Бурное

В спальне у бабушки в неприметном месте, между окном и шкафом, висело маленькое распятие.

– Чтобы не увидел кто непрошеный, – как-то обронила бабушка.

Перед сном она застывала на коленях перед распятием, чуть слышно шепча. А в это же время в темноте дома перед другим окном сидела мама и тоже беззвучно молилась. В свете луны она была очень красивоё в ночной рубашке с распущенными волосами. Настоящее таинство.

Бабушка, напротив, выглядела собранно, волосы прятала под платок, на плечи накидывала шаль.

При многих схожих чертах они были бесконечно разные.

В сорок первом году бабушку депортировали из Поволжья. Ей тогда было пятнадцать. Отца забрали, а её, маму и братьев посадили в вагон для скота, такие вагоны еще называли телячьими, и повезли. Бабушка говорила, чтобы унять резь в животе, она отгрызала волокна от кожаного ремня старшего брата. Он кашлял, однажды зашёлся так, что изо рта пошла кровавая пена. Он ей харкал, пока не остановилось дыхание. Потом и мама заболела. Её с младшим братом перевели в другой вагон, и больше бабушка их никогда не видела. Осталась одна среди сотен немецких переселенцев.

Сколько они ехали, сказать не могла, дни и ночи под стук колёс слиплись в мучительное забытье, не разберёшь на этом свете или уже на другом. Но однажды поезд остановился. Вагоны открыли, люди на ослабших ногах выбрались, щурясь и поддерживая друг друга. Первое, что увидели в тающем вечернем свете, где-то далеко наподобие миража маячили сахарные пики. «Станция Бурное», – прочитала бабушка на табличке.

Сердитый человек в форме, почёсывая затылок, велел им ждать.

Бабушка вспоминала, что всю ночь люди просидели на перроне, кутаясь в то, что успели прихватить из дома. А что они могли успеть? Постучали ночью, зачитали короткий приказ, и всё, на выход.

Не любила бабушка вспоминать то время. Крестилась и замолкала.

У мамы Ирины из косметики была пудра и ленинградская тушь для ресниц, которую надо было смачивать. Мама ее аккуратно слюнявила, Ирина и её подружки в редкие дни, когда заходили в гости, плевали что есть силы.

На все праздники мама надевала одно и то же платье мышиного цвета с белым вышитым воротником.

Ах, как Ирина бесилась от советов мамы выбирать одежду бледных тонов. И как зачарованная внимала тогда каждому слову экскурсовода, не спуская глаз с её сочных губ.

А та как кружева плела рассказ про династию караханидов, поделивших в десятом веке Семиречье на уделы. В каждом уделе сидел свой правитель – каган, настолько самостоятельный, что даже монеты чеканил со своим именем. Его родственники возглавляли военные отряды и собирали налоги с простых скотоводов.

Одну историю Ирина запомнила почти слово в слово.

В одиннадцатом веке жил предводитель Карахан из не очень знатного рода, его богатством было дальнее родство с каганом[1] Тараза.

Как-то во главе отряда из тридцати всадников, выехал Карахан собирать налоги. Путь его лежал по многим кочевьям, разбросанным по жайляу вдоль горных отрогов.

Ирина ехала в автобусе и представляла, как по пути Карахана с востока поднималось солнце, наполняя степь светом, от чего сухая трава отливала золотом. Кони несли всадников ровной рысью, из-под копыт разлетались цикады и кузнечики. Суслики, завидев отряд издалека, прятались по норам. Высоко в небе парил беркут, выжидая, когда всадники проедут, чтобы продолжить охоту.

Карахан держал путь к перевалу, ему нужно было добраться до дальних аулов. Он уже привык, что нигде его отряд не встречали с радостью, богачи воздавали мнимые почести, чтобы отправить в Тараз меньше добра.

За накрытым с избытком дастарханом с горестными лицами рассказывали о засухе или заморозках, падеже скота, болезнях или иных напастях, поразивших стада.

Улыбались, дарили лучших коней, рассыпались в похвалах уму и смелости Карахана, а при отъезде посылали ему в спину злые колючие взгляды. Поэтому Карахан подъезжая к кочевьям, закрывал своё сердце и мысленно доставал меч из ножен.

За хорошую службу каган пожаловал Карахану земельный надел – икту. Жить бы да радоваться, множить стада, восседать на почётном месте на тоях, жениться и растить детей. Но всё это было не по нраву Карахану, он хотел сражаться в открытом бою.

