Три кинжала, или Прыжок в неизведанное

И не принимайте всерьез брюзжание старика, познавшего горечь разочарований самого разного сорта и проделавшего путь от пламенного революционера до ратующего за стабильность просветителя, однажды заразившегося вольным духом романтизма и поверившего в силу и непреходящую ценность личности перед лицом неукротимых стихий, которые правят миром. Теперь же безжалостные стихии моей жизни раздавили меня. Я стар и немощен и живу в тягостной зависимости от опиума и своих собственных несбывшихся надежд, которые рано или поздно сведут меня в могилу.

Не подумайте, что я ропщу на жизнь и уж тем более на Бога. Моя искренняя вера позволяет мне стойко сносить все удары судьбы. И мне хочется, чтобы вы знали, двери моего маленького домика в Хайгейте всегда открыты для вас, а неспешная дружеская беседа – это, пожалуй, единственная роскошь, которую я могу себе теперь позволить.

Я слышал, что вы женились. Очень рад за вас!

Искренне ваш, Сэмюэл Тейлор Кольридж* * *

Дорогой Сэмюэл! Однако смею ли я так называть вас? Я был несказанно рад, получив ваше письмо и поняв, что в вашем лице обрел друга. Здесь в Хэлпстоне, дыша свежим деревенским воздухом и лицезрея бескрайнюю широту полей и лугов, я просто задыхаюсь в объятиях своего духовного одиночества, подобно неизлечимой болезни разъедающего мой мозг. Ваше искреннее участие в моем творчестве и в моей судьбе побуждает меня быть с вами откровенным.

Отправляясь в Лондон, я грезил о новой жизни и о новых возможностях для творческого роста. Мне казалось, что я перерос тот уютный мирок, основу которого составляет размеренная сельская жизнь, бесхитростная и понятная во всех своих проявлениях. Литературный мир Лондона принял меня в свои теплые объятия, что было несказанной удачей для меня. Но сам я чувствовал себя совершенно чужим среди этих каменных стен, окружавших меня со всех сторон. Радость от встречи с большим миром угасла в моем сердце, не успев разгореться. Но и возвращение в свой маленький мирок, который я однажды покинул, не принесло мне утешения. Мне хотелось везде быть дома, и этот дом виделся мне безграничным и бескрайним, как небо. Но покинув свой маленький обветшалый домик, примостившийся на опушке леса, я оказался нигде и никем без всякой надежды вновь обрести свой дом и себя самого.

Жизнь в большом городе представляется мне совершенно невыносимой для меня, но и возврат к прежней жизни уже невозможен. Вы говорили о прочном фундаменте, на котором я стою, но тем более ужасным видится мое положение, когда казавшаяся незыблемой почва вдруг уходит из-под ног. Вы находите утешение в былых временах и в ваших собственных фантазиях, я же все чаще обращаюсь мысленным взором в свое детство, когда беззаботность и естественная простота существования были моими непременными спутниками, причащая меня к вечному блаженству.

Мой друг Сэмюэл, вы оказались правы! Я был изгнан из рая, в котором пребывал в детстве и о котором теперь могу лишь грезить. Но кто же я теперь? – Странная единица, одно из множества существ, коих неумолимая воля Бога выбрасывает на мгновение на поверхность бытия и вновь беспощадно поглощает, возвращая в свои недра и обращая в ничто. Тем отраднее для меня возможность поделиться своими мыслями и переживаниями с теми, кто способен меня понять, кто может испытывать те же чувства и помогает быть стойким в борьбе с душевными невзгодами. И разве не это называется духовным родством?

Думаю, что подробности моей деревенской жизни вряд ли могут представлять собой какой-то интерес, а потому не стану утомлять вас ее подробным описанием. Небольшой гонорар, который я получил за свой первый сборник, позволил мне жениться на Марго Тернер, дочке небогатого фермера. Она трудолюбивая и скромная девушка, которая недавно подарила мне сына. Это здоровый и веселый малыш, отрада моего сердца. С утра до вечера я вынужден заниматься тяжелым трудом, чтобы прокормить свою семью. Но по вечерам, а иногда и ночью, я предаюсь своим мечтам, и это время принадлежит только мне и моим стихам. Как вы верно заметили, в душе я романтик. И от этого мне уже никуда не уйти. Кроме того, по мере возможности я стараюсь читать, чтобы восполнить многочисленные пробелы в образовании. Но на это катастрофически не хватает времени и сил. Ах, как бы мне хотелось посетить вашу обитель в Хайгейте, друг мой Сэмюэл! Но как призрачны и далеки от реальности бывают иногда наши желания!

