Под одним небом

Не, песок уже продан. Хозяин то уже в машину залазил, тут Петька с нижней улице подбежал и давай песком интересоваться. А сам-то ему говорит, давай, мол, две тыщи и забирай его. Петька домой сбегал быстро, при народе деньги ему вручил. Всё честь по чести.

Две тысячи за маленькую кучку песка, – удивилась Анна, в сельских расценках она разбиралась.

Не, это остатки. Петька весь день на тележке возил к себе. А потом сообразил ведь, что песок ему даром мог достаться и напился. Уже два дня не просыхат с горя.

Аня готова была рассмеяться, но сообразила, что делать этого нельзя. Такие вещи в деревне воспринимались серьёзно. Подобных Петек здесь полдеревни, и каждый уже примеривался к  куче. Песок многим нужен, где завалинку подправить, где печь, а машинами деревня не богата. Теперь  его не украдёшь, потому что попадёшься, и не купишь – новый хозяин цену заломит. Да и, вообще, они слишком отклонились от темы: что делать с домом, где искать нового покупателя?

Пробуй, дочка в райцентре. Объявления в газету дай. Наша районка хорошая, её многие выписывают. Там первый лист – одни поздравления, зато последние – чего только народ не продает: и цыплят, и машины, и дома, конечно.

А здесь никому не нужно? Я бы и цену невысокую поставила, и оплату в рассрочку.

Не, из наших никто не купит, – бабка замялась и потянула Аню на улицу.

Не хотела тебе говорить, особенно в дому, но всё-равно ведь, узнашь. Сынок то ихний перед отъездом шепнул Пашке, что отец в кухне сидел, журнал читал и, вдруг, на пол упал. Они с матерью на шум бросились, подняли, а у него глаза страшные и волосы уже седые.  Это дом его напугал, точно тебе говорю, – Ольга Петровна, мелко крестясь, боязливо глянула в его сторону. Аня невольно тоже посмотрела: дом как дом.

Скорее всего, микроинсульт. Вы вот говорите, что хозяин молчал. Может, у него речь отнялась.

Ну, скажешь тоже. При погрузке то он на своих покрикивал. Да и всю ночь ведь не спал, вещи укладывал. Разве ж после инсульта человек сможет такое. Я так думаю, что дому не понравилось, что он его разбирать собрался, так что ты, дочка не бойся, – утешила её напоследок Ольга Петровна.

 Ане не спалось. История, рассказанная соседкой требовала рационального объяснения, и она его искала. Кунгуровых Аня  знала плохо, скорее по рассказам отца, чем личным впечатлениям. Он очень одобрительно отзывался об арендаторах. Случилось однажды, что Кунгуров приехал к отцу в конце зимы, 23 февраля. Гостя усадили за стол, и, выпив, он такое рассказал, что отец, по-советски интернационалист, ещё долго не мог успокоиться. Даже приехав поздравить дочку с восьмым марта, он только и говорил об ужасах девяностых, когда распался Советский Союз. В Алма-Ате, откуда сбежали Кунгуровы, творился беспредел. Кстати и тогда, как вспомнила Аня, у несчастной семьи была всего лишь ночь на то, чтобы исчезнуть из города. Сосед – казах просто вечером предупредил, что если они завтра ещё будут в квартире, он придет с братьями и всех зарежет как баранов.   Вот так и оказались Кунгуровы  в далекой сибирской деревушке с жалкими пожитками, уместившимися в одном чемодане. Начинали с нуля и смогли стать на ноги, пятерых детей вырастили. Нет, если б глава семьи был слаб, не выжили бы. Что же его так напугало? Аня знала, родственников или близких друзей у них не было ни в России, ни в зарубежье. А, если так, что ещё можно вычитать в журнале, чтобы поседеть. Несколько номеров журнала «Домашний очаг» она нашла на подоконнике кухни. Перелистав их, она ничего особенного не обнаружила. Загадка! Никто накануне к Кунгуровым не приезжал, писем не приходило, ближайший телефон был в райцентре, сотовой связи не было. Оставалось одно – конфликт с кем-то из местных. Но скрыть такое в деревушке, где  всего-то сотня жителей, невозможно. Не надумав местных проблем, Аня вновь задумалась о прошлом Кунгуровых. Её, по семнадцатилетнему независимую, при первой и единственной встрече с семейством, поразил пришибленный вид  детей. Старшая девочка, почти ровесница Ани, очень коротко и неумело стриженая была покрыта следами от шрамов. На её загорелой коже они выделялись бледно-розовыми пятнами. А когда Аня случайно коснулась её плеча, та болезненно вскрикнула. Потом, на берегу озера она, не отрывая глаз от лунной дорожки, рассказала, как за два месяца до их бегства из Казахстана, её избили в самом центре Алма-Аты. Днём. Она шла с подружкой по улице, когда услышала, как грязно их обсуждают сзади. Трое парней, уйгуров, пояснила она, хотя Аня тогда не поняла, но запомнила слово, лениво шли по пятам, плевали им на голые ноги.

