Наши за границей. Под южными небесами

– Видишь, – сказала мужу Глафира Семеновна. – Даже табльдота нет, завтракают отдельно за маленькими столиками, и служат вместе с лакеем горничные. Рад?

– Еще бы. Главное, мне уж то приятно, что он без капуля на лбу и без карандаша за ухом. Я про лакея…

– Косматый даже. Какой тут капуль! И имеет вид, что он скорей столяр или слесарь.

– Этого-то нам и нужно. На нашего трактирного шестерку смахивает – и довольно.

Супруги сели за столик, на котором было два прибора и две бутылки вина – красное и белое. Столовая была в первом этаже, столик стоял у окна, и, сидя за ним, можно было видеть все, что происходит на улице. Николай Иванович попробовал вина и сказал:

– Белое вино псиной припахивает, но красное пить можно.

– По мне, хоть бы оба собакой припахивали, так еще лучше, – отвечала супруга.

Подали меню на разрисованной карточке с изображением гномов, тащущих блюда, переполненные яствами. Глафира Семеновна стала рассматривать его и читала.

– Первое – гор девр (закуска), второе – омлет, яичница, третье – бифштекс. Ну это еще есть можно. А вот затем я уж и не разберу, какое это блюдо. Ну да его можно и не есть. С меня довольно. Вот еще сыр имеется и фрюи – фрукты. Вино даром.

– Фрукты здесь должны быть хороши. Ведь в фруктовое царство приехали, – заметил Николай Иванович, прихлебывая из стакана красное вино.

– А ты уж, голубчик, полбутылки вина успел выпить?! – воскликнула супруга. – Ловко!

– Ну и что ж из этого? Сама же ты прочла, что вино даром.

– Однако ты еще кусочком еды не успел окрупениться.

Подали штук шесть креветок, по кружочку масла толщиной в лист бумаги и четыре тоненьких ломоточка колбасы.

– На трех тарелках, а есть нечего, – сказал супруг.

– Тарелками-то за границей только и берут. Это тебе должно быть известно. Не в первый раз уж путешествуешь, – отвечала супруга, придвинула ему тарелочку с креветками и прибавила: – Этих гадов ты можешь всех съесть, мне не надо.

– Да ведь это те же раки.

– Раки красные бывают, а это какие-то розовые с белым.

– Такие маленькие, что не знаешь, что в них и есть.

– Ешь, ешь. Сам же ты хвастался, что за границей надо есть что-нибудь особенное, местное, чего у нас нет.

– Не люблю я такую еду, которую надо в микроскоп рассматривать. Уж есть, так есть. А тут не знаешь, как и скорлупу с них снять.

Появилась яичница. Николай Иванович наложил себе на тарелку половину того, что подали, и проговорил:

– Спасибо, что хоть яичницей-то по количеству не обидели.

– Ты уж, кажется, бутылку красного-то вина прикончил? – удивилась супруга.

– Да ведь пить, душечка, хочется. А только где же прикончил? В бутылке еще осталось.

Явился бифштекс, но кусочки его были так малы, что Николай Иванович надел на нос пенсне и сказал:

– Боюсь, что без пенсне вместо куска в пустое место вилкой попаду.

– Мне довольно, – отвечала супруга. – Ты забываешь, что ведь это не обед, а только завтрак.

– Однако, матушка, мы сегодня по Плажу как скаковые лошади бегали, осматривая местность.

– Да ведь еще тебе будет какое-то неизвестное блюдо. Можешь и мою порцию съесть.

Подали неизвестное блюдо. Это было что-то мясное, темное, с маленькими позвоночными костями, под темным, почти черным, соусом и заключавшееся в металлическом сотейнике. Глафира Семеновна сделала гримасу и отодвинула от себя сотейник к мужу. Тот взял вилку, поковырял ею в сотейнике, потом понюхал приставший к вилке соус и сказал:

– Какой бы это такой зверь был зажарен?

– Ешь, ешь, – понукала его супруга. – Сам же ты хвастался, что за границей любишь есть местные блюда, чтоб испытать их вкус.

