Страсть в ее крови

Патриция Мэтьюз

Страсть в ее крови

© Robert Thixton, 2020

© Перевод. Е. Токарев, 2024

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

* * *

Часть первая

Ханна Маккембридж

Глава 1

Однажды июльским утром 1717 года рано проснувшиеся жители городка Уильямсбурга в штате Вирджиния могли лицезреть, как невысокий неухоженный толстяк тащит высокую полногрудую рыжеволосую девушку лет шестнадцати, обвязав веревку вокруг ее тонкой шеи.

Ханна Маккембридж, на чью шею была накинута веревка, старалась держать голову как можно выше, насколько это было возможно из-за тугого узла. Она сдерживала слезы и старалась не обращать внимания на взгляды и смешки горожан. Руки ее были крепко связаны за спиной.

Застилавшие ей глаза слезы были вызваны главным образом гневом. Из всех издевательств, которые она вынесла от своего отчима Сайласа Квинта, это было самым жестоким, самым тяжким и убийственным. Ее продали, как невольницу, и тащили по улице, как темнокожую рабыню…

Ханна вспомнила, как однажды видела рабынь со сверкающими на солнце черными обнаженными телами, а вероятные покупатели гладили и щипали их, разглядывая их зубы, как у лошадей. Тогда она всем сердцем прониклась жалостью к ним и теперь на себе прочувствовала всю глубину их позора и унижения.

Сайлас Квинт, развеселившийся от проявленного к ним интереса, резко дернул за веревку, отчего грубые волокна впились в шею Ханны, и девушка рухнула на колени в грязь.

Когда они свернули на улицу герцога Глочестерского, Квинт остановился и повернулся к Ханне.

– Поторопись-ка, барышня. Вон уже таверна «Чаша и рог».

Ханна с отвращением глядела на красное лицо отчима. Сайласа Квинта при всей снисходительности нельзя было назвать привлекательным. У него был огромный, весь в выпирающих венах, нос, как у пьяницы, а злые черные глаза спрятались в мясистых щеках, словно дробинки в сале.

– Ты только посмотри на себя. Грязная, будто в свинарнике валялась. Теперь ты не выглядишь гордой и сильной, девочка моя.

Ханна вздернула подбородок и смерила его злобным взглядом своих зеленых глаз, от которого устыдился бы любой, в ком остались следы хоть каких-то чувств. Она не произнесла ни слова, прекрасно зная, что пререкаться – лишь доставить ему удовольствие.

– Ты неуклюжая и всегда была такой, как корова. В таверне тебе придется быть половчее, барышня, иначе Амос Стритч отхлещет тебя по стройным ножкам.

Квинт воровато посмотрел на Ханну, наслаждаясь ее злобой и беспомощностью.

– Но погоди-ка… – Его обычно тусклые глаза вспыхнули, злобный тонкогубый рот осклабился в сальной улыбочке, которую она в последнее время слишком часто замечала у него на лице. – Вижу, ты порвала платье, барышня. Этим можно воспользоваться. Я всегда говорю: умный человек из всего может извлечь выгоду.

Не успела Ханна сообразить, что у него на уме, как Квинт подскочил к ней и засунул руку с толстыми, как сосиски, пальцами за стоячий воротник ее платья. Она почувствовала, как материя впилась ей в спину, и услышала звук рвущейся ткани – платье разошлось вместе с сорочкой, почти обнажив правую грудь.

Лицо Квинта сделалось еще краснее, и он облизнул губы, уставившись на мягкую соблазнительную грудь своей падчерицы.

«Она лакомый кусочек, это точно», – подумал он. Его возбуждение напомнило ему о неисполненных плотских вожделениях к девушке. Квинт снова протянул руку и погладил ее нежную кожу, оттягивая порвавшуюся ткань от розового соска, наслаждаясь шелковистостью груди и подрагиванием девичьей плоти от его прикосновения, в то время как она тщетно пыталась отстраниться.

Ханна почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Руки у отчима были грязные, под обломанными ногтями виднелись черные полумесяцы. Но омерзение и отвращение внушала не столько грязь, сколько мысль о том, что она знает, что у него на уме. В течение последних нескольких месяцев, когда ее тело приобрело смущающую глаз округлость, она видела подобное выражение на его лице всякий раз, когда он глядел на нее. Ханна хорошо знала, что означают эти взгляды, хотя она была совсем юной девственницей. Маленькая лачуга, которую она, ее мать и отчим называли домом, не позволяла никому из них хоть ненадолго побыть наедине с собой.

