Наши за границей. Под южными небесами

– Сколько слепых-то! – вырвалось у Глафиры Семеновны, и она сунула одному из них полфранка.

– И хорошо здесь собирают, – отвечал доктор. – В особенности щедро им русские подают. Здешние нищие откровенны. Я разговаривал с ними, и они говорят, что времени лучшего, как русский сезон, для них нет. Вы вот будете в воскресенье в русской церкви у обедни, так посмотрите, сколько там на паперти нищих стоит! Я пришел в первый раз туда и подумал, что я на русское кладбище попал. Да вот вам мальчик при этом слепом старике. Я думал, что он старику внуком приходится и, разговаривая с мальчиком, назвал старика его дедушкой – гран-пер. Мальчик улыбнулся и отвечал мне: «Нет, он мне не дедушка, он мой хозяин, а я его доместик – слуга». Ах, так ты и жалованье получаешь? – спросил я его шутя. «Да, он мне платит франк в день и дает мне два завтрака и обед». И мальчик сказал мне правду. А вот и еще сорт нищенства, – указал доктор на проходящего старика. – Продавец.

Старик нес ящичек, перекинутый на ремне через шею. В ящике лежало несколько карандашей, шпильки, две пачки конвертов и почтовая бумага.

– Да ведь и у нас есть такие нищие, – заметил Николай Иванович.

– Нет-с… Посмотрите ему на спину.

На спине старика висела дощечка, и на дощечке крупными буквами было написано: «Grand-père Isidor Court, né à 1804».

– «Дедушка Сидор Кур, родился в тысяча восемьсот четвертом году», – перевел доктор и спросил супругов: – Есть у нас на Руси что-нибудь подобное?

XVIII

Перед обедом, в пятом часу, Плаж стал оживляться. Показались дамы, утренние купальщицы, значительно уж подпудренные и подкрашенные и в сопровождении маленьких собачонок. И каких-каких собак тут только не было! Мохнатые и гладкие, с обрезанными ушами и с стоячими ушами, с хвостом, стоящим палкой кверху, голым и с кисточкой на конце, и с хвостом пушистым, опущенным книзу, как у барана. Все собаки исключительно были маленькие, ни к какой известной породе не принадлежали и отличались только своим курьезным видом, показывающим, что они побывали в руках парикмахера, который и придал им этот вид. Некоторые собаки были в попонках, хотя вовсе не было холодно, некоторые с бубенчиками на ожерелках, а одна черненькая так даже в белом кружевном воротничке. Глафира Семеновна увидала ее и рассмеялась.

– Смотрите, смотрите, какая франтиха идет! Даже в гипюровых кружевах… – сказала она.

– Здесь собаки ценятся не по породе, а по их безобразию, – заметил доктор. – Курьезными собаками часто обращают на себя внимание и нарочно для этой цели водят их с собой…

– Полноте.

– Уверяю вас. Здесь прогуливалась дней пять-шесть тому назад одна парижская дама «из легких», нарочно приезжавшая сюда в Биарриц.

– А разве есть здесь такие? – быстро спросил Николай Иванович.

– И сколько! – отвечал доктор. – Да вот, если вы сегодня вечером будете в казино, так увидите их. Они являются туда часов в одиннадцать, и там у них происходит что-то вроде биржи. Так вот эта дама… Она теперь, кажется, уехала обратно в Париж… Так вот эта дама гуляла здесь по Плажу с беленькой собачкой, у которой ушки, мордочка, передние лапы и хвост были окрашены в розовый цвет. Хозяйка, одеваясь на прогулку, сама притиралась кармином и тем же кармином мазала и собачонку. Даму эту так и звали: «мамзель с розовой собачкой». Цель была достигнута. По курьезной собачонке ее знали все. Потом…

– Позвольте… – остановила доктора Глафира Семеновна. – Вы говорите, что эти дамы устроили биржу в казино. А один наш русский знакомый часа два тому назад рассказывал, что в казино собирается только цвет здешней аристократии.