– Верно. Но я прежде должен знать, что я пробую, а тут я не знаю, – проговорил супруг. – Кес ке се?[33] – спросил он горничную, указывая ей на сотейник с едой.

Та назвала кушанье.

– Глаша, что она сказала? Ты поняла, какое это кушанье? – обратился он к супруге.

– Ничего не поняла, – отвечала та и опять заговорила: – Ешь, ешь, пробуй. В Петербурге ведь ты хвастался приятелям, что в Марсели лягушку ел.

– Пробовал. Это верно, но тогда я знал, что передо мной лягушка. А это черт знает что такое! Что это не лягушка – это сейчас видно. Вот эти позвонки, например… Смотри, у лягушки разве могут быть такие позвонки! Видишь?

Николай Иванович выудил кусок кости на вилке. Глафира Семеновна брезгливо отвернулась.

– Ну вот! Стану я на всякую мерзость смотреть! – проговорила она.

– Здесь, во Франции, кроликов едят. Не кролик ли это? Как кролик по-французски?

– А почем же я-то знаю!

– Да ведь это самое обыкновенное слово и даже съедобное. Сама же хвасталась, что все съедобные слова знаешь.

– У нас в Петербурге слово «кролик» не съедобное слово, а я всем словам в петербургском пансионе училась.

– А то, может быть, заяц? Зайчину и в Петербурге едят. Как заяц по-французски?

– Знала, но забыла. Ты будешь есть или не будешь? – спросила мужа Глафира Семеновна. – А то сидишь над сотейником и только бобы разводишь.

– Если бы знал, что это такое, – попробовал бы.

Горничная давно уже стояла у стола, смотрела на супругов, не дотрагивающихся до блюда, и недоумевала, оставить его на столе или убирать.

– Кес ке се? – снова задал ей вопрос Николай Иванович. – Кель анималь?[34]

– Le lièvre, monsieur…[35] – был ответ.

– Гм… Са? Воля са?[36] Такой зверь?

Николай Иванович сложил из пальцев рук зайца с ушками и лапками и пошевелил пальцами.

– Oui, oui monsieur… – утвердительно кивнула горничная, рассмеявшись.

– Заяц! – торжествующе воскликнул Николай Иванович. – Ну, зайца я не буду есть, я знаю его вкус.

И он отодвинул от себя сотейник, кивнул горничной, чтоб та убирала его.

– Соте из зайца очень вкусное кушанье, монсье. Напрасно вы его не кушаете, – сказала горничная, прибирая блюдо.

Услыша от нее раз сказанное французское слово «льевр», Глафира Семеновна сама воскликнула:

– Льевр, льевр! Теперь я вспомнила, что «льевр» – заяц! Нас учили.

– Ну вот видишь…

Николай Иванович налил себе в стакан остатки вина и выпил его, как бы вознаграждая себя за труд разгадывания кушанья.

Супруга взглянула на пустую бутылку и покачала головой.

Подали сыр и фрукты.

XV

Лишь только супруги вышли после завтрака из столовой и стали подниматься к себе в комнату во второй этаж, как их догнала горничная и сообщила им, что с ними желает говорить «мадам ля проприетер», то есть хозяйка гостиницы.

– Что такое у ней стряслось? – воскликнул Николай Иванович. – Неужели опять пансион?

Но хозяйка стояла уже тут. Это была пожилая женщина в кружевном фаншоне на голове, с крендельками черных с проседью волос на висках. Она приседала перед супругами, спрашивала, как им понравился завтрак, и супруги опять услышали в ее речи слово «пансион».

– Тьфу ты пропасть! Вот надоели-то с этим пансионом! – проговорил Николай Иванович, разводя руками. – Оголодали они здесь, что ли! Глаша, скажи ты ей, что прежде нужно прожить хоть день один, пообедать и уж потом разговаривать о пансионе, – обратился он к жене.

– Апре, мадам, апре. Иль фо дине… иль фо вуар. Апре дине[37], – сказала ей Глафира Семеновна.

