Пусть аисты вернутся!

А еще у нас не было начальной школы. Просто учителя-предметники вели уроки. Классный руководитель вел нас от первого до последнего класса. Наверное, так дешевле было – не нанимать учителей начальных классов, а спихнуть на тех, кто работал в школе. Но у них и подхода не было к детям. С таким же успехом мой дед мог бы что-нибудь преподавать.

Стиснув зубы и зажмурившись, я пережила три урока, оставался последний – рисование. Мальчишки открыли мне страшную тайну. Оказалось, что учительница по рисованию была на самом деле учителем черчения. Тогда до меня дошло, откуда у нее все такое пропорциональное и выверенное, без какого-либо полета фантазии.

– Сегодня мы будем рисовать птичку на дереве, – сказала Марья Никитична.

– А птичка разве может под линейку нарисоваться? – задала я вопрос со скрытым подтекстом.

– Лекалами можно, – пошутила (пошутила?) она.

– Ё-моё, – не поверила я. – Может, еще этим транспортёром?

– Транспортиром, – поправила она меня, – остроумная наша.

И мы принялись рисовать птичку.

– А все равно какую? – снова спросила я.

– Хоть аиста, – она махнула на меня рукой. – Хотя, зная тебя, ты, как всегда, выпендришься и нарисуешь попугая.

– Могу этого, – решила я попаясничать, – розового, длинноногого, ну, как его?

– Фламинго? – предположила она.

– О, во-во, я на картинке видела.

– Да рисуй, что хочешь, – сказала она и покачала головой.

Новая манера в постановке задачи мне понравилась, поэтому я и изобразила фламинго, рядом аиста, а на ветке разноцветного заморского попугая.

Она взяла мою работу и впервые поставила «пятерку».

– Раз тебе не подходят вороны, синицы и воробьи, пусть будет эта заморская пестрятина, – сказала она.

– Так лелеки-аисты ведь наши, – запротестовала я.

– Умная ты моя, а напиши-ка мне сочинение на следующий урок об ареалах обитания аистов.

«Каких «оралах?» – не поняла я, но промолчала. Вслух сказала:

– По рисованию сочинение – это жесть.

– «Жесть» – это сталь, – спокойно сказала она.

Мы шли от нашего стадиона, проведав Найду. Вдоль забора, ограждавшего «Голубую Десну» от других баз, была тропинка. Возле турников стояла проржавевшая «вертушка», через которую можно было пройти к бывшей столовой. Сейчас она побитыми и обгоревшими окнами смотрела на проходивших. У старого турника увядал куст белладонны. За него зацепилась тонкая паутинка, ветер был слабый, поэтому она едва тянулась куда-то вдаль. Видимо, вот оно и наступило – бабье лето.

Возле «Голубой Десны» располагалось еще несколько баз. На одну из них можно было легко попасть – ни охраны, ни завхоза, никого.

Домики были добротные, выкрашенные в коричневый цвет. Двери, абсолютно новые, почему-то были либо открыты, либо приоткрыты, поэтому можно было увидеть, что в домиках свежие обои розового цвета.

– Нормальный такой интерьерчик, – Руслан стал на пороге. – Все новое, но никем не тронутое.

– Может, тут живет вся нечисть Гоголя и Леси Украинки? – Женя быстро схватил меня за талию, и я закричала от испуга. Друг расхохотался, а потом резко замолчал.

Я открыла глаза, и мои волосы встали дыбом. Метров за десять от нас стоял короткостриженый парень возраста моих мальчишек и дед с велосипедом. У них был злой взгляд, леденящий, пробирающий до самых костей. Мне показалось, что на улице резко стало очень холодно. Мои Трио Справедливости, Три безбашенных хулигана, гроза села Пуховка, стояли, как вкопанные, и молчали. Я быстро взглянула на руки Олега, рукава рубашки которого были подкатаны до локтя, и увидела на них «гусиные лапки», какие появляются от холода или страха.

Мальчик со страшными глазами двинулся в нашу сторону. Не знаю, как объяснить, ведь в привидений я, правда, не верю, но он будто плыл. Ни одна ветка под ногами не затрещала, движения были плавными, и он безотрывно смотрел в глаза. Как я понимала, в глаза каждому, что просто нереально, если учесть, что нас было четверо. Серые глаза, совсем не такие, как у моих деда и матери, были просто страшными. Таких страшных глаз я еще никогда не видела.

– Не ходите сюда, тут пятно.