Сайлас Квинт был никудышным добытчиком для Ханны и ее матери. Работал он не больше положенного, в основном продавцом в городских лавках. А остальное время проводил за выпивкой и карточной игрой в любой таверне, где ему открывали кредит.

Поскольку британская корона не разрешала колониям чеканить собственную валюту, наличных денег всегда не хватало, и хозяева лавок частенько отпускали товары в долгосрочный кредит. Подсчет по итогам года был обычным явлением. Куда чаще рассчитывались бартером, например, складскими расписками за часть годового урожая табака. Но у Сайласа Квинта не было табачной плантации, он даже не владел жалкой лачугой, где жила их семья.

Квинт отпустил грудь Ханны и отступил на шаг назад.

– Может, ты и неуклюжая и работаешь на так усердно, как надобно, но старина Стритч, хоть он и в годах, но по-прежнему охоч до молодых девок. Один взгляд на твою грудь, и штаны у него натянутся, это уж точно, и он не посмотрит, работящая ты или нет. Так что пошевеливайся, барышня.

Волоча Ханну на веревке, Квинт восторгался своей удачливостью. Он был озадачен тем, что Амос Стритч открыл ему такой выгодный кредит. В своем везении он не сомневался и продолжал его использовать.

Неделю назад он, наконец, получил объяснение, когда Стритч потребовал уплаты долга. Если Квинт не заплатит сейчас же, ему светит долговая тюрьма. Конечно, у Квинта за душой не было ни шиллинга. Стритч предложил другой способ платежа, а именно: они с Квинтом подпишут договор, по которому его падчерица проработает у него пять лет, и тогда не только погасится прежний долг, но и откроется новый кредит в зависимости от того, как хорошо Ханна будет справляться со своей работой.

Квинт ухватился за эту возможность. Для него падчерица была лишним ртом, а в последнее время его одолевали похотливые мысли. Он знал, что однажды ночью залезет Ханне в постель и овладеет ею. Видит бог, что он откладывал это отнюдь не из моральных соображений. Хоть он и был негодяем, однако понимал, что мать девушки пойдет на убийство, если он до нее дотронется. А еще ему не давала покоя мысль, что такую миловидную девушку, как Ханна, можно выгодно продать и что покупатель мог бы заплатить за девственницу хорошие деньги. Если же Ханна превратится в порченный товар, то за нее и фартинга не выручишь.

Таверна «Чаша и рог» представляла собой узкое двухэтажное кирпичное здание с островерхой крышей, на втором этаже которого располагались спальные номера, а на первом – таверна. Поскольку час был ранний, в таверне никого не было. У входа с ведром воды и шваброй суетился мальчишка лет двенадцати. При виде волочившего на веревке девушку мужчины у него отвисла челюсть.

Усталыми шагами пройдя за Сайласом Квинтом в провонявшую выпивкой таверну, Ханна почувствовала, что силы покидают ее. В то утро она ничего не поела. В горле у нее пересохло и першило. По крайней мере, в полутемном зале царила спасительная прохлада, обнявшая ее после обжигающего утреннего солнца. Ханна готова была от усталости рухнуть на пол, когда перед ними возникла туша хозяина заведения Амоса Стритча.

Это был крупный мужчина лет пятидесяти без парика на лысой голове и выпиравшим из-под грязной жилетки внушительным животом. Он выпирал так сильно, что Ханна сразу вспомнила беременных женщин. Стритч хромал, припадая на правую ногу.

Он еще сильнее вытаращил свои серые глаза навыкате, увидев полуодетую Ханну.

– Это что такое, Квинт? Она похожа на притащенную с улицы потаскуху!

Несмотря на слова возмущения, Ханна заметила, что взгляд его прикован к ее груди, лишь слегка прикрытой разорванным лифом платья. Квинт стянул с головы засаленную шляпу и поклонился.

– Она очень не хотела сюда идти, сквайр. Пришлось тащить ее на веревке, вот. Норовистая эта барышня! – ухмыльнулся он. – Не какая-то сивая баба-размазня. Я знаю, что вам нравятся бабенки с огоньком да с перчиком!

Хозяин таверны облизал пухлые губы бурым от табака языком, и его глаза, впившись в тело Ханны, горели словно подожженный сухой хворост.

Квинт фыркнул, протянул руку и ухватился за остатки лифа на платье Ханны. Ткань легко подалась, обнажив твердые юные груди девушки.

