GRANMA – вся ПРАВДА о Фиделе Кастро и его команде

Пароход уткнулся в пристань. Сотни рук потянулись к героям Монкады. Радость переполняла сердца встречающих. И каждый из них мог с чистой совестью сказать, что в их освобождении есть и его доля.

Из Батабано в тот же день бывшие узники и сопровождавшие их лица выехали на поезде в Гавану. На вокзал пришли тысячи людей: известные журналисты, профессора Гаванского университета, адвокаты, врачи и, конечно, студенты. Острый взор Фиделя из множества лиц выхватил лицо бесстрашной журналистки Пасториты Нуньес, сподвижницы Эдуардо Чибаса, так много сделавшей для того, чтобы как можно выше поднять знамя Монкады в самые черные для повстанцев дни поражения.

Фиделю не дали ступить на землю. Десятки рук подхватили его и понесли к стоянке автомобилей. В едином порыве люди запели национальный гимн. Так, под звуки гимна, оттесняя полицию, двигались смельчаки к поджидавшей Фиделя машине. Полиция же, прибывшая сюда для наведения порядка, не рискнула встать на пути стихийного шествия. Те, кто сегодня чувствовал себя хозяином положения, навязали полицейским собственный порядок. Пусть ненадолго, но воля масс стала законом и для полицейских, и для переодетых агентов, и для доносчиков.

Машина Фиделя медленно двинулась по направлению к 23-й улице, где на углу с 18-й находилось скромное жилье Фиделя, где сегодня его ждала встреча с детьми погибших в Монкаде соратников. Но что это? К машине Фиделя тут же пристроился автомобиль шефа бюро расследований коммунистической деятельности Орландо Пьедры. На тротуаре у углового дома, где предстояло жить Фиделю, автомобиль остановился и выскользнувший из него человек ухватился за дверцу преследуемой машины, навязывая свои услуги.

Кастро с брезгливостью отвел в сторону руку шефа бюро и четко проговорил: «Я привык обходиться без посторонней помощи». Но тут заметил слащавую гримасу Пьедры, которая, видимо, должна была означать улыбку, увидел направленный прямо на него объектив фотоаппарата и понял, что это – ловушка. Пошлая. Мерзкая. Назавтра же эта фотография облетела бы все газеты, и Фидель бы предстал на ней обнимающимся с такой одиозной и ненавидимой народом фигурой, как этот ярый батистовец, слуга ЦРУ. Подумать только! С этим кретином – в народе у него не было другого имени, а кретинизм его навяз у всех на зубах – и вдруг лобызается герой Монкады, кумир сотен тысяч борцов!

«Сколько же в этом мире грязи, мерзости и подлых приемов, призванных бросить тень на человека», – подумалось Фиделю. Но даже этот эпизод только прибавил ему сил для нового раунда политических баталий.

И все же главный подарок приготовила ему Лидия, собравшая в доме детей погибших монкадистов. Дети, наряженные и возбужденные в ожидании встречи с Фиделем, наперебой объясняли друг другу, как следует себя вести в такой торжественной ситуации. Из-за этого в патио, внутреннем дворике, стоял невообразимый гам. Со всех ног кинулся к отцу подросший за это время Фиделито. Взгляд Фиделя выхватил лицо самой маленькой девочки. Очень знакомое и очень трогательное. Ее искрящиеся глазенки напомнили ему неуемную жизнерадостность друга, которого он потерял 28 июля 1953 года. Да, это были глаза Хосе Луиса Тасенде. А когда он заметил стоящую чуть поодаль Элиту Дюбуа, понял, что не ошибся. Эти искрящиеся глазенки, которые он выделил среди всех остальных, конечно, принадлежали Темиз. Темите, дочери Пепе и Элиты. Когда перед самым штурмом Тасенде позвал его к себе домой, она лежала в колыбельке. 11 апреля ей исполнился всего один год. И вот теперь она на своих собственных ножках устремилась к нему.

«Как быстро летит время», – подумал Фидель, беря девочку на руки. Та робко обняла его тоненькими ручонками, несмело прижалась к незнакомому человеку и неожиданно для Фиделя похлопала несколько раз по плечу. Взглянув на мать, Темиз увидела слезы на ее глазах, но мама улыбалась и подбадривала.

«Разве можно плакать и улыбаться одновременно, – пронеслось в ее головке. – Как трудно понять этих взрослых!» Но она почувствовала, как нежно и трепетно прижимали ее к себе руки этого огромного дяди, и прижалась к нему сама.