– Bon, madame… Merci, madame… – поклонилась француженка и стала спускаться по лестнице.

– Переоденусь в другое платье, попроще… – сказала Глафира Семеновна, входя к себе в комнату. – Не перед кем здесь щеголять. Я думала, здесь все по последней моде в шелка разодеты, а здешние дамы в самых простых платьях разгуливают. И шляпку эту с высокими перьями не одену. Еще ветром, пожалуй, сдунет в море. Давеча ее у меня на голове как парус качало.

Супруга начала переодеваться. Супруг сел в кресло и задремал. Вскоре послышалось его всхрапывание.

– Николай Иваныч! Да ты никак спишь? – воскликнула Глафира Семеновна.

Она уже прикалывала к косе другую шляпку, низенькую, с бантами из разноцветного бархата и кусочком золотой парчи, наброшенном сбоку.

Супруг очнулся.

– Стомило немножко… – проговорил он. – Но я готов… Идти куда-нибудь, что ли?

– Да само собой. Не для того мы сюда приехали, чтобы спать. Надо идти город осматривать. Я уж переоделась. Надевай шляпу, и пойдем.

Позевывая и покрякивая, супруг поднялся с кресла. Ему сильно хотелось спать, но он повиновался.

Супруги вышли из гостиницы и пошли по улице, останавливаясь у окон магазинов, где за стеклами были размещены разные шелковые и кружевные товары. Были и магазины с безделушками, с местными «сувенирами» в виде видов Биаррица, изображенных на раковинах, на веерах, на тамбуринах.

– Вот этих безделушек надо непременно купить, чтобы потом похвастаться в Петербурге, – сказала супруга. – Смотри, какая прелесть веера, и всего только полтора франка. Вон и цена выставлена. Потом надо купить… Чем славится Биарриц? – спросила она мужа.

– Да почем же мне-то знать? – отвечал супруг. – Если уж ты не знаешь, то я и подавно.

– Вот надо узнать у доктора, чем Биарриц славится, и тоже купить для воспоминания.

– Купим, – проговорил супруг, отошел от окна и нос с носом столкнулся с рыжебородым человеком в белом фланелевом костюме и серой шляпе, воскликнув: – Валерьян Семеныч!

Это был тот самый петербургский купец-лесник Оглотков, которого он уже видел сегодня утром из окна своей гостиницы. Оглотков остановился и проговорил:

– Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется. Какими судьбами здесь?

– Приехали из Петербурга сюда себя показать и людей посмотреть.

– Вот и мы то же самое. Когда вы приехали?

– Вчера. Вот позвольте вас познакомить с моей супругой: Глафира Семеновна, мосье Оглотков.

Рукопожатие.

– И я здесь с супругой, – сказал Оглотков. – Но мы здесь уже больше двух недель мотаемся и через недельку сбираемся уезжать.

– Где же жена-то?

– Утром купалась, после завтрака раскисла и теперь дома в дезабилье отдыхает. А я бегу теперь голубей стрелять.

– То есть как это голубей стрелять? – удивился Николай Иванович.

– А здесь у нас уже такая английская затея. Голубей стреляем. Пари держим, – отвечал Оглотков и погладил рыжую бороду.

– Да вы-то разве англичанин? Ведь вы, кажется, ярославского происхождения-то.

– Да, наш папашенька действительно славянин с берегов Волги, но мы-то уж здесь живем совсем по-английски. Впрочем, в нашем обществе не одни англичане. У нас князь Халюстин, граф Жолкевич, генерал Топтыгин… Есть даже принц немецкий… Вот уж фамилию-то я его не могу выговорить… Гау-Гау-Альт… Вот так что-то… Фамилия какая-то трехэтажная… Ну и много другой аристократии. У нас все аристократы.

– Так… Стало быть, здесь в аристократы записался? – спросил Николай Иванович.

– Нельзя. У нас общество такое… Мы остановились в такой гостинице… У нас и обед даже не в семь часов, а в восемь, и выходим мы к столу во фраках и белых галстуках. Перед обедом у нас «файф-о-клок», – рассказывал Оглотков.

