День Учителя

– Войдите. – Донёсся из-за двери детский голос, после того как завхоз в неё постучал.

Шпилька немного удивился и вошёл в кабинет. Первым на что он обратил внимание, была миниатюрная голова, едва возвышавшаяся над столешницей в том месте, где традиционно восседал пан Тадеуш. Справа у стены на стуле ютился неприлично отъевшийся мужчина. Самого директора видно не было.

– Рышард Шпилька? – Спросил Качмарек – та миниатюрная голова принадлежала именно ему.

Завхоз криво улыбнулся и зачем-то решил соврать, что он папа семиклассника Артура Валасека, явившийся потрясти за грудки пана директора, несправедливо поставившего его сыну двойку по физике. Но войдя в кабинет, вдруг понял, что опаздывает на важную встречу, а потому вынужден откланяться. Нахмурившийся Влодьзимеж ответил на это, что пан Фабисяк никак не мог поставить Валасеку столь низкую оценку по физике, хотя бы потому, что преподаёт географию, в которой, по заверению сталкивавшихся, ни черта не соображает, а потому, чтобы не оскандалиться, ни чьи знания кроме как на четыре и пять никогда не оценивает. Вмешавшийся в беседу неприлично отъевшийся Мулярчик посоветовал Шпильке прекратить отъюливать и присесть на стул, потому что склонность завхоза к вранью подразумевает разговор непростой и продолжительный.

– Где-то я его видел. – Подумал завхоз. – И этого малолетку и его упитанного товарища. Но где?

Рышард, помявшись для солидности, сел и стал ждать, что будет дальше.

– Итак, Шпилька, что вы делали на этой неделе в ночь со вторника на среду? – Задал вопрос Качмарек.

– А вы, собственно, кто?

– Здесь вопросы задаю я! – Проорал Качмарек. – И в ваших интересах не препятствовать и без железобетонной причины не кочевряжиться! Вам повторить вопрос?

– Нет, спасибо.

Лицо завхоза приняло задумчивый вид. Он прекрасно помнил, что в указанное этим борзым малолеткой время, находился в быдгощском порту, где выяснял отношения с капитаном сухогруза «Казимир Пулавский», отказывавшимся компенсировать потерю трёх тонн апельсинов, упокоившихся вместе с судном на дне Вислы. Моряк с пеной у рта доказывал Рышарду, что если бы не эти проклятые цитрусы, то никакого перегруза не было. Рышард же, указывал на патологическую жадность, как главную виновницу катастрофы. А так как жадность принадлежит капитану, то капитану за неё и расплачиваться. Дело даже дошло до драки, в которой Шпилька обязательно одержал бы верх, если б не инстинкт самосохранения, предательски подсказавший уносить ноги.

– Стало быть, Шпилька, будем играть в молчанку?! – Грозно спросил детектив, оторвав завхоза от неприятных воспоминаний. – Нам доподлинно известно, что в ночь со вторника на среду вы вскрывали сейф в кабинете химии!

От неожиданности завхоз закашлялся и удивлённо вытаращил глаза на Качмарека – такого поворота он явно не ожидал. Не ожидал потому, что в школе его не особо любили, и ни на какие праздники никогда не приглашали, и секретами не делились. И теперь ему было невдогад: что же такое могло пропасть из сейфа в кабинете химии, что ухитрилось затмить хищение трёх тонн апельсинов из склада школы? Одно было понятно – что-то настолько ценное, что Шпильке выгоднее было бы признаться в содеянном за последние четверть века, чего он, конечно же, по своей воле делать не станет, ибо наказание вырисовывалось самое что ни на есть расстрельное.

– Вилка. – Так бы выразился знаменитый шахматист Капабланка.

Но, к своему счастью, Рышард Шпилька обладал настолько изворотливым умом, какому позавидовал самый прославленный чемпион мира.