– Вот чего я действительно был лишен в заключении. Чего мне не хватало – так это радости общения с детьми. Это прекрасное поколение должно быть уверено в своем будущем и знать, что в нашем лице оно найдет истинных защитников.

И Фидель с благодарностью подумал о своей сестре. Да, конечно, это могла сделать только такая чуткая женщина, как Лидия. Он просил ее о маленьких радостях по выходе из тюрьмы, о радостях, которые бы не требовали неоправданных жертв, а отвечали его духу. Лидия всегда была умницей и лучше всех его понимала. Этой встречи с детьми ему никогда не забыть. Он почувствовал себя отцом не только единственного сына, но и всех детей своих погибших друзей и соратников. Да, он станет им надежной защитой. Он готов жертвовать всем во имя их счастья, ради того, чтобы сделать это поколение счастливым. Они должны стать хозяевами своей страны, своей судьбы. И он продолжит борьбу, чего бы это ни стоило.

Тем временем вернувшиеся с Фиделем друзья сами забылись в восторге встречи, право на которую они завоевали, право на которую им завоевал народ. Слезы, восклицания, смех, клятвенные заверения, улыбки, объятия, шутки – все смешалось в едином дуновении свежего ветра, который ворвался в этот небольшой домик на углу двух многолюдных улиц.

Машина Пьедры отъехала в сторону и через несколько мгновений исчезла за поворотом. Но это вовсе не означало, что еще до своего приезда он не расставил здесь верных эсбиррос (шпиков), которые служили ему за тридцать сребреников.

Фидель предложил детям поиграть и подошел к Элите. Он всегда с восхищением думал об этой молодой женщине, которая стала не только женой друга, но и соратницей. Он всегда считал Пепе счастливым человеком, если рядом с ним такая женщина, как Элита, но раньше он гнал от себя эти мысли, потому что сам был лишен такого счастья. Его Мирта так и не поняла ни его поступков, ни борьбы, из которой состояла вся его жизнь. Впрочем, в этом он не одинок, у него был великий предшественник. Хосе Марти в лице своей Кармен не обрел ни жены, ни тем более соратницы, хотя она и родила ему сына Пепито. В жизни все куда сложнее, чем мы иногда пытаемся себе представить.

Все эти мысли молнией пронеслись в его голове, пока он смотрел на похудевшую, осунувшуюся, но по-прежнему твердую и волевую Элиту, в глазах которой застыла скорбь. Казалось, они разом вобрали в себя всю боль и всю радость творящегося вокруг. Фидель заметил седую прядь в пышных каштановых волосах Элиты и скорее чутьем, чем разумом, понял, что для Элиты жизнь Пепе не кончилась с его гибелью. И не только потому, что рядом журчит голосок его дочери. Он жив в ней самой. Своими думами о нем, мыслями о незавершенности начатого им дела Элита дала ему новую жизнь. Жив его дух. Элита молчала. И в этом молчании Фидель ощутил, как трудно произнести ей хотя бы слово. Она и раньше-то была немногословной, но каждое сказанное слово было весомым. Речь ее не была изысканной, но это была речь человека, который выносил это слово так, как любая мать вынашивает в своем чреве ребенка. Речь ее была афористичной, на вес золота, и каждая фраза приковывала собеседника к предмету, о котором она говорила, невидимыми, но прочными нитями. Такой была Элита, такой он ее помнил.

– «Борьба – сущность человека…» – тихо произнесла она и вздохнула, глубоко, задумчиво, глядя куда-то, в только ей ведомую даль.

– «…Бездействовать и лежать – удел собак», – закончил начатую фразу Фидель. Это был любимый афоризм Хосе Луиса Тасенде, которым он, однако, не злоупотреблял.

– Я сберегла все, что писал Пепе. Я перечитываю его дневники, записные книжки. Это очень немного. Для меня они бесценны. «Быть в революции – значит жить в ней, жить в ней – значит делать ее». Я знаю, каждое слово написано кровью. Ты помнишь, как ты, Абель, Рауль, Ньико и Педро бывали в нашем доме на 33-й? Я еще подшучивала над Ньико. Все звали его «семиэтажным». Я была в Мехико, говорила с ним. Он рвется сюда, но таких людей надо беречь, Фидель. Они нужны революции и после ее победы, которая обязательно придет. И так уже мы многих потеряли – Абеля, Бориса, Фернандо. Сколько их! И всех я знала, любила! И с гибелью каждого мне казалось: гибну и я. Это очень грустно, когда теряешь тех, кого любишь. Береги его!