Я тогда не выдержала и попросила их оставить нас в покое, – она помолчала, прежде чем завершить горький рассказ: я вдруг полетела вперёд, на асфальт. На мне была светлая юбка, любимая, джинсовая. Я её видела потом, там след ботинка остался. До сих пор забыть не могу. Потом они меня пинали, до крови, голову разбили. Не знаю, как жива осталась, хотела потом в больнице руки порезать. Врачи откачали.

Аня плакала тогда, да и сейчас в горле появился ком. Бедный ребёнок. Но какая связь между трагическим прошлым и настоящим семьи Кунгуровых. Сейчас та девочка – замужняя женщина.

Засыпая, она решила, что съездит в райцентр и найдёт своих сбежавших арендаторов. Но поездка только ещё больше разожгла её тревогу. Поседевшего главу семейства она не увидела – он слёг в больницу и категорически был против встречи. Жена его божилась, что ничего не знает, обмолвилась только, лишь бы настырная гостья не рвалась к мужу, что знак ему дан был прямо на стене.  Добавила ещё, что ЭТО потребовало от мужа молчания, иначе с семьёй случиться беда, поэтому она сама не хочет расспрашивать и другим не даст. Ничего не добившись, Аня вернулась в деревню. Теперь её страх перед ночными шумами дополнился подозрительностью к стенам.  Собственно стена на кухне была одна, остальные были заняты  окном, огромной русской печью, дверями и полками. Почти пустой оставалась стена за печью. Аня теперь боялась  повернуться к ней спиной. Себя она успокаивала тем, что хозяину чертовщина померещилась, мало ли как бывает: наработался за день, перегрелся на июньской жаре. Под вечер она даже кота в дом зазвала. Матёрый котище, привыкший жизнь проводить на вольном воздухе, быстро раскаялся, что соблазнился  вкусной едой, рвался на волю, однако Ане его периодические вопли и царапанье были приятнее, нежели гнетущая ночная тишина с непонятными шорохами. Запретив себе думать о домовых и прочей нечисти, она мыслями перенеслась в детство.  Вот окно, где раньше рядом под потолком темнела икона. Трогать её баба Лиза запрещала, и маленькая Анечка забиралась на стул, чтоб разглядеть изображение женщины с ребенком, перед которым вечером бабушка молилась. Когда она подросла, икона сделалась столь привычной, что уже не привлекала внимание. Теперь угол был пуст. Аня перекрестилась на окно, из молитв она знала только «Отче наш». Она была благодарна бабушке, что та ребёнком сводила её на крещение,  родителям мысль об этом даже в голову не приходила. А бабушка Лиза, в один из немногих приездов к ним в город, взяла внучку за руку и отвела в церковь. Ничего особенного бабушка о боге, церкви не рассказывала, но из немногословных реплик, скупых движений Анечка уяснила, что никакая критика с её стороны недопустима. Поэтому она не изводила бабушку замечаниями: а вот космонавты там летают, но бога не видели. Когда она начала учиться в университете, стало модно иметь на шее крестик, да ещё выставленный напоказ, её такая показная  суета раздражала. Несколько раз Аня заходила в церковь, скорее из любопытства, периодически увлекалась каким-нибудь религиозным вопросом, но спросить не решалась. В конце концов, есть Интернет. Сейчас же она раз за разом шептала единственную знакомую ей молитву, испытывая странное умиротворение. Успокоившись, она задумалась над вполне прозаичным вопросом: как быть дальше? Свою городскую квартирку она снимала так давно, что привыкла к роли хозяйки. Уезжая  надолго, она старалась сдать  её знакомым. Также Аня поступила и сейчас, так что возвращаться до сентября было особо некуда. С другой стороны, выходило, что продать деревенский дом, находясь в городе, будет проще: здесь даже сотовой связи не было, чтоб связаться с потенциальными покупателями. Она разрывалась между желанием удрать в город и привычкой доводить начатое дело до конца. А первоначальный план, возникший после звонка Ольги Петровны был таков: прожить лето в деревне.

