Ведьмы: как бизнес-леди и мамочки стали главными врагами человечества

Поколение Х – мостик, соединяющий таких гигантов, как бумеры и миллениалы, – стало для феминизма проблемным чадом. Слишком занятые противопоставлением себя другим, мы так и не сформировали свою собственную идентичность, и теперь нам говорят, что взгляды, к которым мы шли полжизни, безнадежно устарели. Сегодня мне хочется сказать молодому поколению, что еще задолго до их рождения я точно так же считала проблематичной вторую волну. Если кто-то и пытался разделаться с родителями, так это мое поколение. Проблема в том, что мы стали старше, а с возрастом пришел и опыт (специфический и для нашего поколения, и для нашего пола), изменивший нас и наши взгляды. Хотя мы не виноваты в эйджистской мизогинии, с которой сталкиваемся сейчас, мы все же способствовали культивации тех ценностей, в которых она расцвела.

Вторая причина, по которой я делаю акцент на женщинах среднего возраста, заключается в том простом факте, что мы не такие, как пожилые женщины[6]. Одна из самых коварных форм эйджизма – сваливать все, с чем сталкивается человек старше сорока, в одну кучу под общим понятием «немолодость». Но такие негативные явления, как кризис ухода за нуждающимися или рост уровня бедности среди женщин, по-разному отражаются на женщинах среднего возраста и пожилых, в некоторых случаях усугубляя разделение между ними. Эйджизм во многом является продуктом маркетинга и рекламы, которые разделяют женщин младше 50 лет на группы в зависимости от их желаний и потребностей, а женщин старше 50 лет воспринимают как одно целое, поскольку все они представляют собой единый сегмент рынка. От двадцатилетних меня отделяет примерно такая же поколенческая пропасть, как от Ренате Кляйн и Сьюзан Хоторн – авторов феминистической антологии 2021 г. «Еще не умерли» (Not Dead Yet), всем героиням которой сейчас уже за 70 лет. Мой опыт как феминистки, а также опыт общения со своим телом и несправедливости, с которой мне пришлось столкнуться из-за того, что я перестала считаться молодой, делает меня отличной как от старшего, так и от младшего поколения. Хотя я стараюсь использовать знания, накопленные моими предшественницами, различия между нами – это еще одно последствие борьбы женщин за право на передачу своего опыта и наследия. На мой опыт влияют многие обстоятельства: я белая гетеросексуальная женщина из среднего класса, имеющая детей. Я говорю об этом не для того, чтобы преуменьшить значение опыта, объединяющего женщин среднего возраста, и не пытаюсь сбросить с себя ответственность за сознательную и бессознательную предвзятость моего последующего изложения. Привилегированность моего положения состоит в том, что на меня часто смотрят как на «стандартную» женщину среднего возраста. Однако в сознании большинства наши привилегии часто распространяются на всех немолодых женщин (я знаю множество женщин из рабочего класса, с которыми под предлогом ненависти к ведьмам обращались как с состоятельными мамашами). Конечно, это не делает положение «стандартной» женщины среднего возраста менее привилегированным, но борьба с ненавистью к ведьмам превращается в более сложный и комплексный процесс. В дальнейшем я опишу некоторые особенно неоднозначные области, касающиеся привилегий, и более подробно проанализирую их в седьмой главе, но важно понимать, что это не будет попыткой прикрыть свой тыл.

Я пишу об опыте женщин среднего возраста – особой стадии жизни, обусловленной накопленным опытом, ответственностью и зависимостью. К 45 годам у 80 % женщин в Великобритании уже есть как минимум один ребенок – опыт, который влияет на их тела, финансы, отношения и социальный статус. Остальные 20 % сталкиваются с другими формами дискриминации и социального порицания. «Если у женщины есть дети, она всегда будет восприниматься как мать, – пишет Дороти Норс, – но женщина, решившая не рожать, при этом уже не молодая и не сексуальная, воспринимается многими как бесполезное существо». Поэтому я не хочу преуменьшать значение проблем, с которыми сталкиваются бездетные (намеренно или нет) женщины среднего возраста. Я также не желаю приравнивать опыт всех женщин средних лет к опыту материнства. Однако маргинализация матерей (решивших стать матерями добровольно или вынужденно) и восприятие женщин среднего возраста через призму стереотипов о материнстве влияют на представления о женщинах в целом. Не все из нас становятся матерями, но почти все взрослые молодые люди переживают самый близкий в своей жизни контакт с женщинами среднего возраста именно через отношения с матерью. Всесильная, вечная Мама (не важно, заботливая и нежная или осуждающая и ограничивающая) имеет наше лицо.