– В ночь со вторника на среду я был дома с женой. – С деланным спокойствием заявил Влодьзимежу завхоз.

– И вы можете это доказать?

– Я, может, и нет, но жена-то уж точно.

Качмарек тут же потребовал от Шпильки телефонный номер супруги и, не откладывая в долгий ящик, сделал звонок. Взявшая трубку женщина горячо поведала, что в интересующий следствие период её муж – трижды неладный Шпилька действительно был дома и будь по-другому, она с превеликим удовольствием переломала ему все ноги. А мужчина, пусть даже самый плохенький, обязан по ночам прикрывать спину родной супруге.

– И если уж быть до конца откровенной – уже десять лет я всем сердцем презираю этого подонка и кровопийцу, – призналась женщина, – и только и делаю, что ищу повод с ним жесточайше расправиться. Пусть только попробует выкинуть какой фортель и я заставлю его повеситься на собственных кишках. Он у меня знает, что выражение «ноги в руки» это никакой не фразеологизм. Я – женщина серьёзная. И мать моя была женщиной серьёзной. Хоть обе мы не годимся и в подмётки моей бабушке – матери моей матери. Уж по сравнению то с ней мы – две, прости господи, шаболды. А почему вы спрашиваете? Что натворил мой муж и куда мне подъехать?

– Никуда ехать не надо. – Поспешил заверить её Качмарек. – Если он и вправду был дома, то, следовательно, ничего и не натворил.

– У меня не забалуешь. – Согласилась женщина. – Но звонок ваш всё равно для меня странен. Такие вопросы просто так не задают. Думаю, сегодня вечером у моего мужа вместо ужина будет беседа. Спасибо вам за сигнал.

– Пожалуйста. – Выпалил детектив и поспешил бросить трубку.

Динамик телефона был настолько мощен, что неприлично отъевшийся Мулярчик, даже сидя в углу, услышал все детали и теперь смотрел на Шпильку не как на врага и потрошителя чужих сейфов, а с некоторой долей сочувствия. Что такое домашнее насилие пан Яцек знал не понаслышке – именно оно когда-то послужило поводом для самоубийства его первой красавицы-жены Ядвиги.

На Шпильку в эти минуты было больно смотреть – он весь осунулся, раскраснелся, лоб его покрылся холодной испариной, что совсем неудивительно – вторую половинку своего брата Богуслава Агненшку он боялся не меньше, чем сам Богуслав. И даже от звука её голоса, у никогда не бывшего женатым завхоза, возникало желание как можно скорее умереть от старости, в каком-нибудь забытом Богом Гонолулу.

– Значит, алиби у вас есть? – Спросил детектив Рыхарда.

– Ну, раз Агнешка говорит – значит есть. Она у меня женщина серьёзная. Мне с ней не разгуляться.

– Значит, вашу жену зовут Агнешка?

– Именно так её и зовут.

– Это очень хорошее имя.

– Я ей это передам. Она обрадуется.

– Вы свободны! – Торжественно произнёс Качмарек и сгорбленный Рышард, раскланиваясь, смущённо улыбаясь, и сердечно благодаря освободителей ослабевшим голосом, направился к выходу.

Как только дверь за Шпилькой захлопнулась, в кабинет ворвался директор Фабисяк и не терпящим возражений тоном, потребовал объяснить, с какой это стати, детектив ослобонил «этого мерзавца»? Качмарек гневно напомнил разгорячённому пану Тадеушу о том, кто тут вправе задавать вопросы, после чего, чуть поостыв, сообщил о подтверждённом алиби завхоза.

– И вообще, будь я на вашем месте, – Вмешался неприлично отъевшийся Мулярчик, – выписал Шпильке премию, потому как он глубоко несчастный человек.

Фабисяк со скепсисом посмотрел на пана Яцека, ибо никогда не понимал, как люди, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, могут называть несчастными закоренелых холостяков?