Искренне ваш, Джон Клэр!* * *Истинное чувство слово затемнило.Душу убивают перья и чернила.[6]7

Эдвард Дрери стоял у окна своей книжной лавки и в задумчивости глядел на спешивших по своим делам прохожих. Стояла глубокая осень 1827 года. Был один из тех пасмурных дней, когда свинцовое небо, заняв глухую оборону, почти не пропускает солнечного света, а в душе нарастают уныние, тоска по утраченному и разочарование в том, что имеешь. Деревья в своей беззащитной наготе протягивали ветви к небу, словно моля о пощаде, а ветер безжалостно гнал прочь серые листья, навсегда утратившие свои прежние краски.

Зацепившись взглядом за взъерошенного воробья, отчаянно воюющего с двумя синицами за брошенные кем-то хлебные крошки, Дрери не сразу заметил, что к его лавке нетвердой походкой направляется худощавый мужчина в коричневом сюртуке и с непокрытой головой. Приглядевшись повнимательнее и в очередной раз попеняв на свою близорукость, он увидел, что это – его любимец Джон Клэр. Вот уже полгода среди книжных новинок красовался новый сборник его стихов под названием «Пастуший календарь». Но книга продавалась очень плохо, и Дрери уже было известно о том, что издатель отказался сотрудничать с поэтом.

Как только Джон переступил порог, стало понятно, что его дела обстоят еще хуже, чем можно было предполагать. Бывшая когда-то белоснежной рубашка давно утратила свой первозданный вид, а вместе с застиранным желтым галстуком и потертым сюртуком, несомненно, выдавала человека, находящегося в стесненных жизненных обстоятельствах. Тонкие черты лица огрубели, кожа приобрела желтоватый оттенок, а под набрякшими веками прятался тяжелый взгляд когда-то зеленых, а ныне почти бесцветных глаз. Разглядывая ссутулившуюся и пошатывающуюся фигуру своего «крестника», которого он благословил в мир большой литературы, Дрери, наконец, догадался, что тот не просто смертельно устал, но еще и нетрезв.

– Вам нужно присесть. Вы плохо выглядите и еле стоите на ногах.

Джон тяжело опустился на стул, который стоял недалеко от входа и произнес с горечью:

– Благодарю вас, господин Дрери, вы всегда были очень добры ко мне. Скажите, как продается мой «Пастуший календарь»? Знаете ли, мне очень нужны деньги. И если бы я смог получить за него хотя бы небольшую сумму, это позволило бы мне рассчитаться с частью долгов, опутавших меня своими безжалостными сетями. – При этих словах его взгляд прояснился, и в глазах мелькнул призрачный луч надежды.

– К сожалению, мне нечем обрадовать вас. Книги сейчас продаются не так хорошо, как раньше. Люди стали меньше читать, а если и читают, то предпочитают хорошей, глубокой литературе примитивные однодневки. Похоже, что поэзия тоже нынче не в моде.

– Но почему же так произошло? Неужели литературная мода столь переменчива? Еще совсем недавно, всего несколько лет назад все газеты печатали хвалебные отзывы в мой адрес. Может быть, я стал хуже писать, и мои стихи не нравятся читателям?

– Джон, поверьте мне, ваши стихи также хороши. «Пастуший календарь» проникнут тонким лиризмом в описании природы и особой светлой печалью от осознания хрупкости бытия. Это что-то новое и очень значимое в вашем творчестве. Но интересы публики очень переменчивы. Сегодня они любят деревенскую поэзию, а завтра им подавай ужасы или захватывающие приключения. И с этим ничего нельзя поделать.

Несколько минут Джон сидел неподвижно, еще ниже опустив плечи и глядя на свои обветренные, шершавые руки, безжизненно лежавшие на коленях. Затем он распрямился. В глазах его стояли слезы, а на губах блуждала горькая улыбка, больше похожая на усмешку самоиронии.