Его посадили в седло и вложили в руки палку раньше, чем он научился ходить. Защищать землю предков от набегов пришлых племен – вот в чём видел он своё призвание. Но как-то оказалось, что у него только два пути: либо налоги собирать, либо охранять караваны.

Только перед закатом прибыл отряд Карахана в богатый аул Хакима ата. Карахан спешился и прошёл в самую большую юрту, выделяющуюся как могучий белый бактриан среди одногорбых собратьев.

Карахан чуть замедлил шаг перед резными дверями, мысленно растянул над собой защитный купол. Повесил камчу у входа, и вдруг двери распахнулись, из юрты выскочила юная девушка. Сколько ей, пятнадцать – шестнадцать?

Карахан залюбовался светлой персиковой кожей и разлётом чёрных бровей. Девушка засмущалась, опустила лицо и почти бегом кинулась прочь. Нянька, едва поспевая за ней, неодобрительно зацокала языком.

Карахан забыл не только о защитном куполе, но и зачем он здесь. Чуть отступил, чтобы пропустить девушку и засмотрелся ей вслед. Юбка скрывала её ноги, и она словно мифическая пери парила, не касаясь земли.

Сердце Карахана затрепетало, как трепещет пойманная птица в руках ловца.

– Салам аллейкум, дорогой Карахан, – услышал Карахан из глубины юрты голос Хакима ата.

Будто пригоршня ледяной воды из горного ручья остудила Карахана.

Хаким ата возлежал за низким столом. Кошма из верблюжьей шерсти по стенам и на полу юрты сохраняла ночную прохладу. Карахан поздоровался с положенными случаю почестями, прилёг за стол и повёл разговор о том, что завтра на рассвете хотел бы выехать, чтобы до полуденного зноя вернуться в Тараз.

Хаким ата заохал, запричитал как бабка-плакальщица, мол, до утра не соберёт налог. Сейчас едва ли половина готова.

Почти в каждом ауле Карахан слышал такие речи. Каждый хотел затянуть время, задобрить с тем, чтобы отправить полупустые мешки и полубольной скот. И вдруг юрту как солнце осветило, вернулась девушка, с которой он столкнулся в дверях.

Хаким ата нахмурился и уже открыл рот, чтобы отругать, что зашла не вовремя, но осёкся, увидев, как смотрит на неё Карахан. Жестом поманил к себе и представил:

– Моя дочь Айша.

Девушка потупив глаза проскользнула и присела слева от отца. Она не проронила ни слова, только изредка пронзала Карахана быстрым взглядом. В такие мгновенья Карахан терял нить разговора, забывая, что хотел сказать.

Как вспыхивает искра в сухом саксауле, так любовь мгновенно раздула пожар в сердце Карахана.

Не в силах противостоять Хакиму ата, он дал согласие остаться на два дня. Только бы потушить пламя в груди, уехать, куда глаза глядят. Только бы увидеть Айшу ещё раз и ещё.

Долго перед сном сидел Карахан у реки. В задумчивости бросал камни в бегущую воду. Быстрое течение мгновенно уносило их вниз по течению, иногда камни с глухим стуком падали на мелководье.

Понимал Карахан, что может отказать ему Хаким ата, он – из уважаемого рода, Айша – его единственная дочь. Разве отдаст он свою драгоценную красавицу такому как Карахан. И украсть девушку, как принято в степи, если не хватает денег на калым, или родители против, Карахан не мог, он приехал по делам кагана, не стоило порочить его имя воровством невесты.

Карахан проснулся на рассвете с мыслью, что хотел бы поговорить с Айшой. В ауле Хакима ата несколько десятков юрт, но Карахан ещё вечером нашёл ту, в которой жила Айша с нянькой Бабаджа хатун.

Чтобы прогнать следы сна и тяжелых дум, Карахан набрал в ладони студёную воду из ручья и опустил на лицо. Холод обжёг кожу, растёкся бодрящей свежестью вниз по шее и достал до сердца.

Айша вышла из юрты и как солнце осветила все вокруг. Карахан сравнил её с птицей, прилетевшей ранней весной на голую землю. Только что это? Тёмные тени залегли под глазами девушки, кожа побледнела, брови стали ещё чернее. Видно, и для Айши эта ночь прошла без сна.