Я услышала это, и мальчишки услышали. Мое сердце колотилось и в ушах, и в пятках, и в желудке. Мальчишки бежали, причем Олег держал меня за руку. Отдышались уже на территории «Дельфина», куда с этой «проклятой» базы можно было попасть.

Женька пытался отдышаться, и попутно крестился, приговаривая: «Чур мене, чур».

Олег взялся за голову:

– Это точно чертовщина какая-то.

– Пригвоздили к месту, без какой-либо силы, а глаза… – Руслан посмотрел на меня. – Снежик, ты нормально? – он потеребил меня за плечо, и я вскрикнула.

– Ого, малую вообще взяло, – сказал Женя и достал из рюкзака бутылку воды. – На, выпей, а то ты уже белее того снега, с которым тебя иногда сравнивают.

Я сделала глоток воды и посмотрела на них.

– Слушайте, это какая-то чертовщина. Мне так страшно не было даже тогда, когда за нами дед с топором бегал.

– Да не, Снеженция, – серьезно сказал Олег, – тогда ты тоже испугалась, просто забыла.

А сейчас тебя напугала неожиданность, совершенно непонятное одинокое место. В твоем мозгу не сложились два и два: как новая красивая база может быть заброшенной и мальчик, появившийся из ниоткуда.

Олег хоть и был мозговым центром нашей компании, но я хорошо помню, как он тоже испугался такой встречи. А может, просто у страха глаза велики?

Не раз за свою жизнь мне довелось столкнуться с этим сверлящим, пробирающим насквозь взглядом. Взглядом смерти.

Глава 6

Запрет на правду

Сентябрь-октябрь, 1995 г.

– Снегурка, – дедушка посмотрел на меня, оторвавшись от чистки фасоли, – что ты там усердно пишешь?

Я решила записывать свои сны, потому что они были странными и очень страшными. Я знала, что рассказывать их нельзя, чтобы не сбылись, поэтому подумала, что расскажу их бумаге. Начала с того, что записала сон, в котором за мной в малиннике гонялась мама. На полях жирным выделила слово: «радиация» и поставила знак вопроса. В школе мне не у кого было спросить, что означает это понятие, поэтому я интересовалась у мальчишек, но они отмахивались и говорили одно: «Невидимый яд».

Я не понимала, как яд может быть совсем невидимым? Даже газ, вроде невидимый, а горит синим и желтым. Что означает эта радиация, мне теперь хотелось узнать все больше и больше.

Сказалось, видимо, то, что спустя месяц базу, где мы повстречали «страшные глаза», разобрали на досточки. Эти досточки валялись разбросанные на месте новых домиков. На одну доску я нечаянно встала ногой, к счастью, в туфле с хорошей подошвой. К счастью – потому что почувствовала, что на что-то наступила и в ужасе поняла, что это гвоздь. Я подняла ногу, гвоздь на половину вошел в подошву, поэтому доска висела, будто ее специально приделали. Быстро сняв туфлю, выдохнула: через толстую подошву гвоздь не прошел. Так, впервые обрадовалась, что прошел дождь, и пришлось обуть эти не слишком красивые, но удобные для слякоти «чуни».

Юрка «Боярский», которого мы встретили, возвращаясь через «Десну» домой, сказал нам, чтобы мы не ходили на ту базу, «а то там гвоздей полно, да и пятно там».

Вот тут я не выдержала и спросила, что ж за загадочное пятно? Он пожал плечами и ответил: «Радиационное пятно».

– Тебе не угодишь, дед, – чуть раздраженно сказала я. – Когда гуляю – плохо, пишу – плохо, а что ж хорошо-то?

– Да вот странно мне, что конец сентября уж, а меня в школу не вызывали, – весело сказал он.

– Это тоже плохо? – скептически поджала губы.

– Да чего? Это хорошо.

– После того, как ты помахал перед ними какой-то справкой, они будут тянуть меня до ПТУ. Всё. – резко сказала я.

– У тебя что, проблемы какие? – Почти ласково спросил он. – Че ты ершистая такая?

– Недоспала, – буркнула я. – А что это за справка?

– Какая справка? – дед снова «включил склероз» – еще один термин Олега.

– Справка, с которой ты в школу приходил, – терпеливо объяснила.

– Справка, как справка. Да не было никакой справки. Мы просто мирно пообщались с твоей директрисой. – Он натянуто улыбнулся.