Рауль заметил, что Элита о чем-то очень взволнованно говорит с братом, и сделал так, чтобы этому разговору никто не мешал. Элите надо выговориться. Ей нелегко найти достойного собеседника, которому можно было бы доверить свои мысли и чувства. В тайниках ее души спрессовалось много того, что не каждому скажешь. Да и трудно это выразить еще и потому, что все накопившееся в душе начинает жить собственной жизнью и властвовать над человеком, не давая ему свободно вздохнуть.

Рауль подошел к Лидии и попросил:

– Пусть дети займутся, чем хотят. Хочешь, я сбегаю за мороженым?

– Не хочу. Я найду кого послать за мороженым. И потом…

У меня есть чем накормить детей!

– Но мороженое! Лидия, ты забыла, как мы мороженое предпочитали любой еде. А в душе – радость, аж зубы дрожат, а приятно! Помнишь, ты напевала эти слова на какой-то мотив?

Лидия помнила. Она помнила все!

В доме зазвонил телефон. Монтане и Фидель переглянулись. Лидия сообщила, что звонит Чибас. Фидель взял трубку. Разговор был коротким. Монтане понял, что Рауль Чибас хочет стать первым официальным лицом, которое встретится с Фиделем.

– Не знаю, что нужно этим лисам, – сказал Фидель.

– То же, что и всем остальным лисам, – ответила Лидия, не отходившая от телефона. Фидель объявил, что договорился о встрече с Чибасом и Аграмонте на завтра.

– Не от хорошей жизни они спешат встретиться с тобой, – буркнул Монтане и пристально посмотрел на Фиделя.

На следующий день Фиделя навестили Рауль Чибас и Роберто Аграмонте. Близорукий Чибас сквозь толстые стекла очков в черепаховой оправе старался как можно внимательнее рассмотреть Фиделя. Ему никак не удавалось уловить по выражению лица собеседника его характер и убеждения, хотя вроде бы искренне пытался вникнуть в смысл того, что слышит. Аграмонте же, напротив, был вкрадчив и осторожен. Тема единства действий стала центральной, но сразу же выяснились и трудности. Все упиралось в идеологию. Ортодоксов пугала активность и настойчивость Фиделя. Они поняли, что им не удастся укротить энергию Фиделя. Особенно теперь, когда за его плечами тюрьма Модело и возросшая популярность. И тем более они не смогут использовать все это для укрепления своих позиций. Они так и останутся партией, которая добивалась выборов и тем самым легализации режима Батисты. Им суждено остаться соглашателями. Маленький, толстый, вырядившийся в светлый дорогой костюм Аграмонте перед уходом начал было расшаркиваться, но вовремя, под пристальным взглядом стоявшего с ним рядом гиганта, опомнился. Хватило, может быть, не ума, но такта – парадность визита обязывала – прервать поток никчемных слов. Словами здесь ничего не добиться. Нужны действия, и такие, чтобы они были приемлемы для тех, кто стал знаменосцем борьбы.

Обоих визитеров охватила злость. Кто, в сущности, этот Фидель? Мальчишка в сравнении с ними! Они – политики. А этот? Ну устроит еще одну Монкаду. А дальше? И почему они должны чувствовать свою зависимость от человека, так и не расставшегося с мальчишескими замашками тогда, когда нужна серьезная политика. Политика! Не гоже им перед ним заискивать – а ведь приходится! Надо было делать выбор: либо Фидель и монкадисты, либо видимость игры в оппозицию, а на деле – фактический союз с тираном…

– Удастся ли с ним договориться, не ясно, – выразил вслух свои мысли Чибас. – Если бы не предстоящий съезд партии ортодоксов, я бы просто избегал встреч и любого общения с этим Фиделем, – слова были адресованы лично Аграмонте. Произнес он их перед тем, как устроиться в собственном «кадиллаке», чтобы отправиться в резиденцию партии ортодоксов, где их возвращения ждали другие лидеры.