Кроме того, я считаю, что опыт деторождения и воспитания детей оказывает физическое, социальное, экономическое и психологическое влияние, формируя определенную базу знаний, передающуюся женщинами от одного поколения к другому. Этот опыт имеет огромную важность, и было бы ошибкой не учитывать его при анализе женского жизненного цикла. В противном случае мы могли бы отбросить любой опыт, не переживаемый в равной степени всеми женщинами, для получения какого-то идеального и незамутненного представления о женщине. Но именно так делает патриархат, для которого идеальная женщина не имеет личного опыта, который позволил бы ей или сформировать свой внутренний мир, или внести свой вклад в коллективную политику женщин. В случае многих из нас опыт беременности и деторождения, не говоря уже об их последствиях, меняет наше отношение к своему полу, гендеру, телу. Это не единственный опыт, приводящий к подобному результату, но именно он помогает понять, почему, например, женщины более старшего возраста не соглашаются с молодыми в вопросах, касающихся политического значения биологического пола. Дело не в том, что у этих женщин «устаревшие взгляды». Их взгляды основаны на множестве разных ситуаций, с которыми им довелось столкнуться, и они заслуживают того, чтобы эти взгляды воспринимались не как предрассудки, а как жизненный опыт.

Многие женщины средних лет считают, будто процесс старения на них не отразился, а обвинения в несовременности и отсталости могут относиться к представительницам более старшего возраста, но точно не к ним. Возможно, они даже считают, что исследование демонизации женщин среднего возраста только способствует эйджистской мизогинии. Это их право, и я не хочу осквернить этих женщин, поставив в один ряд с ведьмами вроде себя. Но я настаиваю на том, что, поскольку взгляды и убеждения женщины среднего возраста заведомо ассоциируются с заблуждением, феминистке просто не может быть отказано в праве выяснить, почему взгляды этих женщин повсеместно считаются неприемлемыми. Нам как минимум нужно понять, в чем состоят эти взгляды и в насколько ложном свете они были представлены. В ином случае перед нами предстает «ведьма Шредингера» – существует, когда на нее нападают, но исчезает, когда защищается – то есть сразу же, как только стереотип рискует превратиться в конкретного человека.

Старение не становится для женщин великим уравнителем. Напротив, некоторые различия выделяются еще сильнее. Например, если я буду писать о «низких пенсиях» или уровне бедности среди женщин, который с каждым годом продолжает расти, я рискую упустить тот факт, что женщины среднего класса, как я, не испытывали на себе тех же нестабильности, эксплуатации и бесправности, с которыми все больше с течением жизни сталкиваются женщины из рабочего класса. Точно так же опыт материнства, размер и структура семьи зависят от таких факторов, как раса, социально-экономический статус и др. «Классовые и расовые привилегии подрывают любую возможность женщин рассматривать себя как единую группу, которой они по факту и не являются, ведь в отличие от других притесняемых групп женщины присутствуют во всех слоях общества», – писала Герда Лернер. Эйджизм используется как оружие против женщин, он не позволяет нам увидеть то, что нас связывает. Но чтобы противостоять этому, сначала мы должны признать наши различия. Говоря о женщинах среднего возраста, я не всегда имею в виду абсолютно всех этих женщин. Делать столь сильное обобщение – значит упускать из виду или намеренно не замечать отдельные группы женщин ради более ловко упакованных аргументов.