– Знаете, господин Дрери, со мной произошла очень странная штука. Когда-то, как мне сейчас кажется, очень давно, я был красивым парусным судном. Я стоял в тихой, уютной гавани, и теплый ветер ласкал мои белоснежные паруса. Но однажды где-то вдали, у самого горизонта, я разглядел чудесные огни, которые манили меня, переливаясь разноцветными красками. Они обещали исполнение всех моих мечтаний и грез. Но для этого мне нужно было покинуть свою гавань и отправиться в путь. Не раздумывая, я бросился навстречу неизведанному, не подозревая о тех опасностях, которые могут встретиться мне на пути. Коварное море приняло меня в свои объятия, но не торопилось со мной расстаться. И вот я уже давно потерял из вида родные берега, но и прекрасные огни померкли, а потом и совсем исчезли, подобно никогда не существовавшему миражу. Я потерял все ориентиры, все, что имел – родину, мечту, молодость и любовь. И знаете, чего я хочу теперь больше всего? Я хочу, чтобы какой-нибудь страшный шторм выбросил меня на пустынный берег, где я смогу, наконец, забыться сладким сном, сном усталого, разбитого корыта, отслужившего свой срок в этом безжалостном и бездушном мире.

Дрери глубоко вздохнул, неловким и слегка нервным жестом снял очки и стал тщательно протирать их платком, который так же неловко достал из кармана брюк. Затем он водрузил их себе на нос и посмотрел на своего собеседника уже более спокойным и проницательным взглядом.

– А знаете, что я вам скажу, Джон? Бог не только наградил вас талантом поэта, но и наделил особой дерзостью духа, ибо только такие смельчаки, как вы, дерзают отправиться на поиски неизведанного. Когда-то давно, в ранней юности, я тоже увидел вдали яркие, призывно манящие за собой огни, и всей душой устремился им навстречу. Но мне не хватило мужества и пылкости сердца, чтобы совершить свое путешествие, и в итоге я остался на берегу. Тоска по неведомым краям иссушила мой мозг и до срока разрушила мое тело. В итоге я такая же развалина, какой видите себя вы. Но вы решились отправиться в путь, а я – нет. Так не жалейте же ни о чем, друг мой! Корабли предназначены для того, чтобы бороздить моря, а не гнить в уютных гаванях.

Еле слышно скрипнула входная дверь, захлопнулась. Мир погрузился в тишину.

* * *Я есть. Но что я есть? Кто знает.Мои друзья, как сны, уходят прочь.Я – тот, кто свои беды выбирает.Они как тени, их не превозмочь.Однако в дымке уходящих днейЯ все-таки живу. И боль моя сильнейСреди ничтожества презренной суеты,Где жизнь моя – крушенье корабля,Где тонут в море светлые мечты,Мои страданья бесконечно для.Ведь даже те, кто мне всего милей,Лишь исполнители навязанных ролей.[7]8

Джон Тейлор доехал на экипаже до окраины Хэлпстона, а дальше решил пройтись пешком. Он вдохнул полной грудью пряный воздух, насыщенный цветочными ароматами, и окинул взглядом окрестности. Стояла середина лета, и буйство летней растительности и летних красок было в самом разгаре. От дороги, ведущей к деревне, влево к близлежащему холму уходила тропинка, исчезала в высокой траве и вновь выныривала из зарослей у самой вершины. «Наверное, с этого холма открывается прекрасный вид», – подумалось Тейлору. И он решительно свернул налево. Подъем оказался не таким легким, как представлялось вначале. Городской костюм явно не предназначался для столь активных телодвижений. Пот катил градом, дыхание сбивалось, и Тейлор, которому едва перевалило за 40, и который всегда считал себя физически крепким мужчиной, понял, что не совсем адекватно оценивал свои физические данные. Однако его труды были с лихвой вознаграждены.

Сверху открывался восхитительный вид. Маленькие, почти игрушечные дома, крытые соломой, выстроились в стройные ряды. Небольшая речушка голубой лентой разрезала долину на две части. Поля и пастбища были поделены на ровные квадраты так, что напоминали своим видом шахматную доску. Но даже сверху были заметны имущественные отличия разных дворов. Фермерские хозяйства располагали двух-трехэтажными просторными домами, множеством хозяйственных построек и садом, а также значительными по площади пахотными угодьями. Дома бедняков были небольшими, одноэтажными со скромными приусадебными участками, где можно было выращивать продукты лишь для внутреннего потребления. Причудливая сеть тропинок, соединяющая дома с речкой, близлежащим лесом, церковью и мельницей, напоминала паутину, которой была опутана жизнь сельского жителя.