Девушка остановилась в четырёх шагах от Карахана и открыто посмотрела ему в лицо. Как будто в самую душу заглянула, подумал Карахан. От волнения у него пересох язык, как если бы он не пил два дня.

– Я видел много девушек, – кое-как совладав с языком хриплым голосом начал Карахан, – но ни одна не волновала мой покой, как ты. Ты для меня теперь как воздух, как небо, как солнце, только про тебя и думаю. Разве может быть жизнь без солнца?

Айша биби слушала, не говоря ни слова. Её щёки зарумянились, дыхание участилось.

– Скажи, хочешь ли стать мне и солнцем, и луной, поддерживать огонь в моей юрте и растить моих сыновей?

– И ты для меня как свет теперь, – сбивчивым шёпотом произнесла Айша, тут же смутилась и оглядываясь сказала, – куда ты, туда и я.

В это время нянька с кувшином показалась на пороге: Айша, зайди в юрту.

Айша обернулась: Бабаджа-апа, сейчас приду.

И замерла, глядя в глаза Карахану. Так и стояли они, не в силах вымолвить ни слова, не приближаясь друг к другу и не расходясь. Пока не пришла нянька, не взяла крепко запястье Айши и не увела её в юрту.

Молва о вспыхнувшей страсти быстро разлетелась по аулу. Молодая жена Хакима ата, подавая утром халат, как бы невзначай обронила:

– Люди говорят, Карахан на рассвете тайно разговаривал с Айшой.

Хаким ата заскрипел зубами: Куда смотрела Бабаджа?

– Старая она стала, я же говорила уже, плохо смотрит. Надо её менять.

Хаким ата ничего не сказал, Бабаджа нянчила Айшу с рождения. Умирая, мать Айши просила, чтобы Бабаджу освободили от всех забот, чтобы она всегда была рядом с их единственной выжившей дочерью. Он поклялся, что исполнит её волю, и клятву нарушить не мог. Да и Бабаджа хатун берегла и лелеяла Айшу как самый драгоценный цветок, лучше няньки не найти во всём Семиречье.

Жизнь в ауле забурлила. Женщины готовили дастархан к вечеру, мужчины коротали время в разговорах, то и дело втягивая густой запах варёного мяса, расплывающийся над казанами.

Какой казах не любит хороший той? Все рады забыть о дневных заботах, вкусно поесть, послушать песни акына и поговорить.

Карахан не находил себе места среди всеобщего веселья. Разум подсказывал ему уехать, не объясняясь, потом заручиться уважаемыми сватами и вернуться. Но сердце его стучало, что медлить нельзя, что Айшу в его отсутствие могут отдать за другого.

Вечером, улучив момент, когда первая порция бараньего мяса была уже съедена, и сытая умиротворенность снизошла на всех за столом, он отозвал Хакима ата на беседу.

– Если ты по поводу жеребцов, то не волнуйся, лучшие завтра утром прибудут с пастбища, – заверил его Хаким ата, поправляя халат.

Хаким ата был уже немолод, седина посеребрила почти все волосы на его голове. Он давно научился оборачивать дела в свою пользу.

Карахан в противовес ему волновался как стреноженный конь, который думает только об одном:

– Хаким ата, я увидел твою дочь и потерял покой. Прошу тебя смиренно отдай мне её в жены. Калым заплачу, какой назначишь. Буду её беречь и баловать, клянусь матерью.

Хаким ата пригладил бороду, приосанился и завёл такие речи:

– Карахан, дорогой, ты уважаемый человек, иктарь, я бы с радостью отдал тебе в жёны Айшу. Когда она только родилась, мы сговорились с Аджамал ата, что дети скрепят нашу дружбу родством, ведь у него сын, у меня дочь. Правда, наши отношения в последнее время охладели, и может такое случится, что пройдёт девятнадцатая весна Айши, а сваты от Аджамала не прибудут. Вот тогда мы вернёмся к нашему разговору.

Перед рассветом воздух прозрачен и невесом. Над землёй стелется дымка, окутывая травы. Лошади как будто парят по степи.

Отряд Карахана едва различимый в утреннем тумане покинул аул Хакима ата еще до того, как показался верхний край солнечного диска.

Хаким ата, проводив Карахана, поспешил в юрту Айши. Бабаджа хатун, высокая еще не старая женщина, сидела возле входа с пиалой в руках. Увидев Хакима, поднялась навстречу.