Однако есть у нас и кое-что универсально общее: с самого раннего возраста девочек учат извиняться. За занимаемое ими место, за свои потребности, за то, что они не мужчины. Извинение – своеобразное оружие женщин, используемое для самозащиты. Оно показывает, что мы знаем свое место, что не представляем опасности и что, может быть, нам даже можно доверить чуть-чуть больше, чем у нас есть. Женщины постарше обычно извиняются меньше, и происходит это по разным причинам. Среди них, например, наш вынужденный уход с сексуального рынка, требующего от женщин ставить в приоритет нужды мужчин ради повышения собственного статуса, а также наша опора на социальные связи среди женщин и, возможно, даже гормональный сдвиг. «Мне надоела показная доброта, – как-то сказала мне подруга. – Когда взрослеешь, на этот бред просто не остается времени». Если женщина среднего возраста решает извиниться, она делает это искренне. Мы вряд ли будем повторять общепринятые банальности и лезть из кожи вон, лишь бы о нас не подумали плохо. Мы же ведьмы, о нас в любом случае подумают плохо!

В общем, я просто хочу извиниться за то, что некоторые детали книги могут быть неточны и могут не соответствовать опыту некоторых групп женщин среднего возраста. Я также извиняюсь за те непреднамеренные случаи, когда говорю о всех женщинах, подразумевая только одну группу. Но я не собираюсь извиняться за посыл в целом. Он состоит в том, чтобы выделить женщин среднего возраста из общего контекста притеснения женщин. Мы имеем значение. И мы не обязаны кого-либо представлять, включать в свои ряды или уступать кому-то место, пока не займем свое собственное.

Ведьма и ее подражатели

Кто-то скажет, что для стареющих ведьм сейчас самое подходящее время. «Ведьмы крутые, ребят!» – пишет Кэйтлин Моран в книге «Больше чем женщина» (More Than a Woman). Фигура ведьмы давно служит, цитируя Кристен Дж. Солле, «мученическим символом женского движения». В мире, где женщин хотят видеть красивыми, покладистыми и вечно молодыми, в образе мрачной и уродливой ведьмы есть некий приятный протест. Как пишет историк Сюзанна Липскомб, «те, у кого нет власти, всегда хотят, чтобы их боялись».

Однако идентичность, выбранная нами самими, редко совпадает с социальными реалиями, так же как и выбранная нами эстетика не определяет того, как нас воспринимают другие. Боюсь, ведьминская эстетика поколения Z и тиктокеров воспринимается женщинами 40–50 лет совершенно иначе. В частности, для последних быть «дерзкой и независимой» – это спорить со всем, что говорят тиктокеры о женщинах. Все это очень весело, пока не обнаруживаешь себя привязанной к позорному столбу и гадающей, как ты сюда попала. Шутки шутками, но когда другие называют тебя ведьмой или проституткой, они, скорее всего, делают это всерьез. Можно делать вид, что любое слово можно переосмыслить, но это не так, потому что те же слова по-прежнему будут использовать люди, которые ненавидят нас и боятся.

В своей книге «Женщины и власть»[7] Мэри Бирд указывает на то, что мы даже близко не подошли к такому переосмыслению: «Несмотря на попытки феминисток присвоить образ [Медузы Горгоны], сделав символом своих силы и власти, […] все это меркнет по сравнению с многочисленными случаями, когда этот же образ использовался против женщин в политике». С ведьмами та же история. Эта книга – не восхищение нашим статусом. Истории судов над ведьмами и даже простые сказки о них могут многое рассказать об отношении к женщинам средних лет, которое с тех пор почти не изменилось. Ее видят сильной или, как сейчас скажут, наделенной привилегиями, а значит, злодейкой.

Когда образ ведьмы используется феминистками для демонстрации силы, он утрачивает свой поколенческий аспект. Если твоя неконвенциональность вписывается в общепринятый нарратив, особенно в тот, что восхваляет молодость, это уже конвенциональность. Легче фетишизировать атрибуты стигмы, чем принять тех, кому они изначально принадлежат. Возрождение интереса к трансгрессивной женственности допускает поверхностное увлечение разнообразием, но едва ли способствует подрыву существующих властных структур.