– Это Шпилька-то несчастный? Хм, интересно. Но даже если и так, то это вовсе не повод выписывать ему премии, ибо никакое несчастье не является поводом для систематических хищений. И у кого ворует?! У детишек! Я-то вас по-своему понимаю – Шпилька очень обаятельный и даже мне иногда тяжело даётся на него наорать, а уж тем более вызвать по его душу полицейских.

– Я вам повторяю, пан директор, – твёрдо ответил Качмарек, – непричастность Шпильки к краже из сейфа – доказанный факт, а не следствие чьего-то обаяния. И с тем, что ваш завхоз – вор, никто спорить не собирается, но расследуем мы не кражу капусты, а совершенно другое. То, к чему Шпилька непричастен. Я догадываюсь, что вам бы хотелось, чтобы виновным оказался именно он. И, может быть, того же что и вам хотелось бы и мне и даже пану Яцеку, но только факты – вещь упрямая. Понимаете?

Пан Тадеуш неуверенно кивнул и спросил Влодьзимежа, что будет дальше.

– Дальше будет то, что в нашей практике называется «следственными экспериментами». – Объяснил детектив, а неприлично отъевшийся Мулярчик, услыхав последнее словосочетание, непроизвольно содрогнулся. – Планирую с их помощью нарисовать полноценную картину преступления. Надеюсь, что вы, пан Тадеуш, этим вечером не слишком заняты.

4

Как только стемнело, Качмарек, пан Яцек и директор Фабисяк вошли во внутренний двор школы. Влодьзимеж пальцем указал на три светящихся окна на втором этаже и попросил помощника бросить в одно из них небольшой камешек. Искать небольшие камешки в кромешной мгле задача не из лёгких и помощник детектива, в очередной раз, пожелав облегчить себе жизнь, взял первое, что попалось под руку – кусок асфальта размером с беременную ворону. Послышался звон, неподалёку в парке залаяли собаки. В свежеразбитом окне показались головы Людгарды Бузек и престарелого дедушки Ежи. Пан Фабисяк взвыл и потребовал объяснить произошедшее, хоть и успел подумать, что жаль ему не разбитого стекла, а того, что у завхоза Шпильки вновь появится возможность ещё больше обогатиться за счёт учебного заведения.

Влодьзимеж хотел было отчитать неприлично отъевшегося Мулярчика за чрезмерное усердие, но не стал – ему давно казалось, что их с паном Яцеком тандему недостаёт некоторой брутальности. Перемен, требовало сердце героя: если уж и подзывать кого-то к окошку, то чем-то, что едва можешь добросить; не стучаться к подозреваемому в двери, а выносить их могучим ударом ноги; вести допрос свидетеля так, чтобы кровь по стенам; а уж если за кем следишь, то чтоб половина города была в курсе!

– Вы молодец, пан Яцек. – Заявил Качмарек.

– Хвалить за вандализм и хулиганство – не педагогично. – Сурово заметил директор школы.

– Но и мы-то с пан Яцеком далеко не педагоги. – Объяснил детектив. – Знаю только одно – рубят лес, летят щепки.

Далее Влодьзимеж приказал пани Бузек и престарелому дедушке Ежи действовать согласно разработанному плану и уже через минуту у ног детектива колыхался конец каната, карабкаясь по которому брутальный неприлично отъевшийся Мулярчик должен был проникнуть в школу через ранее выбитое окно. Пан Яцек, уровень тестостерона в крови которого уж лет так двадцать был на том же самом уровне, что и у женщин его возрастной категории, и брутальность которого была скорее наивно приписана ему размечтавшимся начальником, чем существовала на самом деле, запричитал, что собственными ушами слышал, как Качмарек говорил, что преступник проник на второй этаж школы по лестнице!

– Я и не отказывался от этой версии, но, глубокоуважаемый пан Яцек, четырёхметровой штурмовки у меня для вас нет, а потому придётся довольствоваться тем, что пока ещё не украдено из спортзала завхозом Шпилькой.