– Мне совершенно ясно пока только одно: не в интересах партии ортодоксов сейчас портить отношения с Фиделем, – проворчал Аграмонте, все еще продолжая злиться то ли на себя за расшаркивания перед Фиделем, то ли на того, перед кем расшаркивался, и после недолгого молчания продолжил. – Пойми, на август мы наметили созыв первого съезда партии ортодоксов. Мы не можем существовать в изоляции от масс. Твой брат, незабвенный Эдди, был силен тем, что за ним шла молодежь, его поддерживали лучшие журналисты. Вспомни Пасториту! А мы? Что мы теперь? Так что все надежды – на съезд ортодоксов, куда мы позовем и молодежь. Уже скоро, в августе! Невесть откуда взявшаяся жара к тому времени спадет. Надеюсь, все сложится в нашу пользу…

Чибас, казалось, ни на что не реагировал. Разговор не клеился. Аграмонте начал горячиться и вдруг в раздражении воскликнул: «Посмотрим, как долго сам Батиста станет терпеть выходки Фиделя».

От этих слов Чибас вздрогнул и повернул голову в сторону Аграмонте. На него смотрело злое, раскрасневшееся лицо его спутника. Чибаса охватила дрожь, ему стало не по себе от услышанного. Ему давно, еще от брата, была известна нечистоплотность Аграмонте в борьбе с противниками. Сотрудничества как такового он вообще не признавал. Но чтобы убрать с дороги своего политического противника, так откровенно возлагать надежды на тирана с руками по локоть в крови!.. Это уж слишком! Пасть до такой степени… Какой цинизм! Все эти мысли мгновенно пронеслись в его голове. И тут он услышал голос Аграмонте: «Фидель стал хозяином в нашей„La Calle”. Орландо Родригес – за него. Ты же не будешь отрицать, что эта газета считается нашей».

«Кадиллак» двигался по направлению к Старой Гаване. Со стороны Малекона свернул на Прадо и, промчавшись мимо Президентского дворца, затормозил перед офисом партии ортодоксов на Прадо, 109. Покинув машину, «друзья-недруги» скрылись за дверью с табличкой «Open».

Перед отъездом в Мексику

Нам нужны не гангстеры, не авантюристы, а люди, осознающие свою историческую ответственность, умеющие ждать и терпеливо работать на благо Родины.

Фидель Кастро. Письма из тюрьмы

Выход монкадистов из тюрьмы пробудил общество. Народ на деле осознал силу сплоченности. Но и враг не дремал. Всего через пять дней, 20 мая, был произведен полицейский налет на квартиру Педро Мирета, только что вернувшегося из заключения. Полиция искала оружие, которым хозяин якобы успел запастись. Началось преследование Рауля Кастро, полиция добивалась ордера на его арест за будто бы совершенный им террористический акт.

Страстные памфлеты Фиделя, публикуемые из номера в номер в «La Calle», будоражили умы. В обществе разгорелись дискуссии. Реакция негодовала и трусливо, из-за угла, мстила, физически устраняя любого, чье имя могло хоть в какой-то мере стать знаменем открытой борьбы.

28 мая на Кубу как герой Монкады – этого хотел Фидель – вернулся Ньико, но прямо у трапа самолета его арестовали и доставили к шефу военной разведки. Его дорожная сумка была тщательно проверена, а сам он – подвергнут допросу.

– Единственное оружие, которое я привез на родину из эмиграции, это то, что вы держите в руках, – ответил Ньико на заданный вопрос, стараясь держаться как можно спокойнее и увереннее.

В руках агент держал авторскую копию бюста Хосе Марти. Это был подарок кубинского скульптора Хосе Фидальго, которого преследовала служба военной разведки. 30 января 1953 года его мастерская была подвергнута грубому обыску, после чего скульптор и вынужден был покинуть свою страну. С тех пор он поселился в Мексике и до сих пор проживал в Веракрусе. Он не решался вернуться на Кубу и после принятия закона об амнистии монкадистов. Ньико очень дорожил этим подарком. Такие подарки получили еще два человека – Абель Сантамария и Фидель Кастро. Изготовлен был этот бюст к столетию Марти и символизировал появление в стране нового поколения борцов – «поколения столетия». Ньико еле сдерживал себя, чтобы не возмутиться бесцеремонностью чиновника, вертевшего в руках скульптуру.

Воскресенье 29 мая Ньико провел в кругу своей семьи в их маленькой квартирке. Консепсьон не могла нарадоваться, наглядеться на сына. С горечью рассказала она о последних днях его отца, которому так хотелось перед смертью увидеть сына. Умирал он мужественно.

– Ортенсия не отходила от него. Отец попросил ее читать письма, присланные тобой из Гватемалы, а умер он – счастье сказать – под твои слова: «Чтобы восславить тебя, мне хватит трех слов: ты на земле мой бог». Они развеяли его печаль из-за вашей так и не состоявшейся встречи.