Конечно, я сглупила, приехав одна. Рассчитывала, что возобновятся старые связи  детских лет, всё-таки компания у нас была большая, – думала Аня: кто ж знал, что свободный вечер и нормальный деревенский житель понятия несовместимые.

 С пьяницами её общаться не тянуло. Несколько человек из таких уже пытались нанести ей визит. Сегодня заявился Пашка, Паша Дубов. Нетрудно догадаться, что в детстве он имел незатейливое прозвище, тем более, что благородные дубы в Сибири не растут, а значит, это слово воспринимается исключительно в смысле тупости. Аня усмехнулась, вспомнив школьную историю с урока литературы «Размышления Болконского под дубом». Одноклассники Пашки Дуба рассказывали, что урок был сорван. Она Пашку старалась избегать с детства, он платил ей той же монетой. Но сейчас он стал просто назойлив, и Аню это пугало. Сегодня она его впустила в дом и даже угостила, в надежде выведать, что Пашка узнал от младшего Кунгурова. Выпив, тот всего лишь повторил, что Аня слышала от Ольги Петровны. С трудом выпроводив недовольного Дуба, она постаралась заснуть. Разбудили её истошные вопли кота. Её дом горел. Аня вмиг оказалась на улице. Возле дома уже бегали люди. Пожар потушили быстро. Героем дня, вернее ночи, оказался Петька. Всем вновь подбегавшим он с гордостью повторял, что решил проведать свою кучу песка и заметил ещё метров за сто, как у дома копошиться чья-то фигура. Когда он подбежал, пожар уже начался.

Точно говорю, бензином воняло. Поджёг ирод, а сам сбег, огородами ушёл. Я скорее песочком и начал огонь закидывать. Хорошо, ведро на заборе висело. Огонь то низко занялся, от самой завалинки.

А ты разглядел, кто был-то у дома? Фигура-то на кого похожа была? Куда побежала? – спрашивали односельчане.

Непонятно, не разглядеть было. Как тень мелькнула и всё, нету её.

Показалось, видно, тебе, Пётруха, – вынес вердикт какой-то мужик: Место открытое, куда тут сбежишь?

Стена дома насквозь прогореть не успела, но внутри дома всё равно стоял  запах гари. Аня постепенно приходила в себя. Она благодарила деревенских за помощь, за вовремя подвезенные огнетушители, но от приглашения переночевать у них отказывалась. Восток  светлел, спать она не собиралась. В голове билась одна мысль: горело в том месте, где Кунгурову якобы что-то привиделось. Просто, чертовщина какая-то! Раскрыв  в доме двери, окна, Аня устроилась на летней кухне, отдельно стоявшей во дворе. Вскоре разошлись последние соседи, занимался новый день.

Аня решила уехать.