Современная ведьма – не очевидный аутсайдер, образ которого можно с легкостью категоризировать и реабилитировать. Ее зовут не Малифисента, Серафина или Эльфаба, а Шерон, Кэрол или, конечно, Карен[8]. Это слишком разговорчивая немолодая женщина с плохой стрижкой, чей образ колеблется между бесконечной силой и полным бессилием. Это женщина, внушающая отвращение даже тем, кто, как правило, считает себя выше этого чувства. Женщина, рушащая привычные категории не тем, как она одевается, и не тем, как она просит себя называть, а отказом стереть себя из жизни после 35 лет. Дерзкие, отстаивающие свои границы женщины больше нравятся нам в историях, а не во плоти, подверженной старению и разложению. Переделанные сказки, феминистические антиутопии, историческая реабилитация – мы не против демонстративно принять Плохую Женщину, которая обязательно окажется не так уж плоха по современным стандартам. Приятно верить в то, что мы, в отличие от сказочных злодеев, смогли простить и принять ужасную ведьму. Такое примирение с «идеальной» злодейкой не требует от нас ни морального, ни социального компромисса. Оно позволяет нам увидеть в себе человека, который может заступиться за аутсайдера, если это потребуется. Желание примирения с ведьмой оказывается так сильно, что к любой женщине, обвиняемой в колдовстве, мы начинаем относиться уже как к настоящей ведьме. «Цирцея»[9] Мадлен Миллер, «Ведьмы прошлого и будущего» (The Once and Future Witches) Аликс Э. Хэрроу, антология переработанных народных сказок «Ведьма» (Hag), «Милосердные»[10] Киран Миллвуд Харгрейв – вот лишь некоторые из новых книг, посвященных отношениям между ведьмами, креативностью и демонизацией. К сожалению, их публикация не означает улучшения условий работы их авторов – немолодых женщин.

Либеральная феминистическая реабилитация ведьмы слишком бескровна. Когда Эмма Уотсон на премии BAFTA в 2022 г. заявила, что «говорит от лица всех ведьм», это было воспринято как камень в огород более старой ведьмы – Джоан Роулинг[11] с ее «неинклюзивными» взглядами. Но, заняв позицию более молодой женщины, отвергающей более взрослую, вскормившую ее Роулинг, Уотсон на самом деле произносит слова, содержащие обратный посыл: я не ведьма, я только сыграла Гермиону. Сожгите автора, не меня. Коммерциализированная культура ведьм привила нам любовь к женщинам, говорящим о женщинах, – но не к женщинам, говорящим о чем-то еще. Мизогиния расцветает, стоит только показать ее праведной. Требуется гораздо больше мужества, чтобы отстаивать права мамочек из среднего класса или жертвы онлайн-травли, чем чтобы переживать за вымышленную ведьму из сказок. Пока контролируется нарратив о вредоносности женщин среднего возраста, любое освобождение оказывается иллюзией. Думаю, именно по этой причине молодым феминисткам проще защищать вымышленную ведьму: ее просто не существует. Если в сказках хорошая мама – мертвая мама, то в реальности хорошая феминистка – это мертвая ведьма. Сквозь ее труп вы узрите мир, в котором женщины постарше имеют не только силу, но и крепкие связи с подрастающим поколением. Злоба мертвой ведьмы не повлечет за собой последствий, а живые, дышащие ведьмы, напротив, слишком непредсказуемы и неидеальны. Они отказываются действовать по сценарию.

Являются ли женщины средних лет женщинами?

В последнее время любую работу, эксклюзивную настолько, чтобы быть посвященной лишь женщинам, принято предварять рассуждениями о том, что же это вообще такое – женщина[12]. В книгах о мужчинах (также известных как «книги») такой вопрос не ставится – только женщины вынуждены оправдывать свое существование, подбирая определения всему, из чего состоит их жизнь. Что ж, этим мы сейчас и займемся.

Как уже было сказано, эта книга о женщинах средних лет – лишь одной небольшой группе, представляющей женщин. Для этой группы вопрос «а что такое женщина?» оказывается особенно непростым. Не стоит начинать с вопроса «какие мы женщины?», поскольку это приведет к стыдливому и поверхностному анализу с множеством сомнений, кого включать, а кого не включать в эту категорию. Сначала нужно понять, являемся ли мы вообще женщинами.