– Да, но эта аристократия дольше одиннадцати часов там не остается, а с одиннадцати начинаются свободные нравы. Ну, да вы вечером увидите. А! Вот и мой патрон вылез из своей берлоги на Плаж… – сказал доктор.

– Московский фабрикант? – спросили супруги Ивановы.

– Да-да… Максим Дорофеич Плеткин. Вот и его два прихлебателя с ним: один в качестве шута, а другой в качестве льстеца. Шута и льстеца с собой на свой счет привез. «Не могу, говорит, быть в одиночестве, нужна компания».

Показалась колоссального роста жирная фигура в горохового цвета пальто нараспашку и в московского образца картузе с белым чехлом. Фигура шагала ногами как поленьями, опираясь на палку, и колыхала животом. Широкое красное лицо фигуры, обрамленное жиденькой полуседой бородкой, улыбалось во всю ширину. Справа его шел черноусый, с помятым лицом пожилой мужчина в кургузом сером пиджаке и малиновом галстуке и что-то нашептывал; слева шагал толстенький, коротенький, тоже уже не первой молодости человек на кривых ножках, с маленькими бачками на прыщавом лице. Он был в испанской фуражке, и на плечах его была накинута бурая, сильно потертая пальто-крылатка, по которой за границей всегда узнают русских. Коротенький человек тоже шевелил губами, что-то рассказывая.

– Который же льстец и который шут? – поинтересовался Николай Иванович.

– Шут в крылатке. Это актер, провинциальный комик, – отвечал доктор. – А на обязанности усача лежит только славить патрона. Вез наш Максим Дорофеич сюда в Биарриц и одну из своих дам сердца, но по дороге поссорился с ней и из Смоленска прогнал ее обратно в Москву.

Плеткин и его компания поравнялись с супругами и доктором.

– Прогуливаетесь? – встретил Плеткина доктор вопросом. – Ну, вот это и хорошо. А то сидеть и киснуть у себя дома вам просто на погибель. Дышите скорей морским-то воздухом, дышите, да уж не присаживайтесь на стулья-то, а гуляйте.

– Ладно, – проговорил Плеткин с одышкой и махнул ему рукой.

– Максим Дорофеич сейчас обыграл меня на круглом бильярде в кафе, – сообщил доктору льстец.

– Нарочно поддался, так как же не обыграть, – пробормотал Плеткин и отдулся.

– Нет, ведь на круглом бильярде я не мастак играть, – оправдывался льстец.

– И бильярд хорошо для моциона, – сказал доктор. – Но морской воздух куда лучше. Двигайтесь, двигайтесь. Хорошенько двигайтесь теперь.

– Сейчас шар полетит. Максим Дорофеич заказал итальянцу воздушный шар пустить, – сообщил доктору шут.

– Ну что ж, посмотрим и мы на шар. Не стойте, не стойте на одном месте. Двигайтесь. Господа, не давайте садиться Максиму Дорофеичу, – обратился доктор к шуту и льстецу и кивнул Плеткину, прибавив: – А я к вам сейчас вернусь.

Плеткин и его спутники зашагали.

– Какой это такой шар он заказал? – спросил доктора Николай Иванович.

– Большой бумажный шар, наполняемый гретым воздухом. Тут на Плаже каждый день перед обедом появляется бродячий итальянец-фокусник. Он и фокусы ручные желающим показывает, он и шары пускает. Чтобы пустить шар, он берет пять франков. Иногда эти пять франков подносят итальянцу гуляющие по Плажу вскладчину, а иногда этот шар заказывает кто-нибудь один из щедрых. Вот сегодня наш Плеткин и заказал шар, – пояснил доктор и стал откланиваться супругам Ивановым, чтобы идти к Плеткину. – Надеюсь, вечером встретимся в казино? – спросил он.

– Да уж надо, надо побывать, – отвечал Николай Иванович. – Посмотрим, что за казино такой.