Уехать она не смогла. Один сосед, который постоянно ездил на работу в райцентр, назавтра после пожара заболел, только договорилась с другим, как у того сломалась машина. Третью попытку Аня предпринимать не стала. Деревенские смотрели и так уже настороженно. Только Ольга Петровна предлагала пожить пока у неё, осмотреться, что делать дальше. Аня согласилась. День она проводила в своей усадьбе, благо работы там хватало. Соседка посоветовала нанять мужиков, чтоб разобрали горелую часть. Достаточно было заменить несколько бревен. Ане идея понравилась. На работу уговорила Дуба, хотя и были на его счёт подозрения. Бодро, с ломом, приступив к делу, Пашка вдруг повел себя странно и вскоре исчез. Ольга Петровна, встретила его бегущим по улице, по её словам, у того вдруг «отнялись руки». «Стакан поднимать они у него не отнимаются», – прокомментировала соседка, и уже тише добавила:

– Что-то тут не чисто. Ты бы, дочка, батюшку из райцентра позвала, чтоб дом освятил.

 Аня уже готова была так и сделать, да только местный священник, недавно назначенный епархией, доверия не вызывал: по слухам не ему, а из него надо было изгонять бесов.

Семейная летопись. 1933 год

Холодно. Хочется спрятаться,

Тени застыли в углах.

Мир мой завис и качается

У лукавого на рогах.

 Отец оттолкнул Елизавету:

Беги, дочка. Потом поздно будет! Схоронись у тётки Фроси. И прячься от чужих, чтоб ни одна душа тебя не увидела. Попросись жить у тётки в овине. Сейчас лето, выживешь. Только выживи, родная!

 Лиза нерешительно оглянулась на распахнутое окно, на которое указывал отец. Окно, которым она так гордилась, ведь оно открывалось по-городскому, теперь в ночи казалось черной дырой, через которую нужно бежать. Откуда? Из родного дома?

Батюшка!

Христа ради, девка, беги, они уже на крыльце, Полкана прибили, ироды.

И вправду, уже близко были слышны чужие грубые голоса, к ним добавился грохот ударов по двери, заглушая материн голос, читавший в соседней горнице молитву. Отец ещё помог спуститься, держа её за руки, на миг задержал дочерины ладони в своих, нагнулся поцеловать их:

Храни тебя Бог и Пресвятая Богородица!

Коснувшись земли, Лиза присела, оглядываясь. Окно над её головой мягко захлопнулось. Во дворе были люди, должно быть, оставили караулить. Нужно было тихонько уходить огородом в овраг, к речке. Разросшаяся вдоль берега черёмуха надёжно укроет. Ночь, хмурая, безлунная помогала беглянке. Низко пригибаясь, Лиза старалась скорее добраться до высоких кустов картошки, как вдруг наткнулась на что-то мягкое,  вздрогнувшее у неё под рукой.

Полкаша! – пес не шевельнулся, видно, это была его последняя предсмертная судорога. Кусая губы, чтоб в голос не разреветься, Лиза обогнула собаку. Дальше! Батюшка велел уходить. Оказавшись в лесу, наконец, выпрямилась в полный рост, прижала руки к бешено стучавшему сердцу и почувствовала исходящий от ладоней запах собачьей шерсти. Тыльные стороны рук, казалось, горели. Лиза вспомнила, как поцеловал их отец, прижала к губам, заглушая рвущиеся изнутри рыдания. К исходу ночи она добралась до дальней заимки, где жила старая тётка по отцу с глухонемым сыном. Только увидев дом, ужаснулась, как это она одна прошла по ночному лесу, только сейчас испугалась и бросилась бежать к темному дому. Залаяли собаки, но быстро умолкли, девочка часто бывала здесь. Но в предутреннем мороке всё казалось чужим и мёртвым. На шум выглянула в окно тётка, увидела девочку, метнулась внутрь дома. Заскрипели открываемые запоры.