Но уже 30 мая состоялась встреча Ньико с Фиделем в присутствии Рауля Кастро, Монтане и Мельбы. Теперь он ни на секунду не расставался с Фиделем. Было такое ощущение, что дни перед штурмом Монкады вернулись, и все повторяется заново. Фидель, Рауль, Ньико и Чучу – так называли друзья Хесуса Монтане – все вчетвером не расходились и на ночь, так и спали в маленькой квартирке на 23-й улице. Но это было возможно лишь до поры до времени. Ситуация осложнялась, и надо было снова привыкать к конспирации. Статьи Фиделя раздражали полицию. Она лишь искала повод, чтобы перейти к активным действиям против монкадистов. Собственно арест Ньико в аэропорту и был сигналом, и серьезным сигналом, того, что власти не отказались и никогда не откажутся от преследования революционеров.

Возвращение Ньико и выход из тюрьмы Кастильо-дель-Принсипе Фаустино Переса усилили позиции монкадистов. Со всей неотложностью на повестку дня встали организационные вопросы. Нужно было позаботиться о формировании сплоченного, идейно выдержанного руководства Движения в общенациональном масштабе. Требовалось создать низовые ячейки на местах, собирая, а не ломая все лучшее, что рождалось спонтанно в ходе борьбы за амнистию. На середину июня было назначено подпольное заседание первого состава национального руководства Движения.

О том, какая ситуация сложилась вокруг монкадистов, мы узнаем из письма Ньико в Веракрус, Хосе Фидальго, от 30 мая. Оно закодировано. Ньико пишет, что в понедельник он встретился с Гуахиро (конспиративный псевдоним Фиделя), о многом поговорили, что установить бюст на родине Марти пока нереально. Заканчивалось письмо так: «Гуахиро помнит тебя, передает привет». А понимать надо было совсем по-другому: в ближайшее время Фиделю и его соратникам придется покинуть Кубу, а Мексике к этому надо подготовиться.

После всестороннего обсуждения той работы, которая была проделана Ньико в Мексике, Фидель решил больше не откладывать свой отъезд из страны, но нужно было максимально использовать обретенную свободу в интересах дела. За монкадистами охотились власти. Стало известно, что заготовлен даже пробитый пулями автомобиль, в который агенты должны были заманить Фиделя и физически уничтожить его, обставив это так, как будто он погиб в перестрелке.

Фидель немало думал о том, кого оставить на Кубе после своего отъезда. Лучшей кандидатуры, чем Ньико, у него не было. «Только он не даст погибнуть делу», – был уверен Фидель. Работа предстояла большая и невероятно сложная. Она требовала не только организаторских способностей, но и такого редкого качества, как умение вызывать доверие людей. Это главное в работе с молодежью, и здесь нет лучшей кандидатуры, чем он. С мнением Фиделя согласились все, с кем он поделился своими соображениями: Монтане, Рауль, Мельба.

Отчетом Ньико о проделанной в Мексике работе Фидель остался доволен, но он видел, как много еще нерешенных вопросов. Однако там остались Каликсто Гарсия и другие кубинцы. В Веракрусе почти безвыездно жил Фидальго. Все это надежные люди. Значит, база там создана. И в этом уверил Фиделя Ньико, который стал доказывать ему, что главное сейчас – работа с молодежью на самой Кубе. Нужна четкая организация работы всех ячеек Движения и других революционных организаций, которые возникают спонтанно. Надо стремиться к единству. Тем более сейчас, когда страна пришла в движение в связи с освобождением монкадистов, и общество вкусило плоды своей победы. Для многих эта победа стала первой в их жизни.

Энергия молодежи искала выход, но пока она растрачивалась на отдельные террористические акты, хотя они и были прямым ответом на «белый террор». Взрывались полицейские участки, в кинотеатре «Марта» была обнаружена не успевшая взорваться бомба, устраивались поджоги. Молодежь, казалось, дразнит полицейских, вызывающе заполняя улицы во «внеурочные» часы. В итоге по улице Сан-Ласаро постоянно шныряли шпики.

На 4 июня алькальд10 Марьянао, родной брат диктатора, назначил церемонию переименования 31-й улицы этого пригорода Гаваны в улицу генерала Батисты. На торжество прибыл сам «именинник» и, как обычно, разразился пространной, напыщенной речью, которую ему, правда, так и не дали закончить. Батиста заговорил о правах человека и как бы между прочим заметил, что надо всерьез позаботиться о безопасности Фиделя Кастро. Сразу после этих слов его прогнали с трибуны криками: «Двадцать лет Батисте!» Вмешался алькальд и под непрекращающееся скандирование прошипел: «Неблагодарные! Даже свободой не умеют распорядиться!» Младший Батиста стал стращать народ тем, что власти не могут гарантировать им наперед ни свободу, ни даже неприкосновенность их жизни.