– Как хочешь, – буркнула я. – Ты хоть бы раз ответил на мой вопрос нормально, а то всё: «дурные вопросы», «что за глупости лезут в твою голову» и «отстань».

Дед замялся.

– Вот скажи мне, почему, например, в мой день рождения ты запрещаешь мне смотреть телевизор? Или почему мама напивалась в этот день так, что ее в дом заносили? Почему она чуть не убила меня из-за слова «радиация»? Что это за яд такой? Почему вокруг меня какие-то тайны, объясни?!

Дед молча смотрел на меня. В день моего шестилетия, 26 апреля, я включила телевизор, а дед, как увидел, выключил и разорался, чтобы я не подходила к нему. При слове «радиация» он начинал мелко подрагивать не то от ужаса, не то от злости.

– Снежана, я когда-нибудь тебе объясню. Просто времени мало прошло, больно вспоминать.

Я замолчала и больше этих вопросов не задавала. Не понятно – ему больно вспоминать маму или все эти вопросы с моей родительницей связаны напрямую? Но раз он не схватился, как обычно, за лозину, а честно признался, что ему болит, я просто не имела морального права бередить его раны.

В моем соннике появлялось всё больше записей. Причем записывала я не только сны, но и свои мысли, вопросы и выводы. С наступлением октября на дворе стало еще более одиноко и промозгло. Дожди были затяжными, иногда по нескольку дней. Дни становились всё короче и короче, ночи холоднее, поэтому мы с дедом повытаскивали уже все латаные одеяла. Печка была слишком старая и часто дымила, тепла она и вовсе не давала.

Учеба нам с мальчишками надоела, едва начавшись, а сейчас особенно припекла, поэтому мы слыли активными прогульщиками. Благо, прогуливать было где: село не маленькое, а на любой базе отдыха можно даже затеряться. Правда, ходить по ним уже не очень приятно: все было сонным и унылым. Спали деревья: липы, яблони, груши и катальпы, которые я, по своему невежеству, называла либо «катапальты», либо «катапульты».

Деда стали вызывать в школу, поэтому часто у нас дома были слышны крики и ругань.

Я убегала от него и возвращалась поздно, просиживая дни на пирсе у Десны напротив базы «Стрела».

К концу октября стало совсем холодно, особенно это ощущалось у реки. Поэтому, надев шапку, свитер потеплее и две пары колготок, я все равно продолжала гулять вдоль Десны. Иногда гуляла одна – хотелось отдохнуть от всех. Кроме того, мальчишки все еще не забывали меня учить чему-нибудь новому, но осенью мой мозг отказывался адекватно реагировать на полученную информацию.

– Снежка, а что ты тут делаешь одна? – Я обернулась и увидела Анастасию Ивановну.

– Гуляю, – просто ответила. – Здрасьте, Анастасия Ивановна.

– Здравствуй, – она кивнула, – как себя чувствуешь? Ты тепло одета?

– Да нормально, – я пожала плечами, – не сахарная ведь – не растаю.

– Ты переживаешь? Беспокоит тебя что-то? – спросила Анастасия Ивановна.

– Да я просто о разном думаю. Например, вы видели базу новую, которую разобрали?

– Новую? – она удивилась. – А почему ж разобрали новую базу?

– Она, видите ли, с радиационным пятном.

Наша фельдшер поменялась в лице.

– Быть не может, – тихо сказала она.

– Чего не может? Вы знаете что-то?

– А ты что знаешь? – вопросом на вопрос ответила она.

– Радиация – это невидимый яд, – повторила я скупую информацию, которой со мной поделился Олег.

Она согласно кивнула:

– Ну вот, ты знаешь.

– Да что я знаю, Анастасия Ивановна? – вскинулась. – Я хочу знать то, что дед мне не говорит.

– Снежана, у него на то есть свои причины. Думаю, это личное. То, что лежит еще до твоего появления на свет, – серьезно сказала моя спасительница с васильковыми глазами.

– Расскажите мне, пожалуйста, что знаете, – я умоляющим взглядом посмотрела на нее.

– Дедушка твой запретил кому бы то ни было упоминать при его семье страшную напасть, именуемую радиацией. Он запретил говорить, откуда она взялась, что принесла и что может принести. В селе, конечно, кто-нибудь «слишком доброжелательный» обязательно бы что-то рассказал, но в том и соль, что люди сами не понимают до конца, что оно за яд такой.

– И даже вы не понимаете? – я не поверила.