Домик Джона Клэра примостился на краю деревни и был куплен на деньги, собранные английскими лордами – ценителями истинной поэзии. Сам Тейлор тоже внес лепту в это предприятие. Однако ни он, ни лорды не представляли себе, что такое труд сельского жителя, обремененного многочисленной семьей, но не имеющего собственной земли, чтобы выращивать продукты на продажу. У такого крестьянина было два выхода – либо арендовать землю, выплачивая за нее грабительскую арендную плату, либо идти в наемные рабочие, обрабатывая землю хозяина и занимаясь выпасом его скота. Джон пытался арендовать небольшой клочок земли, но то и дело вынужден был подряжаться на поденную работу, чтобы залатать дыры в семейном бюджете.

Тейлор решил лично принести Джону хорошую весть, совместив это благодеяние с загородной прогулкой. Вот уже восемь лет, как стихи когда-то нашумевшего сельского поэта не издавались. Поговаривали, что он пал духом, пристрастился к выпивке, и состояние его здоровья оставляет желать лучшего. В последнее время Тейлор начал снова хлопотать за своего протеже, и ему удалось собрать небольшую сумму денег, достаточную для издания четвертого сборника стихов. Необходимо было уточнить некоторые детали, и сборник можно было запускать в печать.

Калитка была не заперта, Тейлор толкнул ее рукой и вошел во двор. Женщина в простой льняной блузе и длинной юбке сидела на крыльце с маленьким ребенком на руках. Голоса еще нескольких детей слышались на заднем дворе. При виде нежданного гостя выражение ее лица, глядящего в пустоту, совершенно не изменилось. Услышав вопрос о муже, она молча махнула рукой в сторону небольшого сарая, примостившегося слева от дома. Джон в рабочей льняной блузе-балахоне, надетой поверх основной одежды, правил там сельскохозяйственный инвентарь. На своего издателя он посмотрел невидящим взглядом, словно не понимая, с кем имеет дело и раздраженно крикнул в приоткрытую дверь сарая:

– Марго, кого ты опять пустила в наш дом? Я же говорил тебе, что у меня раскалывается голова, и я не хочу ни с кем разговаривать.

– Вечно около тебя болтаются разные проходимцы, и каждый норовит отвлечь тебя от работы. Разбирайся сам со своими приятелями и не морочь мне голову, – уставшим и безразличным голосом ответила Марго, и чтобы закрыть эту тему, удалилась в дом, хлопнув дверью.

– Джон, вы не узнаете меня? Это же я, Джон Тейлор. Я приехал из Лондона специально, чтобы поговорить о вашем новом сборнике стихов. – В своем респектабельном, хотя и немного запылившемся костюме, с холеными руками и тщательно уложенными по последней моде локонами, Тейлор выглядел весьма нелепо среди старой утвари и разного хлама.

– Ах, это вы! Что же вы хотите от меня? Я еще не закончил пятую часть «Чайльд Гарольда», и пока не закончу, прошу меня не тревожить. – Джон устало опустился на скамью и блуждающим взглядом стал оглядываться по сторонам. – А где же Мэри? Почему она ушла? Ведь сегодня в деревне будет большой праздник, и мы обязательно должны пойти туда вместе. Ах, только бы перестала болеть голова! Этот бесконечный шум сведет меня с ума.

Тейлор закрыл за собой калитку. Экипаж ждал его неподалеку, но ему снова захотелось пройтись. Странные ощущения теснились в груди, но самым сильным было ощущение контраста между бьющей через край жизнью окружающей природы, раскрашенной всеми красками лета, и духовным омертвением, способным настигнуть талантливого, умного и светлого душой человека, разбитого жестокими ударами судьбы.

Последний сборник стихов Джона Клэра вышел в 1835 году под названием «Сельская муза». Сам Клэр дал своей рукописи название «Летний коврик» в честь старинного крестьянского обычая – вносить в дом вырезанный на лугу кусок дерна с цветами и украшать им комнату как ковриком. Когда Тейлор отправился в Хэлпстон, он хотел уточнить кое-какие детали редакторской правки и посоветоваться с автором относительно названия. Но поскольку он нашел его почти невменяемым, то решил самовольно изменить название в угоду капризной читательской аудитории.