– Что имеет в виду этот каналья? На что намекает? – кивнув в сторону трибуны, спросил Мигель у стоявшего рядом с ним Исраэля. Это были будущие экспедиционеры – Мигель Кабаньяс и Исраэль Кабрера.

Намек между тем был более чем прозрачен, и прихвостни режима восприняли его как руководство к действию. Тем более они уже были оповещены о тайном приказе расправиться с монкадистами.

Батисту прогнали с трибуны, и он вынужден был уехать раньше, до окончания церемонии. Полицейские стали расталкивать присутствующих, но пустить в ход дубинки, однако, не рискнули.

Покидая митинг в Марьянао, Мельба и Рене Реине Гарсия были встревожены.

– Надо позаботиться о безопасности Фиделя. Quien se pica ajos come [дословно: «Кто волнуется, тот ел чеснок» – аналог поговорки «На воре и шапка горит»], – сказала Мельба.

Не прошло и дня, как в том же самом Марьянао на углу улиц Пасео и Марти (124-й и 49-й) был совершен бандитский налет на одного из лидеров партии ортодоксов, журналиста Хуана Мануэля Маркеса. Друга Мельбы, с которым она, адвокат, начинала работать во времена государственного переворота 10 марта 1952 года, и который, как она потом говорила, отпустил ее к Фиделю. В 8 часов вечера, по завершении работы в редакции он по телефону договорился о встрече со своей матерью Хуаной Родригес и маленькой дочуркой Альбитой. Однако встреча не состоялась. Значить это могло только одно: объявленная охота началась. Телефон прослушивался, и из разговора с матерью были установлены время и место нахождения жертвы. Два детины в гражданском схватили Хуана Мануэля Маркеса и доставили в 17-е отделение полиции, откуда он, жестоко избитый, был отправлен в ближайшую больницу. В одном из нападавших журналист успел узнать сотрудника службы военной разведки Рейнальдо Алехо.

О случившемся почти в тот же миг стало известно всему обычно тихому Марьянао. Весть мгновенно дошла и до главного редактора газеты «El Sol» Сесара Сан-Педро. Это была известная, популярная и пользующаяся авторитетом газета, где не раз печатался Хуан Мануэль Маркес. Он сотрудничал с газетой еще со времен борьбы с тиранией Мачадо. Сесар Сан-Педро был человеком независимым, полным энергии, хотя ему уже шел восьмой десяток. Вся его общественная и политическая жизнь была связана с этой газетой, которую он издавал почти пятьдесят лет, с сентября 1908 года. Жители Марьянао любили свою газету. Она была действительно боевым органом и не щадила тиранов. Как только Сесару Сан-Педро стало известно о случившемся, он немедленно связался с больницей «Санта-Эмилия», где находился избитый Хуан Мануэль Маркес. Наутро 7 июня газета напечатала заявление Хуана Мануэля Маркеса. Во второй половине того же дня в «Санта-Эмилию» прибыл Фидель Кастро в сопровождении Ньико Лопеса. Так состоялась первая встреча двух будущих лидеров экспедиции на «Гранме»: Фиделя Кастро и Хуана Мануэля Маркеса. С ходу Фидель выразил свое возмущение варварством этого нападения. Лицо Хуана покрывали кровоподтеки, лоб был рассечен, левого глаза почти не видно, а левый висок залеплен пластырем.

Ньико, раннее детство которого прошло в Марьянао, не стал подниматься с Фиделем в палату. Остался ждать его на улице. Он знал Хуана Мануэля Маркеса еще по рассказам отца, который восхищался его мужеством и смелостью. Сам Ньико не раз слушал его выступления. И, напутствуя Фиделя на встречу с кумиром своего отца, он дал ему такую характеристику: «В нем прежде всего подкупает страстная убежденность в необходимости борьбы. Он один из немногих, кто не мыслит ни дня своей жизни без борьбы. Они одарены интеллектуально, но в них нет ни капли мещанской щепетильности и высокомерия. Они не амбициозны. Они решительны, но в их решительности нет ничего от безрассудства. Они резки в своих суждениях, но никогда не навязывают своих убеждений, потому что дорожат ими. Убеждения – это плод неустанной работы их души и чаще всего – их единственное достояние».