– И даже я, – она согласилась. – Скажу тебе так: радиация – это и яд, и лекарство. Как говорится, в капле лекарство, а в ложке – смерть. В больших количествах радиация убивает, стирает с лица земли все живое, поражая своим смертоносным излучением десятки-тысячи километров.

– Излучение? Это как вообще?

– Это будет у тебя физика в школе – тебе расскажут, – она улыбнулась.

– Ну, Анастасия Ивановна…

– Это яд, который, грубо говоря, своим невидимым свечением убивает.

– Невидимым свечением? – я нахмурила лоб. – Это как так? Если это невидимое свечение, откуда вы знаете, что оно есть?

– Есть специальные приборы, – пояснила фельдшер.

– А у вас они есть?

Она отрицательно покачала головой, а потом ее лицо прояснилось, как бывает у людей, которых озарила какая-то мысль.

– Тебе рентген делали ведь, Снежана?

– Ага, – я кивнула. – И сердце проверяли, и легкие, и руку когда сломала, и когда вывихнула ногу.

– Да, богатая медицинская биография, – она ухмыльнулась. – Так вот во время рентгенологического обследования, то есть рентгена, твой организм получает определенную дозу радиации.

Я, нахмурившись, смотрела на нее.

– Это так… – я потеребила подол своего баевого платьица со слониками, – непонятно.

Она засмеялась, но тут на меня кинулась… Найда. Она подошла из-за спины и куснула меня где-то за лопатку. Я от удивления и неожиданности, отпрянув, на нее уставилась. А она молча потрусила от меня в другую сторону.

– Боже мой, Снежана! – вскрикнула Анастасия Ивановна, но я подняла руку.

– Анастасия Ивановна, у меня там свитер, две кофты, майка и футболка, так что старушка Найда меня просто предупредила, что друзей не бросают, – я вздохнула.

– Это да конечно, – она обернулась в сторону собаки. – Старенькая уже, может, не узнала тебя.

– Она как-то, кажется, все время старая, – я вздохнула. – Но у нее летом щенки появились; мы с ребятами ее проведывали, а потом целый октябрь ее видно не было, да и щенки не пищали. Думаю, деток у нее отобрали, и она осталась одна – голодная и одинокая.

– Хорошая ты девочка, – серьезно сказала Анастасия Ивановна.

– Ой, Анастасия Ивановна, – я весело ей подмигнула, – скажите это в селе, пожалуйста. ПосмОтрите на реакцию. А главное – вам там точно расскажут, какая я – хорошая или отпетое хулиганье.

– Знаешь, Снежа, – она потрогала мой нос, – на чужой роток не накинешь платок. Пусть говорят. Я всяких детей видела, сама совсем другой была, но в некоторых обстоятельствах раскрывается истинная суть вещей и людей. Твоя суть не скрывалась: ты по-хорошему принципиальная и несмотря ни на что – добрая.

– Анастасия Ивановна, я не добрая – я глупая, – грустно посмотрела на нее.

– Ну, если ты так думаешь, разубеждать тебя не стану, – невозмутимо заметила она.

– Только, боюсь, горькая зоречка, что не все так просто.

Я не обратила внимания на это обращение, потому что Анастасия Ивановна часто меня называла горькой зарей, зоренькой, и, кроме ассоциаций с коровой Зорькой мамы нашего фельдшера, других у меня не возникало. А фамилия у меня Горькая. Горькая Снежана Дмитриевна. Поэтому тогда я просто пожала плечами, и мы пошли домой, иначе, по мнению нашего доктора, мой нос перемерзнет и отвалится, и стану безносым снеговиком.

Глава 7

Там, где твоя душа

с. Пуховка Киевской обл. Ноябрь, 1995 г.

Ноябрь, как обычно, сопровождался дождями, грязью и вечной мерзлотой. По утрам порой даже были первые приморозки. Мой организм на ноябрь реагировал температурой, больным горлом, насморком и больными ушами. По дому ходила в шерстяном платке, трех кофтах и двух рейтузах. Одни, дырявые на пальце, шерстяные носки скрывали вторые. Дедушка вливал в меня все, что разрешала Анастасия Ивановна. Когда же не помогало, то даже то, что она запрещала. Так, он испробовал на мне «старое дедовское», как он сказал, средство: водку с медом подогреть и выпить. То, что это водка, дед меня в известность не поставил, иначе бы не пила. После того, как все девять лет смотрела на мать, которая от зари до зари где-то находила эту «оковиту», я зареклась брать в рот спиртное.