Вы, возможно, удивитесь, но множество книг утверждают, что нет. В своем бестселлере «Женственная навсегда» (Feminine Forever), написанном в 1966 г., доктор Роберт А. Уилсон, который в этой же книге поддержал разрушительную для организма человека практику гормонозаместительной терапии (ГЗТ), описывает нас следующим образом: «Менопауза делает женщину подобной евнуху, и ближе к 50 годам – времени, которое должно было быть лучшим в ее жизни, – она переживает смерть своей женственности». Этот взгляд поддерживает психиатр Дэвид Р. Рубен в книге 1969 г. «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить». Рубен утверждает, что «женщина после менопаузы максимально приближается к тому, чтобы стать мужчиной». Не радуйтесь, Рубен делает оговорку: «Не к настоящему мужчине, а к нефункционирующей женщине». Выходит, что на заре своего существования ГЗТ обещала сделать из нас, бедных кастратов, настоящих женщин, приравнивая физиологию женщины к ее женственности.

Хотелось бы думать, что за 50 лет мы успели уйти от этих отсталых взглядов, но, кажется, это не так. Как пишет философ Джанет Рэдклифф Ричардс, «многие наши представления о женщинах произрастают из того, чего мы от них хотим». Являются ли женщины полноценными людьми, со своим социальным и телесным опытом, историями, меняющимися с течением времени? Или мы просто однородная масса, которой пользуются, а с течением времени отметают? Остается ли женщина женщиной, если мужчине больше нечего от нее взять или нечего на нее спроецировать? Когда она, наконец, сможет пожить для себя?

В книге «Перемена» (The Change) 1991 г. Жермен Грир утверждает, что «мужчины смотрят на менопаузу как на отключение единственно важной функции женщины – привлекать, стимулировать, награждать и вскармливать мужчин и/или детей». Кто-то может возразить, что сейчас мы наконец добились долгожданной женственности «для всех», но если подумать, станет понятно – идет процесс переписывания социального конструкта женщины среднего возраста. Из представления о ней исключается то, чем она была изначально, и в него включается то, чем она никогда не была. Начало этого процесса можно проследить еще в «Навечно женственной», сводившей, как и сейчас, представление о женственности к определенным физиологическим качествам. И хотя номинально мы сохраняем статус женщины, его значимость бледнеет в сравнении с потерей важнейших для мужчин качеств: женственности, фертильности и желанности. Стандарты, определяющие нас как женщин, стали более жесткими, чем когда-либо. Они позволяют с гораздо большей легкостью исключить из разряда женщин всех тех, чье существование ставит под вопрос три важнейших качества, ведь если женщина может не обладать ни женственностью, ни фертильностью, ни желанностью, значит, эти качества ее просто не определяют.

В этой книге я говорю о том, что, хотя старение продолжает оставаться для женщины тяжким прегрешением, оно не из тех, что придутся сторонникам прегрешений по вкусу. Но когда само понятие «женщина» оказывается под вопросом, женщинам старшего возраста действительно не везет. Оставаясь недостаточно фертильными по консервативным меркам и недостаточно женственными (т. е. сексуальными) – по социальным, мы продолжаем настаивать на своей принадлежности к женщинам. Это как минимум доставляет нам неудобства. В своих мемуарах 2019 г. «Жизнь на менопаузе»[13] Дарси Штайнке вспоминает: «Во время менопаузы я вышла за границы сжимающей до страха женственности, но и мужчиной в полной мере чувствовать себя не начала. Я ощущаю себя чем-то посередине, человеком третьего пола. Другим». Я тоже, Дарси. Но такой покорный отказ от женского пола для меня не сильно отличается от утверждений докторов и психиатров полвека назад. Обе позиции описывают не то, кем мы становимся, а то, кем мы перестаем быть для мужчин.