– Прямо как молоденькие дыньки, – проговорил он, глядя и впиваясь в них пальцами, отчего соски сразу затвердели. – Думаете, она вам подойдет?

Амос Стритч с лицом, сделавшимся почти пунцовым, сглотнул и кивнул, не в силах одолеть комок в горле. «Клянусь святым Георгием, вот это скороспелка, а ведь ей всего шестнадцать!» – подумал он. Внезапно Стритч впился острым испытующим взглядом в Квинта, все еще тискавшего грудь Ханны.

Ханна, онемев от стыда и потрясения, пыталась совладать с дрожащими губами и не дать себе расплакаться. Она не доставит им удовольствия видеть ее слезы. Но настанет ли когда-нибудь конец этим мучениям? Неужели унижения, жгучая злоба и холодное отчаяние – ее спутники до конца дней? Она пыталась своим мыслями защититься от навязчивых прикосновений отчима.

Однако Квинт, верно прочтя мысли Амоса Стритча, быстро убрал руку и отступил на шаг назад.

– Ну-ну, не бойтесь, она ваша, как и договаривались.

Стритч откашлялся.

– Ты клялся, что она девственница. Однако обращаешься с ней прямо-таки бесцеремонно… Бракованный товар мне не нужен. Скажи-ка мне честно, Квинт, девушка нетронута?

Квинт наклонил голову, его лицо приняло подобострастное выражение.

– Клянусь, что так. Стал бы я вам врать, сэр, после всего, что вы для меня сделали? Нет, я ее не касался, хотя частенько ох как хотелось. Еле сдерживался. Вы сами увидите, сэр, какая она аппетитная девка.

Ханна, хотевшая лишь одного – чтобы все поскорее закончилось, едва прислушивалась к их разговору.

Стритч фыркнул, ненадолго успокоившись. Он не очень-то верил Квинту, зная, что перед ним лжец, пьяница и негодяй. Скоро он узнает всю правду. Стритч скривился от боли, переступив ногами и перенеся вес тела на подагрическую ступню и произнес:

– Тогда по рукам. – Затем Стритч кивнул головой. – Шагай наверх по лестнице, девка. К себе в комнату. Нам с твоим отчимом надо о деле поговорить.

Квинт снял веревку с шеи Ханны, потом развязал ей руки.

Чуть пошатываясь, Ханна послушно пошла наверх, потирая затекшие запястья. Вцепившись в узкие перила, она начала подниматься по узким ступеням винтовой лестницы. Стритч захромал вслед за ней и положил руку ей на бедро. Ханна рванулась вперед, и Стритч рассмеялся смехом, похожим на поросячий визг.

На втором этаже он тычками погнал ее по коридору.

– Не сюда – здесь у меня постояльцы спят. Вверх по лестнице.

Ханна, собрав последние силы, начала карабкаться по лестнице, представлявшей собой прибитые к стене деревянные полоски. Она услышала за спиной похотливый смех Стритча и с опозданием поняла, что он заглядывает ей под юбки. Но она слишком устала и вымоталась, чтобы злиться.

Как только Ханна поднялась выше и протиснулась через люк в потолке, дверь-ловушка мгновенно захлопнулась за ней, и засов задвинулся до упора.

Комнатка, в которую она попала, была маленькой, не больше лошадиного стойла. Из-за крутого ската крыши встать во весь рост можно было только у внутренней стены. Там было душно, не хватало воздуха, который проникал лишь сквозь щели между толстыми досками внешней стены. Немного света пробивалось через маленькое оконце в скате крыши. Окно было очень грязным, и Ханна не увидела, как можно было бы его открыть. Она присела рядом с ним, смахнула грязь, насколько это было возможно, и выглянула наружу. Ее глазам предстали лишь полоска синего неба и крыши соседних домов.

Сгорбившись, Ханна оглядела комнату. Вся обстановка состояла из пустого сундука с поднятой крышкой в дальнем углу, тюфяка на полу и ночного горшка. Постельное белье было очень грязным и кишело, судя по всему, клопами. А на грубом дощатом полу было не меньше трех сантиметров грязи.

Ханна опасливо присела на тюфяк. Здесь, конечно, было не многим хуже, чем там, где она жила. Вот только они с матерью старались поддерживать в доме хоть какую-то чистоту.

Мама, бедная, вымотанная работой мама… Родного отца Ханна едва помнила, хотя на момент его смерти ей уже исполнилось восемь лет. Каждый раз, когда она думала о нем, ей представлялись кровь и жуткая смерть, и перед ее внутренним взором, казалось, захлопывались ставни.

