GRANMA – вся ПРАВДА о Фиделе Кастро и его команде

К этой записке были приложены еще две: «Дорогая мама, твои дети будут жить вечно. Одно место на Карибах. 24/56». «Моя любимая сестра, всегда живи с чувством, что люди умирают, идеи – никогда. Марта и Фелито, всегда гордитесь своей фамилией. Позаботься о моих детях, как и я хотел бы заботиться о твоих. Всегда помогу тебе. Твой брат, который тебя любит. На Кубу скоро придет свобода. Одно место на Карибах. 24/56».

Приведенные здесь изречения, озвученные мысли десантников воспринимаются мною как неповторимые эпитафии к их короткой жизни, где нет места личной корысти. А есть, возможно, стремление подняться над приземленностью бытия, возвысить себя до уровня идеи, взятой на вооружение Фиделем, и надежда сплотиться вокруг его личности и имени, ставших знаменем всеобщей борьбы. Как знак избранника Судьбы воспринималось каждым право увидеть себя в составе экспедиции на «Гранме».

Духом самоотверженности проникнут каждый шаг руководства, формировавшего вооруженный отряд. Оно не чуралось черновой работы: от сбора средств на вооружение отряда – противники из лагеря так называемой «оппозиции» издевательски окрестят это «попрошайничеством» – до ремонта дышащей на ладан яхты.

Такие яркие личности, как Хуан Мануэль Маркес Родригес и Феликс Эльмуса Агаиссе – имена, широко известные на Кубе, – публично порывают с «достославными» оппонентами монкадистов в лице лидеров ортодоксов и аутентиков6 и открыто присоединяются к Фиделю, заявившему о продолжении вооруженной борьбы против режима Фульхенсио Батисты.

Выступая перед кубинской диаспорой в США, Хуан Мануэль Маркес взывает к совести, разуму, патриотизму своих соотечественников. Весь свой талант оратора он – на правах заместителя Фиделя – подчиняет заботам об ускорении отправки предстоящей экспедиции:

«Мы говорим сегодня, чтобы иметь возможность отчалить завтра на боевом корабле. Вчера вечером мы слушали митинг SAR (имеется в виду Общество друзей республики). В основном все то, о чем там говорилось, не отражало чаяний народа. Мысли народа были высказаны голосом молодежи, которая кричала: „Революция! Революция!” Я не понимаю известных оппозиционеров, которые провозглашают бесполезный путь автономизма. Исторический опыт показывает нам, что бесплодными были усилия Хиберга, Монторы и Вароны, чьи блестящие стихи ничего не могли сказать. Прав был Хосе Марти.

Как и тогда, сегодня у нас есть знаменосец, который зовет нас к новой борьбе за независимость. [Фидель сидел рядом и внимательно слушал]. Много борцов пало за Родину. И с этой высоты мы не можем не думать об ином пути, который избавил бы нас от кровопролития. Никто не жаждет пугала войны, но она предпочтительнее той бесславной летаргии, в которой живет отечество. Не находят пути те, кто ищет сомнительный выход из современного хаоса. Вспомните Гитераса, Агостини и восемьдесят погибших в Монкаде. Они просят отмщения. Нет иного пути кроме революции. Нет безумных плакальщиц, которые могли бы воскресить имена героев. В память о них клянемся с поднятой рукой, что в 1956 году Родина станет свободной».

Обращаясь к эмигрантам, Хуан Мануэль Маркес выразил свое отношение к ним такими словами:

«На Кубе ложь тянется цепью, и людям внушают, что это новое звено в длинной цепи. Ясно, что чувства борца расшатываются подобными сомнениями, которые встречаются, явно или скрытно, повсюду. Но достоинство состоит в том, чтобы сохранить в себе противоядие от этой отравы…

Мы не задержимся. И не думаем, что найдется кто-либо, кто смог бы нас задержать. Мы знаем свое предназначение – победить или пасть, как падает гладиатор на арене. И если недоверчивая ухмылка тех, кто сомневается, ранит душу тех, кто сражается, то честное сотрудничество и чистые взоры тех, кто верит, говорят нам, что мы не одиноки…

Я не думал отплывать за границу сейчас, когда мой долг обязывает оставаться здесь, рядом с боевым орудием. В этот торжественный момент нашей истории его нельзя оставлять без артиллериста, который приведет его в действие.