– Вы игнорируете тот факт, – взял слово директор Фабисяк, – что злоумышленник никаких стёкол не бил. Стёкла были целыми во всей школе, пока за дело не принялись вы. И даже если выдать, как вы выразились, вашему помощнику штурмовку, по которой он без труда доберётся до окна на втором этаже – дальше ему не проникнуть, если он, конечно, не умеет проходить сквозь твёрдые предметы.

– А ему и не нужно обладать таким умением. Достаточно того, что окно уже разбито.

– Вами! Вами разбито, а не преступником! Ваш, так называемый, следственный эксперимент – профанация! Искажение фактов! Очевидно, что вор проник в школу не тем способом, что представляется вам! Ну, это же очевидно! Как и то, что не разбилось бы окно, брось пан Яцек камешек поменьше, как его и просили вначале! И почему вы, детектив, из сотен школьных окон выбрали именно это? – Не унимался пан директор.

Взбешённый выпадами в свой адрес, Влодьзимеж упрекнул Тадеуша в кретинизме и тотальном дефиците логики: да – злоумышленник не бил окон, как правильно было замечено, но ведь и неприлично отъевшийся Мулярчик бить их не был должен, как, опять же, отмечено было!

– Небольшим камнем, брошенным в стекло только лишь привлекалось внимание соучастника, дежурившего на заранее условленном месте, в обязанности коего и входило открытие окон! – Принялся объяснять детектив, – И, да – окно могло быть любым, в зависимости от того, какому предмету обучал школоту так называемый приспешник. Мною было выбрано то, за которым обычно заседает зоолог Журавский, но не потому, что я подозреваю только Журавского – на его месте мог оказаться любой, а потому, что Журавский когда-то прилюдно посмеялся над генетикой близкого мне человека.

– Молодца, внучок! – Заорал сверху престарелый дедушка Ежи, необходимость присутствия которого на следственном эксперименте для всех кроме Влодьзимежа была загадкой. – Души этих сволочей аргументацией!

– Насколько я помню, до этого момента ни о каких приспешниках речи не велось. – Нервно выдавил пан Тадеуш. – Появились они только сейчас и при этом чересчур внезапно. По странному совпадению в тот момент, когда стало ясно, что этот ваш эксперимент – полнейшая ерунда. Хоть и слово «профанация» мне нравится больше.

Качмарек не успел почувствовать себя униженным, потому что этот укол предвидел и стремительно придумал ответ:

– Не нужно считать себя, пан Тадеуш, умнее других. Если вам чего-то не говорили ранее, то и не были должны. Уже хотя бы потому, что вы такой же подозреваемый, как и многие другие.

– Что?! – Возмутился Фабисяк. – Как вы смеете и что себе позволяете?! Это немыслимо!

– Выкинуть вас из числа подозреваемых – крайняя степень непрофессионализма. Равно как и то, что я позволяю вам присутствовать внутри расследовательного процесса. Неужели вы и вправду решили, будто я сразу не подумал, что преступник был не один? А ведь на это очень многое указывает.

– Что именно?

– Многое.

– Тогда объясните, для чего мудрить с приставной лестницей и тем более с канатом, если злоумышленник с «приспешником» могли ждать ночи вдвоём в кабинете Журавского, по-человечьи поднявшись на второй этаж по лестнице внутренней накануне днём? А уже утром, когда школа вновь наполнится людом сделать вид, что они вот только-только пришли и, не вызывая ни у кого подозрений и вопросов, разбрестись по своим преступным делам. И нужен ли так злоумышленнику приспешник, если, как выясняется, никому никаких окон открывать не обязательно?

Наступила гробовая тишина. Вырачив на пана Тадеуша обезумевшие глаза, Качмарек шевелил губами в надежде выдавить из себя что-то, что выставит оппонента ничего не смыслящим глупцом, но похоже этим глупцом оказался сам Влодьзимеж.