Он ответил кивком головы на приветствие и хрипло спросил:

– Айша спит?

– Спит, я только от неё.

– Иди, убедись, что не выходила.

– Как она могла выйти, если я здесь сижу.

– И все же сходи, – настаивал Хаким ата.

Бабаджа встала с неожиданной для её тела проворством, зашла в юрту и вернулась с пиалой, доверха наполненной молоком:

– Спит айналайн, а это тебе, – няня протянула ему пиалу, – верблюжье с утренней дойки. Если пить утром натощак, старость отступит.

– Примет за верблюжонка что ли, – пошутил Хаким ата, принимая пиалу.

Шесть дней Хаким ата просыпался на рассвете и приходил к юрте Айши, якобы выпить верблюжье молоко, и уходил с тем, чтобы зайти ещё вечером и снова утром. Каждый раз наказывал Бабадже: Смотри хорошо за Айшой, чтобы не украли. Карахан парень хваткий.

Приставил охранника, и всё равно продолжал проверять сам. И сколько бы так ходил неизвестно, только на седьмой день не встретила его Бабаджа хатун. Едва встало солнце, пришёл Хаким ата к юрте, и застал только охранника, который похрапывая, крепко спал, прижавшись спиной к юрте. Уже предчувствуя неладное, Хаким ата разбудил его пинком и вошёл в юрту. Все на местах, как-будто хозяйки прибрались перед гостями, так что даже дух свой вычистили. Хаким ата даже под корпе заглянул, нет никого! От Айши и Бабаджи хатун ни одной волосинки не осталось.

В бешенстве выскочил Хаким ата из юрты, закричал, грозя кулаками в небо: Шесть рек ты перейдёшь, а седьмую не сможешь!

Прибежавшим на его крики людям наказал: Догнать, вернуть!

Айша Биби и Бабаджа хатун оставили позади уже шесть рек, держа путь к Таразу. С непривычки обоим не по себе в седле.

– Няня, я вижу реку, давай напоим лошадей.

– Как скажешь, жаным, – согласилась Бабаджа.

Остановившись, они первым делом огляделись с беспокойством, нет ли погони, и только после этого спешились. Разгорячённые лошади тут же прильнули к воде.

Айша захотела умыться, сняла саукеле и опустила на густую траву у берега. Много раз зачёрпывала она воду в ладони и подносила к лицу, прежде чем успокоила внутренний жар.

Бабаджа уже держала коней за узды, готовая продолжить путь, а Айша всё не могла оторваться от воды.

– Айша, жаным, поторопись, – уговаривала ее няня, – мне кажется, я слышу топот погони.

Айша вскочила на ноги, прислушалась, но только ветер свистел, волнуя камыши.

– Тебе показалось, няня, все тихо.

– Моё зрение все хуже, а слух всё лучше, поверь, они приближаются.

Айша схватила саукеле, надела и почти сразу вскрикнула. Побледнев, отбросила головной убор, и, о ужас, из него показалась змейка и тут же улизнула в траву.

Бабаджа подбежала к Айше и разглядела маленький след от укуса на нежной коже за ухом ближе к шее, там, где пульсирует венка.

С Айшой на руках упала Бабаджа на колени и взмолилась: О, небо, помоги нам!

Кожа Айши побелела как покрытая снегом равнина. Бабаджа провела ладонью по её щеке, откинула рассыпавшиеся косы и ахнула. Шею Айши за мгновенья покрыла красная паутинка как будто невидимый паук сплел сеть под кожей. На двух возвышающихся ранках заалели бусинки крови.

– Няня, мне страшно, темнеет в глазах. Трава и небо черные стали.

Бабаджа припала губами к ранкам, втянула кровь и яд. Но поздно. Из груди Айши послышались хрипы, она закрыла глаза и ушла в забытье.

– Айша, посмотри на меня! Говори со мной, – кричала Бабаджа.

В ответ услышала только шелест камышей и топот копыт. Но что уже Бабадже погоня, если её любимая воспитанница в смертельной опасности.

Приблизившись, один из всадников спрыгнул с коня и подбежал к ним. Верная няня подняла глаза полные слёз, и вздохнула с облегчением, перед ней стоял Карахан.

– Змея, гадюка! – только и смогла сказать Бабаджа хатун.