Хлеб революционера всегда горек. Но ничто не отвратит нас от выполнения нашего долга».

В своем обращении к молодому поколению Хуан Мануэль говорит: «Мужественная молодежь страны разобралась в политике Фульхенсио Батисты, который с присущей ему тупой неуклюжестью со времен начала переворота 4 сентября [намек на “участие” диктатора в революции 30-х годов, когда он, сержант, в одночасье нацепил на себя мундир генерала] озабочен лишь укреплением своей власти с опорой на армию».

«Мы не верим и не примем свободу, урезанную этим “революционером”, потому что при этой власти продолжаются убийства, пытки и загадочные исчезновения тех, кто выражает несогласие с бесчинствами этого разнузданного авантюриста. Имя его – Фульхенсио Батиста».

В манифесте-прокламации «Я обвиняю», говоря о природе политической власти в стране, Маркес заявляет: «Редко когда в политической жизни страны за все время существования Республики складывалась столь же сомнительная ситуация. Республика прибита к кресту из-за неуемного эгоизма и безудержных амбиций одного гражданина с мрачным прошлым, зафиксированным в анналах нашей истории. Фульхенсио Батиста Сальдивар – классический образец испано-американского деспота». И далее уточняет: «Сам факт существования деспотизма делает справедливыми любые методы борьбы с ним. Мы считаем законными все формы, начиная с письменного или устного протеста до повстанческого движения, направленного против репрессивных сил, являющихся опорой современного деспотизма».

Деятельность авторитетного, знавшего цену своему слову Хуана Мануэля Маркеса на ниве политического просвещения кубинских эмигрантов после его гибели с глубокой признательностью охарактеризовал Фидель Кастро на состоявшемся в Гаване массовом митинге в его честь. Фидель назвал его «товарищем по созданию „Движения 26 июля в изгнании”», «замечательным оратором, чье пламенное слово вдохновляло и поднимало массы на битву».

Атмосфера подготовки к отплытию кубинских повстанцев была напряженной. В этой напряженности просматривается одно обстоятельство, сложившееся еще со времен Марти. И связано оно с последним письмом Хосе Марти к мексиканскому другу, Мануэлю Меркадо. По существу это письмо-завещание, где он пишет: «В любую минуту я могу погибнуть за Родину – пасть, выполняя свой долг. Я знаю, в чем он состоит, и у меня хватит мужества выполнить его до конца. Мы должны добиться независимости Кубы, иначе Соединенные Штаты захватят Антильские острова и отсюда обрушатся на землю нашей Америки. Все, что я сделал до сих пор, и все, что мне еще предстоит совершить, – все для этого. Нам приходилось молчать и идти окольными путями – ведь бывают дела, требующие строгой секретности, и стоит объявить о них во всеуслышание, как на пути вырастают непреодолимые препятствия».

Письмо осталось неоконченным. Оно датировано 18 мая 1895 года. Менее чем через сутки Марти погиб. Погиб на поле боя 19 мая…

Такие характерные черты истинного кубинца, как верность дружбе и искренность, не могли не проявиться и в будущих экспедиционерах, осознававших свою ответственность перед революцией. Естественно, в такой ситуации хочется выразить свои чувства – может быть, где-то и в подражание Учителю – к приютившей тебя стране и друзьям, оставив им «на память» признательность и благодарность. Тот самый порыв души, который лучше реализовать, чем прятать в себе. Да и завершающие письмо Марти слова: «бывают такие искренние чувства…» – романтически настроенным юношей могли быть восприняты как долг перед мексиканским другом. Во всяком случае, именно таким я увидела двадцатилетнего Исраэля Кабреру Родригеса, пишущего письмо уже своему мексиканскому другу. Он выделялся среди соратников повышенной эмоциональностью в восприятии собственной миссии. Письмо это ценно как для понимания характера и личности этого юноши, так и для раскрытия общего настроя в среде повстанцев, готовившихся к выполнению своего предназначения.