– Ну, чего же ты молчишь, Володенька! – С обидой и болью в голосе прокричал сверху престарелый дедушка Ежи, не желавший признавать позор некогда любимого внука.

Но его некогда любимый внук будто впал в ступор. Будь у Качмарека чуть больше опыта в спорах, он, не найдя контраргументов, вывалил бы на директора миллионы тонн ничем необоснованного гнева, плевков в душу и прочей ерунды, а в конце указал на то, что объяснять что-либо таким как Фабисяк означает попусту терять время.

У неприлично отъевшегося Мулярчика сжало в груди, когда он увидел внезапно повлажневшие очи патрона и уголки плотно закрытого рта медленно сползающие вниз. А уж когда верхние передние зубы Влодьзимежа с частотой не менее чем девять раз в секунду принялись покусывать нижнюю губу, у пана Яцека не осталось сомнений: ещё немного и четыре человека, включая его самого, станут свидетелями бурной истерики. Примерно такой же, какая наблюдалась у Качмарека в тот день, когда полногрудая пани Плужек поведала ему об изломанной судьбе кота Шрёдингера.

И тут к неприлично отъевшемуся Мулярчику пришла мысль, что репутацию Влодьзимежа необходимо срочно спасать. Зачем? А затем, что вряд ли кому приятно сознавать, что в тебе видят лишь правую руку психически неуравновешенного абсолютного нуля.

– Могу сказать следующее, – заговорил пан Яцек, – я знаю Володю больше лет, чем ему на самом деле стукнуло. И знаю исключительно как выдающегося специалиста во всех областях, какие только известны человечеству, и если некоторые слова детектива и звучат, как откровенная дурь, то только потому, что он постоянно чего-то не договаривает, опасаясь, что его может услышать настоящий злодей. А с вас, пан Тадеуш, подозрения никто пока не снимал. Впрочем, как и с пани Бузек.

– Тогда, справедливости для, замечу, – спокойно ответил Фабисяк, – что она куда больше походит на преступницу, ведь именно у неё был всё это время ключ от сейфа!

Услыхавшая это пани Бузек взвизгнула, и сквозь рыдания заявила, что если бы с самого начала знала, что будет подозреваемой, то пошла бы в полицию.

– Вы, если хотите знать, два пожилых мерзавца! Думаете, я не знаю, что вы оба завидуете моей красоте и молодости, а потому сделаете всё, чтобы меня уничтожить! Скоты!

– Дура полоротая! – Крикнул ей снизу возмущённый подобными нападками пан Яцек. – Заткнись!

Учительница, мигом насупившись, и утерев слёзы, заметила, что неприлично отъевшийся Мулярчик геройствует только потому, что его «тучная физиономия» находится на безопасном расстоянии от её ногтей, а иначе бы он трусливо помалкивал в тряпочку.

– Ах, вот ты как, шалава, заговорила?! – Провопил пан Яцек. – Ожидай!

Помощник детектива, второпях поплевав на ладони, схватился за давно поджидавший его канат и решительно пополз вверх. Расстояние между ним и пани Людгардой стремительно сокращалось, что не могло не напрячь женщину, буквально вчера отвалившую половину нищенской учительской зарплаты на новёхонький маникюр.

– Да помогите же кто-нибудь! – Почему-то запричитал престарелый дедушка Ежи.

– Странно, что помощи просит именно он, а не эта дрянь. Ему, вроде бы, никто не угрожал. – Думал неприлично отъевшийся Мулярчик, не прекращая взбираться. – Или не странно?