– Интересного мало, кто в баккара не играет, но все бывают.

Доктор поклонился, и супруги Ивановы расстались с ним.

Вскоре супруги увидали в конце Плажа, около ворот во дворе «Готель де Пале» большой красный шар, возвышающийся над толпой окружающих его ребятишек. Они подошли к толпе и увидали посреди ее жиденького человечка с клинистой бородкой, в клетчатых брюках и замасленном бархатном пиджаке. Бормоча что-то без умолку на ломаном французском языке, он жег под бумажным шаром губку, пропитанную керосином. Шар наполнялся горячим воздухом, разбухал и увеличивался в своем объеме. Но вот шар наполнился. Итальянец привязал к нему два флага из бумаги – русский и французский – и перерезал нитки, которыми он был привязан к большой гире, лежавшей на земле. Шар взвился и полетел в голубое небесное пространство. Ребятишки зааплодировали и закричали ура. На Плаже остановились и взрослые гуляющие и, задрав головы кверху, смотрели на шар, кажущийся все меньше и меньше. Смотрели и супруги Ивановы, следя за шаром.

– Quelque chose pour le balonieur, madame![38] – раздалось над самым ухом Глафиры Семеновны.

Она обернулась. Перед ней стоял итальянец в клетчатых брюках и держал створку большой раковины, приглашая к пожертвованию. Не удовольствовавшись пятью франками, данными ему Плеткиным, он собирал и доброхотную лепту с зрителей.

Николай Иванович дал полфранка.

– Однако, не пора ли нам к обеду? – сказал он супруге. – Скучно здесь.

– Что ты! – воскликнула та. – Еще только пять часов, а здесь обедают в семь.

Но тут опять подошел к ним доктор Потрашов.

– Ну, вот и шар видели, – проговорил он. – Не надоело вам еще на Плаже?

– Да вот мужу уж надоело, – отвечала Глафира Семеновна.

– Да, сегодня здесь скучновато, потому что в казино теперь концерт классической музыки и половина публики там. Подождем полчаса, и я вас поведу к Миремону.

– Что это за Миремон? – задал доктору вопрос Николай Иванович.

– Здешний знаменитый кондитер на улице Мазагран. В шестом часу у него в кондитерской собирается все здешнее высшее общество пить шоколад и кушать сладкие пирожки.

– Это перед обедом-то? Да ведь аппетит испортишь.

– Совершенно верно, но у здешней аристократии вошло это как-то в обычай… – пожал плечами доктор. – Ну, можете не кушать там, а только купить десяток пирожков, унести их домой, а посмотреть-то вам общество надо, чтобы познакомиться с здешней жизнью.

– Надо, надо… – подтвердила Глафира Семеновна. – Ведите нас, доктор.

– К вашим услугам. Мой патрон тоже туда собирается пройти.

Доктор пошел рядом с супругами.

XIX

По правую и по левую сторону улицы Мазагран, против кондитерской Миремон, выстроились парные экипажи. В них приехали в кондитерскую люди биаррицкого высшего круга. Кучера, по местной моде в лакированных черных шляпах, в черных куртках с позументами нараспашку и в красных жилетах, покуривали на ко́злах папиросы. Против кондитерской на тротуаре стояли зеваки и смотрели в распахнутую настежь дверь на сидевшую за столиками публику. Супругам Ивановым и доктору Потрашову, подошедшим к кондитерской, пришлось проталкиваться сквозь толпу, чтоб попасть в кондитерскую. В кондитерской, представляющей из себя всего одну большую комнату, все столики были заняты. Проголодавшиеся перед обедом посетители с каким-то остервенением пожирали сладкие пирожки. Перед многими были чашки с шоколадом. Некоторые, которым не хватило места, ели пирожки стоя, прислонившись к прилавку и держа блюдечко с пирожками в руках. Большинство явилось сюда с концерта классической музыки, бывшем в казино. Некоторые дамы были еще под впечатлением выслушанных музыкальных пьес и в разговоре друг с дружкой закатывали под лоб глаза и восклицали:

– C’est délicieux! C’est fameux![39]

Супруги быстро окинули взорами помещение. Прежде всего им бросилась в глаза несколько сгорбленная тщедушная старушка, вся в черном, с митенками на руках, с желтым лицом и вострым носом. Перед ней стояла тарелка с пирожками, но сама она их не ела, а, ломая ложечкой по кусочку, скармливала трем, самого разнообразного вида, маленьким собачонкам, помещавшимся на коленях у ее приживалки – тощей пожилой дамы с помятым лицом, в помятой накидке. Приживалка, сидевшая около того же стола, при этом блаженно улыбалась и говорила по-русски:

– Теперь для Тото кусочек… Теперь для Муму кусочек… Теперь для Лоло… Что это? Лоло-то уж не кушает?.. Обвернулся?

– Сыт, должно быть, – отвечала старушка. – О, Лоло не жаден и всегда первый отстает от всякого угощения! Милый… – наклонилась она к собачонке, причем та, улучив момент, лизнула ее в нос.

– Тогда передайте, ваше сиятельство, Тотошке.

– Тотошке я с яичным кремом кусочек дам. Он с кремом любит. Послушай… Не хочет ли Лоло-то пить? Оттого, может быть, и не кушает? – спросила старушка.

– Как сюда ехать, ваше сиятельство, так только что напоила молочком. Ну, если ты сыт, Лолоша, то благодари княгиню, поцелуй у нее ручку, – обратилась приживалка к собачке.

– Он уж благодарил. Оставь… Он лизнул меня.

И опять началось:

– Тотоше кусочек… Муму кусочек пирожка. Вот Муму сколько хотите будет кушать. Она жадная-прежадная девочка.

– Княгиня Храмова из Москвы… – шепнул супругам Ивановым доктор Потрашов, кивнув на старушку. – Она здесь Thermes Salins[40] принимает. Это уж ванны не из морской соленой воды, а из соленого источника. Вода его почти вдвое солонее морской воды.

К княгине подошел совсем расхлябанный молодой человек, тощий, с истощенным лицом, в черных усах щеткой и с моноклем в глазу, и произнес по-французски, стараясь сделать масляно-блаженную улыбку:

– Смотрю я на ваших собачек, княгиня, и любуюсь. Какая прелесть!

– Merci, mon bon…[41] – отвечала старушка, тоже блаженно улыбнувшись. – Эти собаки все равно что люди. А вот моего Тото я даже считаю умнее многих людей. Вообразите, он иногда даже философствует, – прибавила она уже по-русски.

– Неужели? – удивился молодой человек.

– Верно, верно. Тотоша, ты философствуешь? – спросила мохнатого черненького песика княгиня.

– Гам, гам… – пролаял песик.

– Видите, отвечает, что да.

– Восторг! Один восторг! – воскликнула приживалка, взяла собачку за голову и чмокнула ее в мордочку.

– А этот молодой человек кто? – спросил доктора Николай Иванович.

– Он наш атташе при каком-то посольстве, – был ответ.

– Ну что же… Надо что-нибудь скушать, – сказала Глафира Семеновна.

– Ей-ей, ничего не могу, – отвечал супруг. – Как же это так, перед обедом сладкое?.. Вот если бы рюмочку водки и бутерброд с тёшкой или семгой… А то вдруг пирожки!

– Ешь, ешь… Бери и ешь. Бери вон яблочное пирожное… Уж если здесь так принято и попал ты в такое общество, то обязан есть. Неправда ли, доктор?

– Сам я есть не буду. Я только выпью рюмку коньяку, – отвечал доктор.

– Как? Да разве здесь коньяк есть? – радостно воскликнул Николай Иванович.

– Сколько хотите! И коньяк, и ликеры.

– Де коньяк![42] – сказал Николай Иванович продавщице. – Вот после коньяку, пожалуй, можно закусить какой-нибудь конфетиной.