Ее мать вышла за Сайласа Квинта вскоре после смерти отца. С тех пор они не знали ничего, кроме горя и лишений. Помимо ведения дома и ухода за Ханной ее мать бралась за любую работу, которая находилась в домах богатых горожан. Почти все заработанные деньги у нее отбирал Квинт. Мать могла лишь припрятать несколько монет, чтобы купить Ханне чего-нибудь поесть и изредка прикупить ей кое-что из одежды. Иногда Квинт находил припасенные ею монеты, избивал ее до потери сознания, а потом спускал деньги на выпивку и карты.

В их доме была всего одна спальня. Ханна спала в кухне на тюфяке. Единственным преимуществом в этом обстоятельстве было то, что в кухне было теплее, чем где-либо в доме. От комнаты, где спали мать с отчимом, ее отделяла пара метров. Сквозь широкие щели в стене можно было подглядывать. Ханна этим не занималась, но слышала каждое произносимое за стеной слово. Она слышала, как они совокуплялись, слышала, как он хлестал мать по щекам, когда та отказывала Квинту в том, что он называл супружеским долгом. Она почти каждую ночь слышала их ссоры, а потом пьяный храп Квинта и душераздирающие всхлипывания матери.

И однажды, подслушав очередной такой ночной разговор, Ханна узнала о предложении Квинта отдать падчерицу в услужение хозяину таверны Амосу Стритчу.

– И слышать об этом не желаю, мистер Квинт, – заявила ее мать. – Она моя дочь! И превратить ее почти в чернокожую рабыню?!

– Может, она и твоя дочь, женщина, но для меня она – лишний рот. Времена нынче тяжелые. Я надрываюсь на работе, и все мало. По мне, так ты должна радоваться. Там ее будут кормить, дадут кров, будут одевать. Это только пока ей не исполнится двадцать один год. К тому времени найдется молодой жеребчик, который захочет на ней жениться. – В голосе Квинта слышались льстивые нотки, совершенно не свойственные ему в разговорах с женой.

– Ее там станут заставлять работать с рассвета до полуночи. А в таверны наведываются только хулиганье да всякий уличный сброд.

– Выходит, я сброд? – Раздался шлепок, и мать вскрикнула.

– Извини, женушка. Ты немного вывела меня из себя, да. Но, сама видишь, выхода у нас нет. Сквайр Стритч спишет мне все долги и снова откроет кредит.

– Ты из-за пьянства погряз в долгах, Сайлас Квинт. А теперь моей дочери придется продавать себя, чтобы ты мог и дальше пьянствовать и в карты играть!

Ханна, затаив дыхание, прислушивалась к каждому слову. Мать редко говорила так дерзко, из нее давно выбили все душевные силы. Потом Ханна поняла, что на своей памяти мать разговаривала так с Квинтом только тогда, когда речь заходила о ней, о Ханне.

Однако на этот раз Квинт прикусил язык.

– Мужчине нужно чем-то заниматься после работы и до темноты. И все это для дочкиного же блага, как ты не видишь, женщина? Она хоть чему-то научится. Для такой девушки, как она, в таверне всегда найдется подходящее место трактирщицы. А в конце срока она будет худо-бедно зарабатывать пятьдесят шиллингов. Так прописано в договоре.

– Нет, я не позволю…

Снова звук пощечины.

– Ты позволишь то, что я скажу! Это дело решенное. Прикуси язык, женщина. Мне надо поспать.

Через мгновение единственными звуками, доносившимися из спальни, стали храп Квинта и приглушенные рыдания матери Ханны.

Но на следующий день ее мать передумала. Или так Ханне показалось. Мать сказала ей:

– Может, это и к лучшему, доченька. Тебе лучше побыть подальше от этого дома. Я видела, как Квинт на тебя посматривает…

Мать вдруг умолкла и сжала губы, но Ханна прекрасно понимала, о чем идет речь.

Мэри Квинт внезапно обняла дочь, и Ханна ощутила у себя на щеке ее слезы. Женщина тяжело вздохнула.