– Это что же такое? – спросил Николай Иванович.

– Переодеваемся в смокинг и пьем чай. Нам в это время делают визиты.

– Фю-фю-фю!..

– Что же тут свистеть-то? Вечером мы в казино. Там у нас иногда концерты, иногда игра. В баккара все больше играем. Дамы в лошадки…

– Это, стало быть, как в Ницце… такое же казино?

– Вот-вот… Вы еще не записались членами? Советую записаться, – сказал Оглотков.

– Это куда? Чтобы во фраках и в белых галстуках обедать? Благодарю покорно, – отвечал Николай Иванович. – Я рад-радехонек, что нашел такую гостиницу, где этого не водится.

– Нет-нет. Я говорю про казино. В казино записаться членом. Вы и ваша супруга. Вот там и будем встречаться. Там познакомим и наших жен друг с другом.

– Ах, в казино-то записаться! Пожалуй… Впрочем, ведь можно и так ходить, гостями.

– Дороже… И опять же шик не тот. Тону такого нет. А мы если, стало быть, теперича члены с супругой, то входим туда как хозяева… Иногда по два, по три раза в день ходим. Вот, например, сегодня… Сегодня у нас там в три с половиной часа дня концерт классической музыки. Исполнена будет оратория… Вот уж какая оратория, я забыл, а только оратория… Жена знает. Приходите.

– Да ведь это я знаю… – сказал Николай Иванович. – Это ведь на скрипицах душу вытягивать начнут.

Оглотков пожал плечами.

– Правильно… что говорить! – произнес он. – Но зато модно… На аристократический манер… Все здешнее высшее общество там увидите. Одних княгинь разных будет штук пять-шесть.

– Нет, уж мы лучше вечером придем. Придем в лошадки поиграть.

– Конечно же, лучше вечером, – поддакнула мужу Глафира Семеновна.

– Мы с женой и вечером будем. Вот там, мадам, я вас и познакомлю с своей супругой. А теперь до приятного… – раскланялся Оглотков. – Побегу голубей стрелять. Итак уж опоздал.

Он пожал руки супругам и ускоренным шагом пошел по тротуару, помахивая тростью с серебряным набалдашником в виде шара.

Николай Иванович посмотрел ему вслед, кивнул и сказал супруге:

– Каков английский аристократ! А еще года три тому назад, когда его отец-покойник был жив, так за обедом все они из одной чашки щи хлебали, а за фрак-то тятенька выволочку бы дал, если бы во фраке его увидел.

– Цивилизация… – отвечала Глафира Семеновна.

XVI

Оставшись на улице одни, супруги почувствовали какое-то сиротство. Они взглянули друг на друга, и Николай Иванович спросил жену:

– Куда ж мы теперь?..

– Да пойдем дальше по этой улице. Доктор Потрашов давеча говорил, что и весь Биарриц-то состоит из одной улицы.

Они, шаг за шагом и останавливаясь у окон магазинов, кондитерских и парикмахерских, прошли всю улицу Мэрии и продолжение ее – улицу Мазагран, свернули в рынок, где продавались съестные припасы, побывали на почте, находящейся против рынка, и уперлись в берег моря, где уже кончалась улица Мазагран. Перед ними была бухточка Порт Вье с зданием теплых ванн у самой воды. Здесь они спустились к воде. В тихой бухточке со стеклянной синей поверхностью, совершенно без всякого прибоя, купались двое мужчин. Никто на них не смотрел, да и никого на берегу не было. Только старуха-прислужница из теплых ванн развешивала для просушки купальное белье на веревку.

– Вот оно, скромное-то купальное место, про которое говорил доктор Потрашов, – заметил Николай Иванович. – Сюда купаться завтра и приду.

– А ты слышал, что нам нужно прежде приучить себя к морской воде теплыми ваннами? – отвечала супруга.