– На, выпей еще это. – Дед сел на край моей кровати, протянул мне рюмочку с чем-то мутноватым и потрогал мой лоб.

– Да, Снегурка, с такой температурой ты, чего доброго, растаешь.

Я понюхала, и запах мне не понравился.

– Это что? – требовательно пожелала знать.

– Лекарство, – уклончиво пояснил мой дедуля. – Ты пей, пока теплое… Залпом лучше.

На свою голову я выпила эту гадость. Ко всему прочему теперь меня еще рвало так, что слезы наворачивались. Дед от бессилия побежал за фельдшером, да она в Киев уехала.

– Дурень ти, Андріїч, – сказала Наталья Петровна, которая тоже часто приходила нам на помощь, – ти б краще банки їй поставив, легені вигрів, може, у неї вже запалення. А може, й алергія на горілку.

– Ты что несешь, Петровна, – он взмахнул руками, – какая может быть аллергия на водку?

Да у кого она бывает?

– Хто його зна? Мо, у неї й таке може буть.

– Ой, бабы-дуры, – Ростислав Андреевич махнул рукой на соседку и вышел за дверь. – Ото от такого незнания оно и шарахнуло, – услышали мы с Петровной.

– Что шарахнуло? – пропищала я и схватилась за горло.

– Ой, дєтонька, так ти геть мову втратила з дідовим лікуванням. Зараз я тобі баночки поставлю, гірчичники наліплю. Попечуть, але ж швиденько одужаєш.

Петровна хлопотала надо мной, прикрепляя банки, когда вернулся дед.

– Ивановна из Киева только через два дня вернется, – сказал он. – Вдруг Снегурка…

– Свят-свят, Андріїч, про шо ти думаєш? Зараз швиденько її на ноги поставим.

На следующий день мне и правда полегчало. Утром дедушка ушел получать пенсию, а я даже смогла встать с кровати. Лицо горело, воздуха не хватало, поэтому вышла на улицу. Солнце светило по-зимнему ярко, так что иней, покрывающий траву, начинал подтаивать. Я вышла на огород, на котором, кроме примерзших сорняков, уже ничего не было; вдохнула морозный воздух и закашлялась.

– А чой то ти не в школі?

Я обернулась на слащавый голос нашей соседки – Агафьи Васильевны, или же, как ее дед называл, Гапы. Как же я ее ненавидела. Более лицемерной особи людского рода я просто не встречала. В глаза она слащаво улыбалась, елейным голоском разговаривала с односельчанами. Если бы посторонний, кто не является жителем нашего села, услышал, то подумал бы, что это просто Мать Тереза. На самом деле, если что-то выходило за рамки ее планов, она показывала свое истинное нутро. Это нутро низвергалось потоками ругани и криками. Если рисовать Гапку, то можно изобразить двухголовым монстром – одна голова добрая, а вторая (истинная) – олицетворение людских пороков.

Односельчане ее недолюбливали, потому что замечали, что после разговора с ней в их семьях начинались скандалы, мужчины начинали пить самогон, даже коровы переставали доиться. Но пойти против учителя школы никто не мог, да и не хотел, ведь всем нужно было выучить детей. Вот мы с дедом всегда были в немилости у Гапы. Во-первых, ее хата находилась рядом с нашей, то есть наши огороды разделяла лишь «межа». Во-вторых, она явно положила глаз на наш дом, это при том, что ее собственный был вполне неплохой.

В-третьих, ее до белого каления раздражало, что дед порой высказывал ей, что, по его мнению, представляет истинное нутро великой учительши. А я с ранних лет всем своим видом показывала, как не терплю лицемерных особей типа Гапки.

– А вы почему не в школе? – в манер ей елейно протянула.

– А чого ти не балакаєш українською мовою?

– А ваши внуки «чого не балака»? – передразнила я ее.

– Хамка! – Она развернулась и «полетела» в хату, попутно посылая по десять бед на мою больную и на дедову седую головы.

– Снегурка, ты что, с яблони свалилась, – я подошла к дому, когда калитку открыл дед.

– Тебя вчера отпаивали, а ты разгуливаешь на морозе.

Он поставил торбу на лавочку возле дома, и я с любопытством полезла в нее изучать содержимое. Тут были яблоки, банки смородинового варенья, томатного соку, меда и молока.

– Дед, ты магазин ограбил? – просипела я.

– Не, встретил Петровну с вареньем и молоком, потом встретил маму нашей Настеньки – она томатный передала и мед, а яблоки я купил.