До заветного окна оставалось каких-то пару метров, но неприлично отъевшийся Мулярчик замер, потому что ему показалось, что он понял – в крике престарелого дедушки Ежи была логика. До старости пан Яцек дожил только потому, что с молоком матери впитал: мужество и отвага только тогда и уместны, когда достоверно известно, что твоему существованию ничего не угрожает. И, похоже, сегодня гнев сыграл с ним недобрую шутку: разве б стал он в своём обычно расслабленном состоянии взбираться куда-либо по канату, не убедившись, что его конец как следует закреплён, а не находится в руках человека, которому ты, семидесятилетний боров, годишься в сыновья?

Вцепившись мёртвой хваткой в канат, пан Яцек панически размышлял, что же ему делать: возвращаться обратно к Качмареку и пану директору вниз или же совершить стремительный рывок вверх, сил на каковой у него практически не было. Они испарились. Мужчина почувствовал, как немеют пальцы и вот-вот перестанут обхватывать канат, а, значит, вниз он тоже не успевает. Ах, если бы Бузек помогла престарелому дедушке Ежи потянуть канат на себя, а заодно с ним и несчастного пана Яцека! Но нет,

она, вместо того, чтобы поднатужиться и спасти человека, который только что собирался смять её юную мордаху, целиком и полностью от всего отстранилась и, если пану Яцеку это не кажется, довольно при этом ухмыляется.

– Ах, добраться бы до тебя, гнида. – Подумал неприлично отъевшийся Мулярчик. – За всё бы ответила! Нужно каким-то образом её перехитрить. Жалобно закричать – помогите? Почему бы и нет? Бабы часто на это ведутся – помогают мужичкам и почти всегда об этом жалеют. И Людгарда, только бы помогла, исключением не станет.

Но прокричать душераздирающее «помогите» пану Яцеку не пришлось. Так как прекратило представляться чем-то нужным, ибо престарелый дедушка Ежи, так и не дождавшись помощи, громогласно объявил следующее:

– Мои полномочия на этом всё!

И посиневшие от напряжения пальцы отпустили канат. И на укатанную в асфальт дорожку, с четырёхметровой высоты рухнуло ста двадцати килограммовое тело. Все, кроме пана Яцека, ахнули. А Людгарда Бузек ахнула громче всех, чего пан Яцек не мог не отметить.

Склонившись над распластанным телом, Качмарек смотрел в широко открытые глаза помощника и умолял не умирать, не дождавшись скорой, которая приедет с минуты на минуту, правда, в том лишь случае, если у кого-то появится решимость её вызвать.

– Ну, чего же вы стоите! – Завопил Влодьзимеж стоявшему рядом пану директору в тот момент, когда глаза пана Яцека закрылись.

Но пан Фабисяк его не слышал: с ужасом глядя на раскрошившийся от удара асфальт, он думал о Шпильке.

– Прав был отец. – Тихим и слабым голосом пробормотал неприлично отъевшийся Мулярчик, чуть приоткрыв глаза.

– В чём именно? – Чуть не плача, спросил его Качмарек.

– Нет хуже проклятия, чем начальник дурак.

По идее, Влодьзимеж мог бы оскорбиться, но, в связи с тем, что с недавних пор считал себя исключительно одарённым человеком, решил, что данное утверждение, скорее всего, направлено в адрес пана Тадеуша, о чём последнего тут же и уведомил. Намерения обидеться у Фабисяка не появилось.

– Пан Яцек прав только отчасти.

– Отчасти? – Язвительно спросил Качмарек, не как будто, а по-настоящему позабывший о том, что у его ног до сих пор лежит тело верного соратника. Живое, тёплое и, наверное, нуждающееся в незамедлительной помощи.

– Отчасти. Ибо, как известно, в этом мире всё относительно. И начальник всегда глуп, но только не по отношению к подчинённому, как рискнул предположить ваш товарищ, а по отношению к другому начальнику или, другими словами, к вышестоящему руководителю. А подчинённый, следовательно, всегда глупее начальника, иначе начальствовал бы сам.

– Хм. – Влодьзимеж скорчил брезгливую рожицу. – Правильно я вас понял, пан Тадеуш, что самым умным человеком в Польше является президент Америки? Однако.