Супруги свернули направо и пошли по хорошо обделанной камнем набережной, висящей над морем. У берега виднелись скалы самой причудливой формы, выставившиеся из воды и обливаемые наскакивающими на них пенистыми волнами. Вот Rocher de la Vierge, дальше других скал выдавшаяся в море островком и соединенная со скалистым берегом мостиком. На вершине скалы стояла статуя Девы Марии, и к ней вела высеченная в камне лестница с перилами.

– Надо зайти посмотреть, – сказал Николай Иванович, и они стали перебираться на скалу.

Вид со скалы на город был восхитительный. Глафира Семеновна, запасшаяся биноклем, тотчас же стала любоваться видом. Вокруг плескались волны. Насмотревшись на город, расположенный по берегу террасами, стали смотреть в необозримую даль океана. Николай Иванович тотчас же произнес:

– Вот откуда бы хорошо написать письмо в Петербург свояку Петру Васильевичу, чтобы похвастаться перед ним. «Стоя на скале в Атлантическом океане, приветствуем тебя и Марью Семеновну! Вокруг нас бушуют дикие волны, и над нашими головами слышен зловещий крик чаек…»

– Ну довольно, довольно… – прервала его импровизацию супруга. – Чаек-то как раз и нет.

– Нет, я все-таки уж вечером дома напишу. «Вдали виднеется парус погибающего в волнах судна. Киты, чуя добычу, играют в необозримом пространстве… – продолжал он импровизовать. – Глафира Семеновна, ухватившись за меня…»

– Нет, уж ты, пожалуйста, меня-то хоть не путай… – перебила супруга.

– Отчего? Пущай… Тебя ведь теперь вся родня считает за всемирную путешественницу. Пусть знают, что ты на скале в Атлантическом океане стояла.

– Нет, нет, нет! Я прошу тебя… Через это только зависть и потом ссоры…

Глафира Семеновна продолжала наводить бинокль на берег.

– Вон доктор идет… Доктор! Доктор! – замахала она ему зонтиком.

Доктор остановился на берегу, и супруги перешли к нему со скалы.

– Приехала какая-то красавица-испанка из Сан-Себастьяно и завтра будет купаться. Я сейчас был в казино, так там только и говорят об этом, – сообщил доктор. – Запасайтесь завтра биноклями, когда выйдете перед завтраком на Плаж.

– Всенепременно… – отвечал Николай Иванович.

Супруга грозно сверкнула в его сторону глазами.

– Гуляете? – спросил доктор.

– Да, осматриваем здешние достопримечательности, – сказали супруги.

– Достопримечательностей-то здесь только нет. Разве вот… Видите вы этот замок? – указал доктор. – Он называется Вилла Менье…

– Ну и что же в нем достопримечательного?

– Он построен из шоколада.

– Как из шоколада? Да что вы говорите! Как же он не растает от дождей? – удивилась Глафира Семеновна. – Я видела на выставке стол из шоколада, статую, но чтоб дом…

– Доктор шутит, а ты и поверила, – улыбнулся супруг.

– Нет-нет, прямо из шоколада, из шоколадных плиток, проданных фабрикой Менье. Это замок шоколадного фабриканта Менье… Когда вы ехали сюда в Биарриц по железной дороге, видели вы тысячи синих вывесок с фирмой Менье, прибитых на станциях, полустанках и всех попадающихся по пути строений? На синем белыми буквами.

– Ах, да-да… ужас сколько!

– Вот эти-то объявления и рекламы и помогли выстроить такой великолепный домик.

– Ну, я теперь понимаю. Замок выстроен на деньги, нажитые на шоколаде! – проговорила Глафира Семеновна.

Доктор улыбнулся:

– Здесь есть замок американского миллионера, замок королевы сербской, но шоколадник и их перехвастал по роскоши своего замка. Смотрите, какой сад, какой цветник…

Они подошли к самому замку и остановились перед решеткой сада, с лужайкой, идущей в гору и изукрашенной ковровыми клумбами цветов.

– А ведь когда-то, говорят, бегал в белой куртке с ящиком за плечами и продавал шоколадные плитки вразноску, – рассказывал доктор про владельца замка. – Теперь же крупный акционер той железной дороги, по которой вы приехали.

