в нашей литературе принципу сохранять правила стихосложения оригинала. Поэтому и здесь я пользовалась силлабическим[110]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.