* * *Любовь покинула меня.На что мне славы лживый лик?Ведь имя, что родит земля, —Всего лишь солнца тонкий блик.Пусть мое имя скажут вслухНа берегах, где нет могил.Я сохранил свой вольный духИ смерть земную победил.[8]9

Солнце устало клонится к горизонту, нависая над бесконечной водной гладью. Оно уже готово упасть в объятия морских глубин, поглощающих все живое и обращающих свет в тьму. Джон сидит на пустынном песчаном берегу и размышляет о том, есть ли у моря душа. Душа – это то, что обрекает нас на страдания и наполняет неизбывной тоской по утраченному блаженству. Душа – это вечное напоминание о Боге, напоминание через боль неудач, потерь и разочарований. И вдруг его постигает озарение: Конечно же, у моря нет души! Само море – это душа мира, ее видимый образ.

Море, извечно манящее человека, убаюкивающее его тихим шепотом своих вод, мерно качающее его на своих волнах, точно в колыбели, и призывно зовущее безбрежным простором своих далей. Море, безжалостно сметающее в стихийном порыве все, что создано человеком, лишающее его любой надежды на спасение и равнодушное к любому человеческому страданию. Странно, почему человек всегда стремится к сопротивлению, почему он не может добровольно сложить оружие и отдать себя на волю стихии? Ведь море – это всего лишь проводник, самый надежный проводник, который знает самый короткий и самый легкий путь к Богу.

Джон вскакивает на ноги. На нем рубашка и штаны из грубого льна, но в них так легко и свободно дышится, как в детстве, когда ничто не ограничивало ни мыслей, ни движений, ничто не сжимало ни тела, ни душу. Теплый ветер с моря ласково треплет волосы и зовет за собой. Босые ноги тонут в песке, но неумолимо устремляются в сторону воды, смело накатывающейся на песок и вдруг в испуге откатывающейся назад.

– Джон, куда же ты? Подожди меня! – Откуда-то издалека к нему бежит Мэри. Она раскраснелась от бега, и ее румяные щеки пылают прямо в тон закатному солнцу. Она смеется также весело и беззаботно, как в детстве. Ее волосы распущены и волнами спадают на плечи. Легкое платье, украшенное незатейливой вышивкой, подчеркивает ее гибкую и стройную фигуру.

Джон и Мэри берутся за руки и идут навстречу заходящему солнцу. Теперь уже ничто не сможет их разлучить.

Джон открыл глаза и огляделся вокруг. Чисто выбеленные стены небольшой аккуратно прибранной комнаты напоминали родительский дом, где прошло его благословенное детство. Сквозь окошко в комнату тихонько пробралось весеннее солнце. Оно как будто затаилось и замерло в углу, но, однако, неспешно и неслышно подкрадывалось к изголовью стоявшей у стены кровати. В комнате царила звенящая тишина. Если бы не металлические решетки на окнах, ничто не напоминало Джону о том, что он находится в приюте для душевнобольных в Нортгемптоне. Он умиротворенно улыбнулся. Крушение произошло. А значит, бояться больше нечего. Никакие бури не страшны разбитому кораблю.

Джон Клэр прожил в приюте для душевнобольных 27 лет. Там он продолжал писать стихи и создал свое самое лучшее стихотворение: «Я есмь».

Часть 2. Авраам

Ты, Господи, лиши меня предела

Моих страданий в солнечном краю!

Я знаю, что в душе переболело,

Потом составит истину мою.

Моя молитва

Неисповедимы пути Твои, Господи! Неисповедимы!

То жестоко караешь Ты, то великодушно милуешь!

Так дай же мне силы даже в самом суровом испытании увидеть великую милость Твою!

Стань глазами, ушами и устами моими!

И наполни сердце мое радостью от сознания безмерной любви Твоей ко всему живому!

1

Молодой человек в черном высоком цилиндре и в двубортном приталенном сюртуке черного цвета, спускающемся ниже колен и безупречно облегающем стройную фигуру, неспешно прогуливался по улицам Копенгагена. Было раннее осеннее утро 1841 года. Белоснежная рубашка, причудливо и почти небрежно завязанный галстук, узкие панталоны и атласная жилетка зеленого цвета выдавали в нем городского денди. Молодой человек любил утренние прогулки, которые он обычно совершал в полном одиночестве и которые позволяли ему погрузиться в собственные мысли и в то же время не терять связь с живым и постоянно пульсирующим нервом городской жизни.