Он выпил вместе с доктором по рюмке коньяку и только стал жевать шоколадную лепешку, как увидал, что с дальнего стола ему кивает Оглотков. На этот раз Оглотков был в смокинге и в черном цилиндре. Он тотчас же подошел к супругам Ивановым, которые за неимением свободного столика должны были стоять, и предложил свое место за столиком Глафире Семеновне. За столиком сидела жена Оглоткова – молодая дама, с круглым купеческим лицом, блондинка, совершенно без бровей и вся в белом.

– Супруга моя Анфиса Терентьевна… Мадам Иванова… – тотчас же отрекомендовал Оглотков дам. – Николай Иваныч Иванов, наш петербургский коммерсант.

Познакомился с Оглотковым и доктор Потрашов. Мужчины окружили сидевших за столиком дам. Оглотков жевал тарталетки с пюре из абрикосов и говорил:

– Наешься вот перед обедом этой разной сладкой дряни, а потом за обедом ничего в горло не идет.

– Так зачем же есть-то? – сказал доктор.

Оглотков развел руками:

– Так здесь принято среди высшего общества. Назвался груздем, так полезай в кузов. Не побываешь у Миремона, и уж чего-то не хватает.

– Выпили бы чашку кофе, вместо того чтоб есть пирожки, – посоветовал доктор. – Кофе не отнимает аппетита.

– Сейчас чай пили по-английски. После концерта у нас был «файф-о-клок». У нас здесь английский регулятор.

– То есть как это? Какой регулятор? – недоумевал доктор.

– Тьфу ты, регулятор! – плюнул Оглотков. – И я-то: регулятор! Режим… Английский режим… Мы здесь все по-английски… от доски до доски… Вот завтра в десять утра на игру в мяч приглашен я в здешний английский клуб. Игра-то уж очень мудрено называется, так что боюсь ее и называть, чтобы не провраться.

– Лаун-теннис? – подсказал доктор.

– Вот, вот… Лаун-теннис… С лордом одним завтра играть буду… с настоящим лордом… Потом из египетского посольства один будет… – похвастался Оглотков.

А мадам Оглоткова щурила в это время свои и без того маленькие, заплывшие сальцем глазки и рассказывала Глафире Семеновне о концерте классической музыки, на котором она была час тому назад.

– Это восторг! Это восторг что такое! – говорила она. – Бах… Берлиоз… Мендельсон… Ах, как жалко, мадам Иванова, что вы не были на этом концерте! Это буквально упоение… Я закрыла глаза и чувствую, что уношусь под небеса. Впрочем, в следующий понедельник будет второй такой же концерт, и я советую вам побывать. Валер! – обратилась она к мужу. – Нам, мон шер, пора ехать. И так уж темнеет, а надо еще прокатиться по рю де Руа. Я обещала встретиться с графиней Клервиль. Она будет верхом, и с ней этот турок… Как его?.. Вы знаете, мадам, здесь есть турок, который прекрасно говорит по-русски… Ага-Магмет.

– Позвольте… Да он вовсе и не турок, а жид… – заметил доктор, – Одесский жид… Комиссионер по пшенице. Я его отлично знаю.

– Не знаю. Его здесь все считают за турка, – отвечала мадам Оглоткова и стала прощаться с Ивановыми. – Надеюсь сегодня встретиться в казино? Сегодня там маленький суаре дансан[43].

– Будем, будем… Непременно будем, мадам Оглоткова, – отвечала Глафира Семеновна.

Они всей компанией стали выходить из кондитерской. В дверях им повстречался седой черноглазый статный мужчина в сером пальто и серой шляпе, с толстой тростью в руке и в золотом пенсне на носу. Доктор Потрашов кивнул на него дамам и шепнул:

– Вот это настоящий турок и даже паша, приближенный к султану.

– А не похож. И без фески, – заметила мадам Оглоткова.