Карахан бережно поднял Айшу и понёс как надломленную веточку. На секунду она открыла глаза и прошептала:

– О, Карахан, душа моя!

– Айша, Айша биби, я с тобой. Ты только живи! Я отвезу тебя к лекарю, ты поправишься, мы будем вместе теперь навсегда.

Карахан безжалостно хлестал камчой бока коня на пути к Таразу. Конь хрипел, бешено поводил глазами, но летел впереди отряда, хоть и нёс на себе двоих.

Бабаджа хатун изо всех сил старалась не отставать.

Когда вдалеке показались стены Тараза, Айша, до того сохранявшая безмолвие, застонала: – Остановись, умоляю.

Тонкие кровавые ручейки потекли из ее носа и губ. Карахан спустил Айшу на землю, подстелил под голову свой пояс.

Айша открыла широко глаза, как будто захотела впустить в себя небо, вытянулась струной и замерла навечно.

– Айша, Айша, не уходи! – закричал Карахан.

Подоспевшая Бабаджа хатун взяла Айшу за руку. Почувствовала смертельную холодность её кожи и запричитала: О, небо, почему ты не забрало меня?

– Умерла, умерла, – зашептали всадники отряда, – ослушалась отца, так нельзя.

Карахан слышал, но едва ли понимал, что они говорят. Горечь разрывала его сердце, терзала разум. За что небо карает его? На двадцать восьмой весне он встретил свою любовь и, не успев вкусить, потерял. Чем он провинился? Он взвыл раненым волком, закусил камчу и с рыданиями повалился на землю. Всадники спешились, но остались стоять возле коней, опустив головы.

Карахан обезумел от горя. После того, как тело Айши предали земле, он закрылся на несколько дней, ни с кем не разговаривал, не ел и не пил. А когда пришёл в себя, поставил юрту рядом с могилой и созвал искуснейших мастеров. Он продал почти все свои стада, чтобы у Айши была лучшая усыпальница.

Кирпичи для неё готовили по секретному рецепту, добавляя в глину сплав меди, животного жира и золота. Кирпичи звенели при ударе, а когда мавзолей сложили, то оказалось, что в нём можно разговаривать только шёпотом. Если даже вполголоса, то эхо разносило слова на всю округу, и любой мог услышать, кто нарушил покой Айша биби.

В ветреную погоду мавзолей звучал как орган.

Несколько мастеров сидели три года над облицовочными плитками, вырезая узоры. Карахан каждую плитку принимал сам, держал в руках, как будто хотел передать тепло своей любимой.

На четыре колонны мавзолея поставили высокий купол, напоминающий саукеле.

Бабаджа хатун стала хранительницей мавзолея, а когда пришёл её черед отправиться в мир иной, Карахан и Бабадже хатун воздвиг мазар в двадцати шагах от Айши.

Карахан и себя повелел похоронить так, чтобы от места его вечного пристанища был виден мавзолей Айша биби. Все три мавзолея сохранились до наших дней.

Экскурсовод замолчала. Сидящие на первых рядах слушали её рассказ молча, а в хвосте автобуса с криками и смехом играли в сифу. Чья-то панамка летала по салону. Экскурсовод обвела детей рассеянным взглядом и села. Отпила воды, достала зеркальце, пудру и помаду. Прошлась бархоткой по щекам и носу, подкрасила губы, вытянув их уточкой. Ирина наблюдала за ней, не моргая. Эта женщина как будто никогда не слышала правил, которым учили Ирину мама и бабушка.

В селе Головачёвка автобус свернул на неприметную улочку. Немного проехал по узкой дороге среди деревьев и остановился. Дети с шумом вывалились из автобуса. Взрослые построили их по парам и подвели к мавзолею. Точнее к тому, что от него осталось, – арка, колонна и одна стена. Над руинами как над гробом спящей красавицы высился стеклянный саркофаг.

– А если пнуть, разобъётся? – спросил кто-то из мальчишек.

– Это защитный купол, чтобы спасти здание от разрушения, – пояснила экскурсовод, – посмотрите на плитки. Каждая из них ровно восемнадцать сантиметров, по числу лет Айши, а на восемнадцатом ряду мастер высек арабской вязью строку: Осень… Тучи… Земля прекрасна…

Трава давно высохла и ощетинилась соломинками. С тополей от набегавшего ветра летела листва, кружилась в воздухе и оседала на землю. На горизонте высились вечные пики. Солнце светило ярко, но не жарило как летом. По голубому до приторности небу плыли редкие облака.