Лиза пролежала в горячке не меньше недели. Когда очнулась, не сразу вспомнила, где она, что случилось. Рассматривая то свои кулачки, покрытые поджившими ссадинами, то тревожное лицо тётки, боялась спросить. Но память возвращалась. Постепенно она узнала всё. Тётка Фрося осторожно съездила на их заимку, она была пуста и разграблена. В Краснопольской деревне удалось узнать подробности. Лизиного отца, Андрея Распутина, арестовали в тот же день и отправили с партией таких же раскулаченных в Черемхово, работать в шахтах. Мать, Ксению увезли только на третий день, по слухам, её видели в больнице соседнего села Залари. Тётка Фрося не стала говорить, что видевшие Ксению добавляли, что та тронулась умом. Вызнала она и то, что особенно при аресте усердствовали братья Лыховы, они же и оставались с несчастной Ксенией эти два дня в доме. А ещё Лыховы искали девочку, зачем, непонятно. Кому мог понадобиться несчастный ребёнок?

Дня через три Фрося обратила внимание, что с раннего утра собаки то и дело лают в сторону леса. Сын Иван порывался сходить туда с собаками, но Фрося не пустила: псы лаяли не как на зверя, а как на человека. К вечеру непрошенные гости заявились сами. Фрося готовилась доить  корову, когда старший Лыхов вырос перед ней, как из под земли. Навёл своё ружье на беззащитную скотину и потребовал выдать дочку Распутиных.

Какую дочку? – крестясь, переспросила Фрося: у всех братьев Распутинских дочки есть.

Ты, старая, мне зубы не заговаривай. Мне нужна девка Андрея Распутина с Потылицынской заимки.

Фрося, обмирая от ужаса и за единственную корову, и за Лизу, да и за себя с сыном, всё же не сдавалась:

А я откуда знаю? Как я тебе её выдам, если я её с Пасхи не видела. Их же всех арестовали.

У тебя она, больше не у кого. Всю другую родню проверили.

Кого проверять-то, – скривилась Фрося: всех увезли и посадили.

А это не твоего ума, бабка.

Младший Лыхов, видя, что у брата ничего не выходит, тоже подал голос:

Тётка Фрося, мы ж не по своей воле ищем. Прислали нас, говорят, мать девочки очень просит её найти. Мать-то в больнице, присмерти, сказывают.

Фрося давно чувствовала, что за спиной у неё кто-то стоит, но сейчас разыграла натуральный испуг, схватилась за сердце, запричитала:

Что ж ты, ирод, пугаешь? Спереди подойти не можешь?

Ружья не боишься, а голосу испугалась?

Когда ружьё-то наставлено, любой голос страшен. Не знаю я, парни, ничего, хватит меня пугать, помру тут с вами, что с Иваном то моим будет.

Не такой уж и дурак, твой Иван. Может, его спросить? Не совсем же он глухой, – протянул младший Лыхов. Про то, что сын Фроси слух после первого, пять лет назад случившегося приступа эпилепсии, не потерял, почти никто не знал. Иван тогда откусил себе язык, еле откачали бедолагу. После того случая крепкий статный мужик замкнулся, отгородился от мира, никого не хотел знать кроме матери. По наставшим временам это было не самое плохое, что могло случиться.

А я и не говорю, что дурак, да припадки у него чуть ли на каждый день. Ты что ли будешь ему остатки языка вытаскивать. И как, прости господи, ты будешь его спрашивать? Орать в три глотки? Иди, пробуй, только не пугай сильно, Христа ради прошу.

Фрося была довольна собой. За долгим разговором все как-то позабыли про корову, так что та уже давно ушла в сарай и даже не мычала. И главное, для чего Фрося тянула время, Иван должен был смекнуть и хорошо прикрыть лаз в подполье дальнего сарая, где они уже несколько дней прятали девочку.

Обыск усадьбы и допрос Ивана вышли действительно такими, как предсказала Фрося. Братья не нашли никаких следов проживания девочки, об этом Фрося заботилась с первого дня. А, когда старший Лыхов гаркнул Ивану что-то в ухо, тот, медленно заваливаясь, сполз по стенке избы на пол  и забился в судорогах, мыча и клацая зубами. Лыховы долго этого зрелища выдержать не смогли и, матерясь, ушли.