Возможно, вы думаете: да, но в целом все не так плохо, мы часто слышим, как женщины средних лет «наконец» обретают свой голос. Кроме того, маскулинность в настоящий момент переживает кризис, и молодые люди внезапно начали отвергать традиционные гендерные роли. «Дни, когда женщины определенного возраста должны были слиться с обоями, завернувшись в свой бежевый кримплен и смирившись со своей непригодностью, давно ушли в прошлое», – убеждал нас Guardian в 1999 г. Мне тогда было 24 года, и я не могла предположить, какие переживания по поводу моей женственности предстоят мне в совсем недалеком будущем. Теперь, 20 лет спустя, появляются многочисленные инструкции, как защитить свое право на существование, если вы вдруг оказались подвержены течению времени. Постараюсь передать их основной посыл: «Ты не так уж плоха. Немного косметики или укольчик, и ты снова станешь желанной! Стоит только протянуть руку, чтобы вернуть себе ЖФЖ: женственность, фертильность, желанность». Не выглядеть на свой возраст стоит немалых денег и доступно далеко не всем, но проблема даже не в этом. Она в том, что изначально у нас все было в порядке. Современная женщина средних лет – это не улучшенная версия предыдущей, которая была женственной лишь на троечку. Мы остались такими же нормальными, как и были, но не замечаем этого. Нами все еще управляют.

Женщина как будто не должна быть такой, какой она неизбежно становится в старости, поэтому, достигая среднего возраста, она оказывается в крайне раздражающей пограничной позиции. Моя подруга как-то сказала: «Если ты перестала быть желанной, да еще и не можешь рожать детей, зачем ты нужна? Ты должна исчезнуть, а то, что ты все еще здесь, просто пугает людей». Мы жуткие существа, вызывающие дискомфорт своей неспособностью соответствовать чужим ожиданиям.

Но, к несчастью, мы – будущее каждой женщины на Земле.

Глава 1

Уродливая ведьма

Считается ли женщина полностью живым существом, или живы только те части ее тела, которые остались молодыми и «красивыми»?

Наоми ВульфМиф о красоте[14]

Конечно, авторы книг о старении оказались правы: с возрастом я обрела мудрость, спокойствие и проницательность. Теперь я мо-гу отделить зерна от плевел и понять, что действительно важно в жизни. И знаете, что это? Моя шея.

Нора ЭфронЯ ненавижу свою шею(I Feel Bad About My Neck)

Я не планировала посвящать первую главу этой книги красоте и ее упадку. В мои задачи входил серьезный анализ социального и политического статуса женщины среднего возраста, а не написание очередного руководства для женщин постарше о том, как выглядеть менее отвратительными в глазах приличного общества. Красота мимолетна, да и я не разбираюсь в пилингах, филлерах и других средствах, «без глубокого вмешательства» гарантированно превращающих симптомы климакса на вашем лице в сексуальное сияние кожи. Я хотела вообще пропустить эту тему и сразу перейти к другим, куда более сочным: работа, деньги, секс, насилие, смерть. Но внешность женщины – тоже пища для размышления, и, возможно, самая сытная. Как отмечает Эймер Макбрай, под «мужским взглядом женское тело становится более мясным».

Мы, женщины старшего возраста, тоже не уберегли свое тело от этой участи, ведь нам постоянно напоминают о том, как неприятен наш особый тип «мясистости». Хоть мы и не выбирали седые волосы, лишние килограммы и морщины, это никак не изменяет того, что наша внешность буквально оскорбляет окружающих нас людей. «Если вы – посредственность, это просто ваша оплошность, – пишет Джейн Шиллинг в своей книге о среднем возрасте «Незнакомка в зеркале» (The Stranger in the Mirror), – но старение – это просто публичный плевок».

Женщиной средних лет не рождаются, а становятся, и начинается этот процесс именно с внешности. Сначала шея, потом рот, и далее по одному сюрпризу в течение каждого дня, при этом стареют и те части тела, о которых вы даже не задумывались в этом ключе. Вы можете сказать, что вам все равно, но это будет правдой, только если вы живете в изоляции от человеческого общества. В ином случае вы, как и все женщины, понимаете, что ваш внешний вид влияет на отношения с миром, определяя ваше положение в социальной иерархии и на рынке женственности. От внешности зависит, как мы взаимодействуем с людьми, как ведем себя, когда хотим, чтобы нас заметили, а в дальнейшем и то, как будут восприняты наши слова и действия. Она влияет на наши чувства и убеждения, но не потому, что мы тщеславны и поверхностны, а потому, что от нее зависит, каким по счету блюдом мы будем на патриархальном столе.