8

Ирина повернула назад, в село. По памяти направилась к дому, где жил Нуралы. По сторонам улицы высились аккуратно побеленные деревья, выкрашенные в небесно-голубой цвет заборы и ворота. Всё осталось почти так, как она помнила. Только цветники, над которыми в детстве гудели пчёлы и осы, так что лучше было не приближаться, пропали, вместо них вытоптанная растрескавшаяся земля. И виноградников нет. Где же виноградники?

И вдруг Нуралы будет не рад её видеть? Или уехал? У неё всего один день, и едва ли она приедет в Бурное когда-нибудь ещё.

Ирина увидела его издалека, знала, что это он, но не могла поверить. Её желания редко сбывались. Но это определённо Нуралы сидел на скамеечке около ворот своего дома и смотрел, как она приближается. Наверное, тоже думал, что это мираж. Она подходила, а он сидел и не отводил взгляд.

Когда между ними осталось не более трёх метров, Нуралы встал. Он набрал вес, стал крепким мужчиной с жилистыми руками. Лицо его загрубело, приобрело красноватый оттенок, веки нависли над глазами, сделав их ещё более узкими. Он стал похож на своего отца, каким помнила его Ирина. От прежнего Нуралы осталось только что-то неуловимое во взгляде и осанке.

Он шагнул ей навстречу и раскрыл руки для объятий. Ирина упала в них как падает путник в свою кровать, возвратившись из дальнего странствия. Ей так не хватало его обожания! Все эти годы она была никому не нужной одиночкой в чужой стране. Все её мужчины были заняты собой. И она так устала с дороги, от постоянных авралов на работе, от одиночества, что слёзы навернулись ей на глаза.

Нуралы и Ирина стояли, не в силах разомкнуть объятия, между ним было столько несказанного, что они молчали, пока не открылась калитка. Женский голос спросил: Кім бұл, Нуралы?

Нуралы и Ирина вздрогнули и отступили на шаг друг от друга. Ирина поняла, что женщина спросила, кто это.

Нуралы ответил на казахском. Ирина во все глаза смотрела на женщину. Та была немолода. На ней был халат и шерстяной жилет, несмотря на летнюю жару. На ногах носки и калоши. Её груди, не обременённые бельём, свободно колыхались под одеждой. Она улыбнулась, жестом пригласила войти в калитку. Ирина с удивлением поняла, что во рту у женщины блестят золотые зубы.

– Это моя жена Алия, – сказал Нуралы.

– Рада знакомству, – ответила Ирина и прощла внутрь.

По заасфальтированному двору верхом на машинке катался годовалый мальчик, он и высокая девушка уставились на Ирину с таким же беззастенчивым интересом, какой проявил к ней пастух на холмах.

– Вот, Ирина, это мой внук Ералы, – сказал Нуралы, – это наша келин[2] Маншук.

Высокая девушка безрадостно улыбнулась. Возможно, ей ещё не было и двадцати, но лишённое всякого вкуса одеяние из буро-малинового халата и калош, надетых на носки, задушили в ней очарование, свойственное юным девушкам.

– У меня четверо детей, два сына, две дочки, – с гордостью продолжал Нуралы, – одна дочка в Алмате учится, в университете. Сын женился, с нами живёт, внук вот растёт.

Жена его смотрела открыто и добродушно. Ирине показалось, что она понимает русскую речь. Но с Нуралы она снова заговорила на казахском. Он так же ответил ей.

Ирина не могла вспомнить, была ли она раньше во дворе Нуралы. Знала, где он живёт, но в гости, кажется, не заходила. Когда Нуралы был ребёнком, ему не отмечали дней рождения, и других поводов навестить его не было.

Три чахлые яблони – это всё, что было из растительности во дворе. Большую часть занимали две машины: седан и микроавтобус. Ирина оглядывалась, пытаясь отыскать образы бурненских дворов её детства, – цветники, виноградники, грядки, – но натыкалась на какие-то тазы, заткнутые тряпки и брошенные инструменты.

Этот двор, семья Нуралы в этот момент показались Ирине бесконечно чужими.

– Проходи в дом, – пригласил Нуралы.

Мальчик лет десяти на минуту выглянул из сарая, показалось, что кроме Ирины его никто не заметил. Дети в казахских семьях не были важными фигурами.