– Ну, этим нас не удивишь, – сказал Николай Иванович. – У нас в Москве есть достаточно миллионеров, бывших когда-то коробейниками.

Они миновали Port des Pecheurs – бухточку с молом, где пристают с своими лодками рыбаки. Тут же на моле сидели, свесив ноги, и рыболовы-любители с длиннейшими удочками. Тут была смесь племен, наречий, состояний. Удили босоногие мальчишки в рваных куртках и замасленных фуражках блином, удили элегантные англичане в клетчатых пиджаках и белых шляпах с двумя козырьками – на лоб и на затылок, щеголяя изящными удочками. Сидели французы-блузники из мастеровых; солидные, сосредоточенные буржуа с черепаховыми и золотыми пенсне на носу; дети в матросских костюмах, в сопровождении гувернанток, стоявших сзади их; какой-то седой старик, все чертыхавшийся по-немецки на рыбу, которая то и дело срывала у него с крючка наживку из тельца улитки; два баска в соломенных шляпах с широчайшими полями, прикрепленных к подбородкам, без жилетов, в панталонах, держащихся на одной подтяжке. Был и наш бородатый русак в сером пиджаке, национальность которого сейчас же можно было узнать по поплевыванию на крючок при прикреплении к нему наживки.

Сзади удящих стояла глазеющая публика. Остановились посмотреть на рыбную ловлю и супруги, сопутствуемые доктором.

XVII

Рыба ловилась плохо, как и всегда у удильщиков, сидящих в компании. Попадалась по большей части мелкая, серебрящаяся макрель и изредка та крупноголовая, тоже чешуйчатая рыба, которую французы называют «волком» (loup). Удильщики тотчас же отцепляли рыбу от крючков и бросали ее каждый в свою корзинку. Наибольшая удача была для баска в широкополой шляпе и с давно не бритой бородой, которая засела густой щетиной на его щеках и подбородке. На баска взирали все с завистью. Но вот пришел католический священник в черном подряснике и круглой шляпе. Он был с удочками, корзинкой с крышкой и жестянкой с наживками. Баск и сидевший с ним рядом мальчик в шляпе с надорванными в нескольких местах полями тотчас же раздвинулись и дали священнику место. Тот сел на мол, свесив к воде длинные ноги, обутые в башмаки с серебряными пряжками, и только что закинул удочку, как тотчас же вытащил довольно крупную рыбу.

– Тьфу ты, пропасть! Попам везде счастье! – воскликнул по-русски бородач в серой парочке, плевавший на крючок. – Только пришел, как уж и с рыбой.

Священник торжествующе спрятал рыбу в корзинку и только что закинул свою удочку еще раз, как у него снова клюнуло.

– Опять? Ну, поповское счастье! – продолжал по-русски бородач в серой парочке.

Супруги переглянулись друг с другом, и Николай Иванович шепнул:

– Земляк-то наш как сердится!

Священник медленно вытягивал из воды лесу. На этот раз показалась не рыба, а какой-то темно-бурый комок, с первого раза казавшийся похожим на гигантскую жужелицу, как бы обмотанную потемневшими водорослями. Эти водоросли шевелились, вытягивались и извивались. Удившие и смотревшая публика захохотали.

– Что это такое? – спросил доктора Николай Иванович.

– Каракатица. Здесь их много.

Глафира Семеновна, заметив извивающиеся, выходящие из головы каракатицы щупальцы, пронзительно воскликнула: «Ах, змеи!» – отскочила от удящих и опрометью бросилась бежать по набережной. Супруг и доктор Потрашов побежали за ней.

– Что с вами? Что с вами? – кричал ей доктор.

– Она змей видеть не может. С ней делаются даже какие-то конвульсивные содрогания, – отвечал супруг.

– Да это вовсе не змеи, это каракатица, чернильная рыба.

– Она даже угрей и налимов боится.

Николай Иванович и доктор подбежали к Глафире Семеновне. Она уже сидела на скамейке и, слезливо моргая глазами, смотрела в морскую даль.