– Доля женская очень тяжела. Иногда я гадаю, может, Господь создал нас, женщин, для того, чтобы за что-то наказать…

Ханна почти не слушала мать, гладя ее по спутанным волосам. А мать то умоляла Господа Бога, то винила его в своей участи. Ханна прекрасно понимала, что мать права: доля женская очень нелегка…

И теперь, после утренних унижений, Ханна поняла, что вот она – вся горечь женской доли. Хотя, возможно, мать была права – лучше пожить подальше от Квинта. Вряд ли здесь будет хуже, чем дома. Она отмоет чердачную комнатенку, да и с едой тут наверняка будет получше. Даже объедки со столов будут куда вкуснее, чем то, к чему она привыкла дома. К тому же мама говорила, что иногда подвыпивший посетитель может дать ей монетку, другую за поданные блюда.

Но затем Ханна подумала об Амосе Стритче: о его взглядах, его руке у нее на бедре, когда он шел вслед за ней по лестнице. Он такой же отвратительный, как Квинт, и девушка подозревала, что Стритч имеет по отношению к ней такие же грязные намерения. К тому же она отдана в услужение за долги, и ее положение немногим лучше темнокожей рабыни из Африки. Именно мысль о рабстве заставляла ее сопротивляться до последнего, пока Квинту, наконец, не пришлось тащить ее на веревке.

С мужчинами такое тоже случается, это верно. Например, с мальчишкой, убиравшим крыльцо. Но мужчина может, если хватит духу, вырваться, сбежать. Его могут в конечном итоге поймать и вернуть обратно в кандалах, возможно, заключить в колодку и прилюдно высечь кнутом, но некоторым все же удалось скрыться.

Но у девушки нет ни малейшего шанса. Ханна знала – если она попытается сбежать, то успеет одолеть лишь несколько километров, прежде чем ее поймают и вернут обратно. Мужчина может прятаться в лесу, питаясь его дарами. Если ему кто-то встретится, он может сказать, что направляется по делам, и, скорее всего, ему поверят.

Но женщина, держащая свой путь одна? Сразу же возникнут подозрения.

Ханна вздохнула. У нее нет иного выбора, кроме как найти в сложившейся ситуации хоть что-то хорошее. Здесь она, по крайней мере, освободится от Сайласа Квинта. Наверное, она ошибается насчет Стритча. Возможно, он отнесется к ней по-доброму, если она будет усердно работать и не доставит ему неприятностей.

Если бы Ханна слышала разговор, имевший место между ее отчимом и Амосом в таверне, у нее было бы куда больше причин для беспокойства.

Мужчины потягивали эль из высоких кружек. Стритч, задрав на подставку свою подагрическую ногу, курил отвратительно вонявшую трубку, а Квинт жадно хлебал эль. Ему пришлось бы по душе что-нибудь покрепче, но он не осмеливался попросить, пока они не придут к окончательному соглашению.

– Ты уверен, что девчонка – девственница, Квинт? – спросил Стритч. – Если – нет, то сделке не бывать.

– Клянусь, что девственница, сквайр. К ней никто не прикоснулся даже пальцем, – зловеще осклабился Квинт. – Если после первого вашего с ней раза на простыне не будет пятен крови, я не стану настаивать на сделке.

– Последи за языком, любезный, – грозно отозвался Стритч. – Сам знаешь, что против всяких законов и обычаев, чтобы хозяин путался со служанками. – Тут он улыбнулся и облизал губы. – А девка прямо вся сочная.

– Это точно. Сочная, как персик. – Квинт расплылся в похотливой ухмылке. – Я подглядел за ней, когда она мылась.

Стритч сверкнул выпуклыми глазами.

– Я же сказал, что даже волоска на ее голове не тронул! Клянусь! – торопливо заверил его Квинт. Затем он заговорил тоном праведника. – Но должен вам сказать – я ведь человек честный – за девчонкой придется хорошенько приглядывать. Она хорошо работает под присмотром, а только отвернись, так она тотчас принимается мечтать.

– Это не страшно, – пробурчал Стритч. – Я уже имел дело с мечтательницами. Треснуть ей пару раз по заднице, и она запрыгает. Клянусь королем, запрыгает! – Он достал из кармана несколько бумаг. – Вот договор о найме. Поставь крестики там, где я написал твое имя.

Квинт поставил крестики, потом осушил кружку, с грохотом поставил ее на стол и фамильярно улыбнулся.

– Может, выпьем чего-то покрепче, чтобы скрепить сделку?

Глава 2

Хотя был только полдень, Квинт вернулся домой уже в стельку пьяным. Мэри Квинт ничуть этому не удивилась. Она редко видела мужа трезвым. Он напился в день их свадьбы, мертвецки пьяный рухнул на их брачное ложе и с тех пор, как казалось Мэри, бо`льшую часть времени пребывал в подпитом состоянии.