Хорош, Ваня. Молодец! Поверили, кажись, ироды, – остановила его мать, наблюдая, как покидают двор  в направлении к лесу  Лыховы. Она истово перекрестилась на икону Богородицы и задумалась, как им жить дальше. Пока лето, прятать Лизу не трудно, но что будет, когда начнётся осенняя слякоть, не говоря о снеге.

 Младший Лыхов, Кузьма,  допускал, что тётка Фрося с сыном обвели их вокруг пальца, но уверен в этом не был. А при таком раскладе трудно бить человека, которого ты знал с тех пор, когда ещё без штанов бегал. Вот, если б знать наверняка! Про себя Кузьма решил, что в следующий раз придёт с собакой, но своего добьётся. К пятому году коллективизации он достиг определенного положения. Семья Лыховых к исходу НЭПа оказалось откровенно бедняцкой. Рушиться хозяйство начало со смерти отца. Тогда же в огне гражданской войны бесследно сгинули мужья двух старших сестёр. Постепенно сёстры с малыми детьми перебрались в дом матери, вся мужская работа легла на плечи братьев, Фёдора и пятнадцатилетнего Кузьмы. Батрачить на зажиточных соседей с каждым годом приходилось всё больше. Последнюю корову берегли пуще глазу, при ней ещё удавалось сводить концы с концами. В двадцать девятом пришло время колхозов. Лыховы вступили в него чуть ли не первыми, им в отличие от большинства дворов терять было нечего. Пришло понимание, что сила на их стороне. Братья быстро организовали батрацкую группу, уполномоченные из райисполкома и ОГПУ  одобрительно смотрели на их деятельность. Почувствовав власть над людьми, братья ловко уклонились от предложения ехать учиться на курсах трактористов. Оба так и не женились. У Федора началась было любовь с одной девицей, но семья Ермолаевых была настолько зажиточна, что вступив туда, можно было подставить и свою голову. Фёдор рассчитывал вырвать Дуню из семьи до того, как хозяйство раскулачат, ещё лучше было бы Ермолаевым разделиться, раздробить кулацкое добро так, чтобы оно не бросалось в глаза всей деревне. Сильно не любил Иван Ермолаев Федьку, но дочка уже давно в девках сидела, почти смирился с её выбором. Рассчитывал, что выбьет дурь из зятя, научит работать и быть хозяином. Сам он был крестьянином от бога, землю чувствовал так, словно был от плоти и крови её, политических ветров не признавал. На колхозы смотрел как на баловство новой власти, считая, что крепкие единоличные хозяйства коммунисты рушить не будут. Поэтому, когда Федька предложил ему скорее разбивать хозяйство между сыновьями, а их четверо неотделённых ещё было, Ермолаев едва не задушил его. Старший Лыхов и сам был не слабого сложения, но прижатый в грудь  коленом   почти потерял сознание, когда его шея оказалась в клещах ермолаевских рук. Любовь его враз развеялась, как дым. Изгнанный с позором, в следующий раз Федор явился в дом в составе большой группы: переписывать добро и тут же его реквизировать. На первые роли не лез. Но именно ему достался обидный плевок несостоявшейся невесты. Отказаться от родни Дуня не захотела, отца арестовали, а семью выслали куда-то в тайгу. Пострадали от раскулачивания Ермолаевы в своей деревне первыми, их усадьба лучше других подходила для колхозного двора.