– Я этого не говорил. – Сурово парировал Фабисяк. – Потому что президент Америки не живёт в Польше, а потому и не может быть в ней самым умным.

– Допустим. Тогда другой вопрос: насколько умнее себя теперешнего станете вы, пан Тадеуш, если уже завтра утром вас назначат министром образования?

– Как же вы меня достали. – Прервал только-только разгоравшийся спор, неприлично отъевшийся Мулярчик и сдавленно закашлял, что помешало ему сказать нечто характеризующее и Качмарека и Фабисяка.

Поднявшись, кряхтя, на ноги и отряхнув одежду от пыли и асфальтной крошки, он напомнил дискутантам, что пока они упражняются в эристике, по городу разгуливает особо опасный злодей, обезвредить которого можно лишь отбросив разногласия и плотно сомкнув ряды.

– Как же я рад, что вы выжили! – Закричал Влодьзимеж и, насколько хватило длины рук, приобнял пана Яцека.

Вместо ответа пан Яцек лишь криво ухмылялся – и не только потому что у него болела спина. Уже давно его терзала мысль, что для начальника он не личность, а всего лишь инструмент для достижения целей, а, следовательно, эта его радость, нельзя сказать, что была фальшивой, но всё же отдавала нехорошим душком. От обиды на Качмарека неприлично отъевшемуся Мулярчику захотелось, сославшись на полученную травму, плюнуть на всё и отправиться восвояси, но он вдруг понял, что пожалеет о подобном решении – уж слишком адреналинозависимым он стал за время знакомства с этим парнем и уже не представлял достойной жизни без идиотских следственных экспериментов, нелепых засад, сбора улик и прочих прелестей детективного труда.

– Ну, что там у нас дальше по плану? – Спросил пан Яцек Влодьзимежа таким тоном, будто хотел выяснить, какие муки ему предстоит ещё сегодня пережить.

Вечер только-только начинался.

5

Качмарек, пан Фабисяк и неприлично отъевшийся Мулярчик решительно вошли в безлюдный вестибюль школы. Влодьзимеж тут же поинтересовался, в каком месте в данный момент пребывает сторож, на что пан Тадеуш лишь пожал плечами – единственно правильная версия у него была, но он побоялся рассердить пана Яцека, пострадавшего в своё время за куда меньшую провинность.

– На обходе. – Решил выдавить из себя директор, чтобы к нему не приставали.

И Фабисяк не соврал – сторож Михал Боньчак действительно был на обходе, но только не вверенной ему территории, а ликероводочного отдела близлежащего супермаркета. Однажды, пан Тадеуш попытался выяснить у Боньчака, почему для того принципиально осуществлять закупки именно в рабочее время и от полученного ответа впал в лёгкий ступор – оказалось, что Михал не собирался и не собирается тратить своё личное время на походы в магазин, да и охранники ближе к вечеру начинают терять бдительность, благодаря чему удаётся сэкономить целую кучу злотых.

Любого другого за подобные выходки пан Фабисяк отправил бы в отставку, но только не Боньчака, и на то у директора была пара убедительных причин: пан Михал был настоящим ветераном – благодаря недавнему триумфальному возвращёнию после пяти лет пенсии, в следующем году планировалось отметить пятидесятилетний юбилей его пребывания в стенах школы. А ещё, уж шесть месяцев как, этот старослужащий нёс вахту не только за себя, но и за тех парней, что приходились пану Тадеушу племянником и зятем. Фабисяк в шутку называл это халтуркой, потому что, как не сложно догадаться, получал Боньчак не три оклада, а всего один. Пана Михала это вполне устраивало – в школе, в отличие от родного дома, он своим присутствием никому не мешал, никто не запрещал ему приводить собутыльников и дурно пахнущих баб, да и самого его никто не заставлял принимать душ каждую вторую субботу месяца.