Прислонившись к дверному косяку, Квинт ухмыльнулся, глядя на нее красными припухшими глазами.

– Ну, дело сделано, жена. Ханна узнает, что значит самой зарабатывать себе на жизнь.

Мэри ничего не ответила, лишь смотрела на него пустыми глазами.

– Тебе что, нечего ответить? – издевательски хмыкнул он. – Когда я тебе об этом сказал, ты много чего наговорила.

Мэри провела красными от работы пальцами по седеющим волосам.

– А что сказать-то, мистер Квинт? Как вы говорите, дело сделано.

– Это точно, сделано. И тем лучше для нас. – Он заковылял в спальню. – Надо немного поспать. Намаялся я, когда тягал эту упрямую сучку. Она хуже мула. Ты тут давай не шуми.

Мэри, не шевелясь, глядела, как Квинт ковыляет в спальню. Она не шевелилась до тех пор, пока не услышала, как скрипнула кровать, когда он рухнул на нее. И сразу же раздался его громкий храп.

После этого Мэри принялась убираться в хибарке, стараясь без нужды не шуметь. Пока Квинт спит, она может подумать о своем и немного успокоиться. От уборки было мало толку – даже полк уборщиц не смог бы справиться с въевшейся в полы и стены грязью. Но Мэри привыкла убираться – это давало ей возможность чем-то занять руки.

Ей казалось, что все шесть лет замужества за Квинтом она только тем и занималась, что убиралась и готовила, когда было из чего, и делала все, что могла, для Ханны. Она вышла за Квинта, чтобы у десятилетней девочки был отец. Но этот «прекрасный» отец продал свою дочь почти в рабство!

Мэри резко одернула себя: «Не свою дочь, Господи Иисусе, нет!»

Мысли Мэри, как это часто случалось в последнее время, обратились в прошлое.

По закону отца у Ханны не было. Мэри не состояла в официальном браке с Робертом Маккембриджем, хотя любила его до безумия, а он – ее. Роберт наотрез отказывался сделать ее своей законной супругой. Сын плантатора-шотландца из Южной Каролины и темнокожей рабыни, Роберт получил свободу после смерти матери. На самом деле его мать не была чистокровной африканкой – ее отец был белым, что делало Роберта квартероном. Хотя его кожа была оливкового цвета, он унаследовал от отца аристократические черты лица и мог сойти за испанца или иного смуглого европейца, если не присматриваться к нему слишком внимательно. Но плантаторы тесно связаны между собой, и слишком много людей знали, кто он такой. Для темнокожего или мулата женитьба на белой женщине могла означать вечное изгнание из колоний для обоих. Были зафиксированы случаи, когда вешали и мужа и жену. Именно поэтому Роберт отказывался жениться на Мэри.

Они переехали на север и поселились рядом с границей штата Вирджиния, где их никто не знал, и нашли старую заброшенную ферму с полуразвалившимся домом. Роберт начал обустраивать жизнь…

Время было тяжелое, денег вечно не хватало, и почти всегда еды было кот наплакал, но они все равно были счастливы. Через год родилась Ханна, и Мэри не верила своему счастью. Иногда она могла даже ненадолго забыть, что живет с мужем невенчанной, во грехе.

Роберт обожал Ханну, отец и дочь были неразлучны. Едва научившись ходить, Ханна всюду следовала за отцом. Семья жила очень уединенно, соседей рядом не было, и Роберту приходилось отправляться за тридцать километров в деревню, когда нужно было что-то продать и купить еды. Между супругами бытовало негласное соглашение, что заводить друзей – это ошибка, и это относилось к друзьям всех цветов кожи.

По иронии судьбы Роберта убил темнокожий, а не белый. Однажды поздно вечером на их домишко набрел беглый раб с плантации Маккембриджа. Он был серьезно ранен и оголодал так, что только напоминал человека. Семья приняла его, выходила и даже прятала, когда к ним заявились охотники за рабами. Раб по имени Исайя пробыл у них несколько недель, деля с ними кров и скудную пищу.

Когда Исайя начал поправляться, то стал поглядывать на Мэри. Она это заметила и старалась как можно реже с ним пересекаться. Роберт, похоже, пребывал в полном неведении, а Мэри не смела ему ничего сказать, поскольку ее муж хоть и был мягким человеком, но в гневе представлял собой чудовище.