Достаточно крупные и в то же время правильные и даже красивые черты лица могли бы подсказать хорошему физиогномисту, что молодой человек был лишен излишней импульсивности, имел достаточно ровный характер и, по всей видимости, был приятен в общении. Впалые щеки и бледная кожа могли быть признаком едва ли заслуживающей пристального внимания меланхолии, лишь изредка напоминающей о себе, но никогда не докучающей своим присутствием. Легкая улыбка блуждала на губах, свидетельствуя о том, что некие приятные мысли полностью владели его сознанием, неспешно, но надежно погружая в приятную негу существования.

Молодого человека звали Сёрен, ему было двадцать восемь лет, и жизнь с готовностью распахивала перед ним свои теплые объятия. Родившись в состоятельной семье, он никогда не знал тягот бедности и тяжелого физического труда. Сложный период взросления, омраченный напряженными отношениями с отцом, сурово воспитывавшем сына, как будто навсегда растаял для него в туманной дымке прошлого.

Семнадцати лет от роду Сёрен Кьеркегор стал студентом богословского факультета Копенгагенского университета и с головой погрузился в студенческую жизнь. Дух свободы, царивший в этих заведениях и утвердившийся еще со Средних веков, полностью захватил его, выступая ярким контрастом по отношению к душной атмосфере родительского дома с его деспотическими принципами воспитания.

Удивительным образом участие в братских попойках и всякого рода шутовских ритуалах, не всегда безобидных и зачастую высмеивающих сильных мира сего, мирно уживалось в сознании юного студента со страстным увлечением философией. Сократ и Гегель – вот две фигуры, полностью завладевшие вниманием будущего богослова и предопределившие тему и основные смыслы его магистерской диссертации под весьма звучным и претенциозным названием: «Понятие иронии с постоянной ссылкой на Сократа». Всего несколько дней назад диссертация была блестяще защищена. Но и теперь, прогуливаясь по еще сонному городу, он вел внутренний диалог с обоими гигантами философской мысли, вновь и вновь набрасываясь с уничтожающей критикой на Гегеля с его стремлением примирить веру и знание в некоем высшем, но при этом весьма призрачном и абстрактном единстве мысли. Одновременно с этим он представлял себя современным Сократом, возрождающим жанр сократовского диалога, провоцирующего к самостоятельному поиску истины, лишенной любого догматического флёра и выступающей в неприкрытом облике своей субъективности.

Именно сейчас, уверенно шагая по улочкам родного города, Сёрен ощущал мощь и великую правду своей собственной и, как казалось ему, независимой мысли, способной пробить любые стены, воздвигаемые силой заблуждения. Это ощущение дарило ему внутреннее спокойствие и радость бытия. И пока он даже не подозревал о том, что это состояние было не чем иным, как формой эйфории, порожденной все еще сохраняющейся наркотической зависимостью от всепоглощающей фундаментальности философской системы великого Гегеля.

2

Регина с нетерпением выглядывала в окно. Одетая в легкое белое платье с опущенными плечами и кружевными оборками, она была очень мила в ореоле своей юности. Нельзя сказать, чтобы она была красавицей, но обладала внешностью миловидной, способной не на шутку тронуть сердце чувствительного молодого человека. Черты лица ее были немного мелковаты, но именно они придавали ей вид прелестного, невинного и даже слегка наивного создания. Веселый нрав ее выдавал себя уже тем, что ее глаза почти всегда смеялись, даже если она пыталась сохранять серьезное выражение лица. Влюбленность еще более украсила ее, и с обычно бледных щечек теперь почти не сходил легкий румянец.

– Регина, нельзя быть такой импульсивной. Тебе уже восемнадцать лет. Ты должна уметь сдерживать свои эмоции, иначе всегда будешь производить впечатление легкомысленной особы, у которой в голове только ленты, шляпки и кавалеры.

– Ах, мама, вечно вы со своими наставлениями. Когда я стараюсь быть серьезной и степенной матроной, мне от этого становится так весело, что я рискую еще больше испортить впечатление о себе. Не лучше ли просто быть такой, какой меня сотворила природа? Кстати, Сёрену очень нравится мой смешливый характер. Он впервые обратил на меня внимание на улице, когда я выбиралась из экипажа. Я куда-то торопилась, право уже не помню куда, была крайне неосторожна, наступила на подол собственного платья и чуть не упала. При этом я ничуть не испугалась, а наоборот, засмеялась, вспоминая о собственной неуклюжести.