– Чего вы испугались? Это вовсе не змеи. Это каракатица, самое невинное животное, – проговорил доктор, садясь с ней рядом.

– Но ведь я видела, как что-то извивалось… Фи!

– Ноги каракатицы, или, лучше сказать, щупальцы. Вот они и извивались. Это животное головоногое, как его называют, – рассказывал доктор. – Самое безобидное животное, никогда ни на кого не нападающее, кроме мелкой рыбешки, ракушек и креветок. Вот какому-нибудь зубастому морскому хищнику каракатица неприятна. Спасаясь от него, она тотчас выпустит из себя вонючую, черную, как чернило, жидкость, и хищник, ошеломленный вонью и темнотой воды, останавливает свое преследование, а каракатица в это время спасается. От способности испускать из себя черную жидкость ее иные и зовут чернильной рыбой.

Доктор Потрашов приготовился прочесть целую лекцию о каракатице, но Николай Иванович его перебил:

– Вот и отлично. Теперь по крайности будем знать, какая такая эта самая каракатица. А то у нас каракатица вроде ругательного слова. Сам говоришь иногда про кого-нибудь: «Ах ты каракатица!» А что такое каракатица, до сих пор не знал.

Глафира Семеновна улыбнулась.

– Одну нашу знакомую мы все зовем каракатицей, – отвечала она, взглянула на мужа и прибавила: – Пелагею Дмитриевну. Она такая смешная, на коротеньких ножках, и рот до ушей.

Они поднялись со скамейки и пошли по Плажу. Глафира Семеновна успокоилась и спрашивала Потрашова:

– Где бы нам, доктор, начать завтра утром брать теплые ванны?

– Да вот… – и доктор указал на двухэтажное строение, приютившееся внизу, под самой набережной около воды. – Только зачем вам брать теплые? Возьмите тепловатые.

– Будто это не все равно? – спросил Николай Иванович.

– Тепловатые прохладнее теплых. Здесь градусники децимальной системы – ну, возьмите двадцать шесть градусов, двадцать пять.

– Тут мужские и женские ванны? – спросила Глафира Семеновна.

– Здесь пол вообще не разделяется. Вы видите, и в открытом-то море купаются мужчины и женщины вместе.

– Нужно вперед записаться или можно и так?

– Прямо приходите и закажите себе ванны. Вам отведут один кабинет, а мужу вашему другой. Ванна стоит франк и двадцать пять сантимов. Впрочем, в верхнем этаже, кажется, обстановка получше и стоит полтора франка.

– Вот в полтора франка и пойдем.

– Там есть консультация врача, и стоит это два франка, но зачем вам консультация? Да и врач-то этот, кажется, сомнительный.

– Ну что тут! Поконсультируемся. Важная вещь – два франка! Два франка я, два франка она – четыре франка! Уж приехали на морские купанья, так надо все испытать. Пускай наживаются.

Часы показывали еще только около трех. На Плаже не было особенного многолюдия. Только ребятишки усеивали своими пестрыми костюмами песок у воды и делали берег похожим на цветник. Пестроту прибавляли няньки и мамки-кормилицы, одетые в национальные костюмы разных департаментов Франции и обвешенные яркими разноцветными лентами. Был морской прилив, песчаная полоса берега у воды сузилась, а потому детские толпы были теперь теснее, чем утром. Слепые певцы надсажались, распевая арии и аккомпанируя себе на мандолинах. Был и скрипач, выводивший смычком убийственные ноты, был даже кларнетист. Сидели и так слепые нищие, сидели на стульях и побрякивали раковинами с положенными в них медными монетами, приглашая гуляющих к пожертвованию. У некоторых слепых на груди были прикреплены докторские свидетельства в рамках, объясняющие, что сбирающий подаяние действительно слеп, и даже объясняющие, вследствие каких причин он ослеп. Одни слепые нищие были с провожатыми женщинами или мальчиками, у других были собаки, пуделя, привязанные к ножкам стульев. Бросалось в глаза, что все эти нищие были прилично и даже франтовато одеты.