– Оттого что с ног до головы европеец. Феску он только у себя на родине носит.

На улице супруги Оглотковы сели в экипаж, дожидавшийся их у кондитерской, а супруги Ивановы, простившись с доктором, направились к себе в гостиницу обедать.

На улице уж зажглись фонари. Гостиница была в десяти шагах.

– Пообедаем дома, отдохнем часик – и в казино, – говорил Николай Иванович.

Лишь только они подошли к гостинице, хозяин гостиницы тотчас же распахнул перед ними дверь, и первыми его словами, обращенными к супругам Ивановым, была французская фраза:

– Могу я уговориться с вами теперь о пансионе, мадам и монсье?

– Тьфу ты! Опять пансион! – плюнул Николай Иванович и закричал: – Апре, апре дине пансион![44]

XX

Было около девяти часов вечера. Супруги Ивановы, выйдя из своей гостиницы, направлялись в казино на вечер. Погода была тихая, теплая. Светила с темно-синего неба луна и делала совсем ненужным свет городских фонарей. Магазины на улицах Мэрии и Мазагран были уж сплошь заперты, но около некоторых из них на стульях разместились их хозяева и дышали легким воздухом. Иногда виднелись целые семьи. Пыхтели папироски. В руках иных женщин виднелось вязанье, машинально ковыряемое длинной иголкой с крючком. Тротуары были переполнены гуляющими после дневных трудов и так стоящими на углах домов и около подъездов мужчинами и женщинами. Уличные скамейки под платанами также были заполнены сидящими. На женщинах в большинстве случаев виднелись белые чепцы и белые передники. Это была прислуга из бесчисленных гостиниц, управившаяся с работой и вышедшая попользоваться воздухом. То там, то сям слышался сюсюкающий говор басков. Извозчики в испанских фуражках и красных галстуках, не находя больше за поздним временем седоков, направлялись к себе на дворы, по пути останавливались около уличных скамеек и беседовали с знакомыми. Виднелись шушукающиеся парочки, укрываясь за стволами платанов.

– Какой вечер-то прекрасный! – сказала мужу Глафира Семеновна. – Смотри, какая яркая луна! Как, должно быть, теперь красиво на море.

– А вот сейчас увидим, как подойдем к казино, – отвечал супруг.

Они свернули в улицу, стали спускаться к берегу – и им открылся дивный вид посеребренного синего моря, над которым стоял громадный шар бледной луны. Здание казино было налево. Балкон его был освещен электричеством, и с него доносились звуки струнного оркестра. Супруги хотя и не были особенными друзьями природы, но остановились и залюбовались лунным видом, большой золотисто-серебряной полосой от луны. На Большом Плаже от отражения луны на белом здании купальных кабинов было светло, как днем, но Плаж был пустынен. На нем не виднелось ни души. Николай Иванович посмотрел на небо и сказал:

– Вон и Большая Медведица здесь есть, только кажется, что у нас она как будто больше. Вот и Малая Медведица… – указывал он на звезды.

– Пойдем в казино. Чего тут стоять! – торопила его жена. – Шляпка отсыреет. На мне новая соломенная шляпка с цветами из перьев.

– А вот и Треугольник…

– Брось. Пойдем.

– Постой, душечка, дай Пса и Псицу отыскать.

– Ну вот… Какой еще такой Пес и Псица на небе.

– Есть. Все животные на небе есть, как и на земле. Пес, Лев, Кошка, Тигр…

– Ври больше. Пойдем. Ну статочное ли дело, чтобы на небе Пес! Это даже и неприлично.

– Позволь… Если Медведица есть, то отчего же Псу не быть? Такая же божья тварь.

– Ты пойдешь в казино или не пойдешь?! – возвысила голос супруга.

– Иду, иду… Эх, не дашь уж и на звезды посмотреть! – проговорил Николай Иванович и направился за женой.

– На звезды смотрят ученые люди, астрономы на обсерватории, а зачем тебе звезды? – был ответ.