 Всю злобу после отъезда Ермолаевых Федор выплеснул при разгроме церкви в Заларях. Белокаменная гордость всей округи, построенная вместо старой деревянной накануне германской войны, была обезглавлена. Братья Лыховы специально ещё с вечера приехали из своей деревни в село. Именно они с гиканьем сбрасывали с храма колокола, срывали иконы, грязными руками  шарили по святым образам, отрывая оклады. Более недели продолжался бесовской пир. Потом, раздобыв пяток телег, пьяная ватага, возглавляемая комсомольцем Гущиным, стала объезжать деревню за деревней. Подросшее поколение молодых безбожников, где украдкой от своих бабушек, где не таясь, тащило семейные иконы на поругание. Родители старались не вмешиваться. Плач и причитания старух не смолкали в деревнях района. Федор пил каждый день, если бы не приглядывал  Кузьма, давно бы уже свалился с телеги. На ночь остановились у реки. Извилистый объезд деревень района подходил к концу: более полутора тысяч икон заняли несколько возов. Послезавтра намечался в Заларях митинг в честь годовщины гибели первого председателя райисполкома,  планировали завершить его торжественным сожжением религиозных пережитков. Кузьма был решительно против остановки. Очень не понравились ему мужики в Романовке, последней деревне на их пути. Ни одной  иконы не вынесли здесь к телегам. Андрюшка Босов, приятель Федьки, агитатор и пропойца, оглядев десяток хмурых мужиков, ещё задорно крикнул:

А куда баб да ребятишек попрятали?

 Местные в ответ  угрюмо молчали,  смотрели не в глаза , а  на тот воз, где прямо на святых досках живописно раскинулся храпящий Федор. Андрюшка ещё порывался митинговать, но Гущев, поняв, что ни икон, ни ночлега им здесь не предложат, дал команду трогаться в дорогу. До Заларей оставалось вёрст десять, когда парни взбунтовались, да и лошадям требовался отдых. Место для ночёвки подобралось идеальное: отсутствие комаров, пяток старых берез над обрывом, да степь вокруг. Кузьма брата не будил, пусть выспится, зато ночью будет помогать караулить. Остальным дело нашлось: коней стреножить, костер запалить, рыбы наловить. Жуткий вопль потряс всех, Кузьма выронил удочку и схватился за наган, когда увидел над обрывом спину брата. Нелепо взмахнув руками, как будто защищаясь, Федор не удержался и кубарем скатился по песчаному откосу к воде. Беда была в том, что из песка там и сям торчали камни, и Федька сильно зашибся. Особенно опасной казалась рана над ухом, рука тоже выглядела нехорошо: распухла. Сам раненый был без сознания. Толком никто ничего объяснить не мог. Трое парней, включая Босова, были неподалёку от телеги, где спал Федька и видели, как заорав, тот бросился к обрыву. Перебинтовав голову непутевого брата, которому что-то привиделось во сне, Кузьма принял решение срочно везти его в больницу. Это братьев и спасло. Подняв среди ночи доктора, Кузьма сутки провёл в заларинской больнице вместе с братом. Убедившись, что тот жить будет, он сам так и уснул на лавке в коридоре. Про товарищей, заночевавших у реки, даже не вспомнил. Первый труп принесло к Заларям через сутки, заметили его ребятишки, рыбачившие на зорьке. Это оказался комсомольский вожак, в течение следующих дней выловили ещё пятерых. Кузьма, разбуженный милиционером, указал место последней ночевки, там по-прежнему бродили стреноженные кони, стояли телеги, икон на них не было. Лето стояло знойное, никаких  следов на пересохшей дороге найти не удалось. Местная милиция да приехавший из Иркутска уполномоченный Чека пробовали потрясти жителей Романовки. Землю рыли, все амбары и много чего другого перевернули, ни одной улики не нашли. На все вопросы романовцы бубнили одно: у них приезжие ничего не требовали и не брали. Вся деревня была на сенокосе,  ночью спали, как убитые, а с утренней зарёй снова все, как один, за работу взялись. Действительно, сельхозартель  отличалась редкостным единодушием в работе: ни споров внутри, ни конфликтов с властью. Впрочем, это и настораживало, но обвинить жителей было не в чем. Всего в деревне на сорок дворов жило пять семей. Только они так  ловко раздробились, что под определение «кулацкое» не подпадало решительно ни одно хозяйство. Производственные показатели артели были совсем неплохие.