– У Савелишны? – сощурилась и приподняла бровь.

– У нее, а то как же, – он согласился. – У нее яблоки хорошие.

– Наверняка обвесила, как обычно, – хмыкнула.

– Да нет, я сказал, что ты сильно заболела, так она перекрестилась и дала тебе яблоко «с походом».

– Небось, самое маленькое и поточенное?

– Да что ж ты такая неблагодарная? – удивился дед.

– Деда, люди злые, я не могу быть им благодарна.

– Не все ведь злые, – резонно заметил он.

– Не все, – согласилась я. – Но вот Марфа, Виталик, Гапка, Савелишна, Ольга Игнатьевна и дальше по списку моих учителей.

– Ну, то, что ты учиться не любишь – твои учителя не виноваты, – строго заметил дедушка.

– Это они учить интересно не умеют, – парировала я.

– А чего то Гапа опять кляла всех до десятого колена? – спросил дед, подгоняя меня рукой в дом.

– То она от радости, – саркастично сказала я.

– Чего то наша гадина «рада»? – невозмутимо поинтересовался дед.

– Ну, меня увидела, – так же невозмутимо ответила я.

– От ведьма старая, – буркнул дед себе под нос. – Вон собирается огород вспахать на зиму. Хочет, наверное, уже половину нашего оттяпать «для огирочкив».

Дед умел говорить по-украински примерно так же, как я по-английски.

– Да ей мало, я не понимаю?! – Мой внушительный вопль больше был похож на свист колес поезда.

– То такие люди, внучка. Им всегда мало, всего мало. Ее сын и вовсе продаст участок, это в Киевской-то области, рядом со столицей, когда мать его примет небо.

– Так вот и я это вижу. Он когда приедет, свое пузо развалит и на лавочке семечки трощит, а эта стоит на огороде на какого-то лешего. У него ж там бизнес какой-то бандитский.

– Ты у меня уже учишься, Снежка, – дед не то засмеялся, не то закашлялся. – Это я говорю, что бизнес у него бандитский.

– Да у него рожа чуть не треснет, не на картошке ж с огорода он ее разъел, – резко сказала я и закашлялась.

– Ты успокойся, не нервничай. Она того не стоит, кровопийца старая, – он грустно посмотрел на меня, – эта земля все равно тебе достанется, пусть не зарится на нее.

– Да мне эта земля… – махнула я рукой, – главное – чтобы было, где жить.

Дед ударил рукой по столу.

– Не смей так говорить! Ты даже не представляешь, что означает потерять любимую землю.

Да об этом в книжках во всех пишут. Ты же читаешь те книги, что тебе твои дружки дают? – строго спросил он.

– Д-да, – сглотнула я, – но последнюю еще не читала.

– А я вот взял и почитал! К чему привело то, что у человека землю отняли?[2] Вот почитаешь – поймешь. И не приведи Бог тебе узнать, что означает для человека никогда больше не ступить на родной порог, никогда не пройтись по родным улицам! Запомни, Снежана, твоя земля – это та, где твоя душа.

– А я думала – это та, где родился, – тихо сказала я.

Он раздраженно от меня отмахнулся и какое-то время молча сидел; мне виден был только его серебряный затылок.

– Вот ты где родилась, а живешь где? Что тебе роднее? – наконец, спросил он.

– Дед, ты опять? Во-первых, я толком и не знаю, где родилась. Разве не здесь?

Я заморгала, боясь спугнуть возможность хоть немного, как в книгах пишут, «приподнять завесу тайны», но дед встал из-за стола и ушел в комнату.

Сказать, что я была разочарована – не сказать ничего. Но через какое-то непродолжительное время он зашел в комнату, служившую нам и кухней, и столовой, и гостиной, и положил на стол небольшой, сложенный вдвое, плотный зеленоватый картон.

– Читай.

Я обратила внимание, что он дает мне этот документ и как-то странно смотрит, будто обманывает меня. «Но нет, он же официальный документ дал», – подумала я и развернула свое свидетельство о рождении, бегло пробежалась глазами по основным пунктам:

Гражданин (ка): Горькая Снежана Дмитриевна.

Родился (лась): 26 апреля 1986 г.

Место рождения: г. Киев.

Республика: УССР.

Отец: Горький Дмитрий Витальевич.

Национальность: украинец.

Мать: Иванова Анна Ростиславовна.

Национальность: русская.

Я закрыла картонку со штампом «УССР» вверху и посмотрела на деда.