Вот и подъезд казино. Около него стоял один-единственный экипаж, и кучер на ко́злах курил трубку. Ливрейный швейцар распахнул перед супругами дверь, и открылся великолепный вестибюль. Шла мраморная лестница вверх, застланная ковром. Стены были расписаны живописью. Стояли статуи. Налево помещался прилавок кассы, и за ним кассирша, затянутая в рюмочку и с живыми цветами в волосах.

– Де билье… – обратилась к ней Глафира Семеновна.

– Прикажете вам два абонемента на месяц? – спросила кассирша.

– Нон, нон. Де билье пур ожурдюи[45].

– Тогда возьмите абонемент на неделю.

– Нон, мерси. Пур ожурдюи… – стояла на своем Глафира Семеновна. – Зачем нам абонемент? С какой стати? Может быть, еще и не понравится, – сказала она мужу.

– Абонемент, мадам, обойдется вам вдвое дешевле, – поясняла кассирша и оторвала два билета, взяв за них по три франка.

– Как навязывает-то! Должно быть, делишки здесь не особенно важны, – заметил Николай Иванович.

Супруги поднялись по лестнице и очутились в длинной галерее с диванами по стенам. Галерея была совершенно пуста. Они прошли ее и очутились в буфетной комнате. Стояли маленькие столики. В глубине помещалась буфетная стойка с фруктами в вазах и целая батарея бутылок, из-за которой торчала голова буфетчика. Буфетная была также пуста. В ней уныло бродил лакей во фраке и за одним из столиков перед самой маленькой рюмкой коньяка сидел громадного роста мужчина с большим животом и, откинувшись на спинку стула, пыхтел и отдувался.

– Однако публики-то не завалило! – заметил жене Николай Иванович.

– По всем вероятиям, на музыке. Ведь музыка играет, – отвечала жена.

Они прошли в зал. Зал также был пуст. Двое дверей из зала вели на балкон, и там слышалась музыка. Супруги вышли на балкон, висящий над морем. Балкон громадный, во весь этаж, весь уставленный мраморными столиками, но за ними опять-таки сидело не более пяти человек. В выстроенном на балконе стеклянном киоске играл небольшой струнный оркестр. Дирижер во фраке и белом галстуке так и надсажался, махая смычком.

– Где же публика? – дивилась Глафира Семеновна. – И Оглотковых нет, и доктора нет, а ведь как просили нас прийти сюда!

Они прошли вдоль всего балкона и смотрели в лица немногочисленных слушателей музыки. Одиноко за одним из столиков, перед остывшей чашкой кофе, спал рыжий бакенбардист в смокинге, прислонясь головой в серой шляпе к стене и опустя вниз руку, в которой была сжата газета. Далее сидела пожилая дама, сильно закутанная в перовые боа и смотревшая на освещенное лунным светом море. Она облокотилась на столик и тоже дремала. Еще подальше – дама с мужчиной во фраке. Дама сидела перед чашкой с шоколадом или кофе, была нарядно одета в шелковое платье и в малиновое сорти-де-баль, опушенное перьями белых марабу, а мужчина клевал носом, вздрагивая черным цилиндром.

– Что это, сонное царство, что ли? – продолжала недоумевать Глафира Семеновна. – Как хорошо слушают музыку! Вот меломаны-то!

– Да ведь после обеда, так уж какая тут музыка! Наелись вплотную, ну, винца хлобыстнули малость, а теперь вот здесь, в холодке, и сморило их, – отвечал супруг. – Музыка после обеда – беда, сейчас в сон ударит. Я по себе знаю.

Они шли дальше, и вдруг показалась стеклянная дверь, выходящая на балкон. В стекла этой двери виднелась целая толпа публики, окружавшей большой стол.

– Вот, вот где все собрались! – воскликнула Глафира Семеновна. – А мы-то ищем на балконе над морем! Кому теперь охота на сырости!.. Входи скорей. Надо посмотреть, что тут делают.