На момент моего знакомства с личным делом Исраэля Кабреры в архивной папке лежал один-единственный документ – оригинал написанного от руки письма мексиканскому другу, священнику Роберто Мартинесу, с которым у Исраэля сложилась недолгая, но глубокая, искренняя дружба. Это видно по характеру письма, которое нельзя читать без душевного трепета. Оно – из городка, где шли последние приготовления к отплытию. Привожу текст письма в сокращении, опустив строки, касающиеся его восторженного отношения к истории борьбы мексиканского народа, которая, по его убеждению, получила очень точное отражение в словах гимна Мексики (он приводит отрывок из гимна).

«Халапа. 15 октября 1956 г.

Уважаемый друг! Не помню точно имя поэта, который как-то сочинил следующие строки, способные вызвать невольную грусть или даже слезу сострадания к тому, кто их написал:

С наитием неосознанного я однажды подумал:

то, что пишу я – это только литература.

Литература говорит: хорошо бы

все то, что написано, не стало

лишь символом моей грусти.

И эти стихи напоминают мне мою собственную боль. Боль, затаившуюся в моем сердце. Это письмо не может и не должно разрываться такой же печалью, оно – скорее дань традиции. Между тем мечты, в которые я погружаюсь, не превращаются в счастливую реальность, но и не становится погоней за недостижимыми химерами.

Ты – образец гуманного понимания всех страстных желаний человека: от тяги к красивым вещам, восторженной привязанности до стремления к красивым поступкам. И поэтому ты сможешь понять ту беспредельную ценность, какую имеет для меня слово „Свобода”. Поэтому так же, как я, ты сопереживаешь страданиям сыновей Америки, которые с пылкостью безумцев и страстью романтиков задыхаются от желания добиться независимости и построить совершенный мир на пяди земли, являющей собою лоно боли и красоты, надежд и нищеты, колыбель радости, кузницу героев и политический притон негодяев.

Не бойся за меня – мной руководит Звезда долга. Эта Звезда либо убьет меня, либо отчеканит в моей душе клеймо славы. Возможно, ты в моих словах увидишь отблеск тщеславия; но тщеславие есть тусклая форма гордости. А я горжусь той дорогой, которую выбрал.

Знаешь ли, что мы с тобой не так уж непохожи? Твоя жизнь есть служение Богу и тебе подобным; моя жизнь – служение моему народу. Перед тобой, как путеводная звезда – постулаты: „Любовь! Доброта! Милосердие!”; меня же влечет лишь одно слово, звучащее как слезная мольба огромного хора моих сограждан: „Свобода! Свобода! Свобода!”

Мой путь – это путь к утерянному раю справедливости.

Только смерть может помешать мне выполнить мою миссию…

Искренне ваш, Карлос Исраэль Кабрера»

Кабрерите – как с легкой руки Че Гевары его называл весь отряд – было суждено погибнуть в открытом бою – в первой же схватке с врагом 5 декабря в Алегриа-дель-Пио. Находясь в гуще огня и свинца, отстреливаясь и атакуя, он остался верен клятве и своей безотказной винтовке. Он не отступил перед врагом ни на шаг, не паниковал перед вероятной гибелью. Даже в суматохе боя его запомнили спокойным, методично бьющим врага. Пригодилась выучка: на тренировках в клубе «Лос Гамитос» (по отзывам его старшего наставника, Антонио Дарио Лопеса) и на уроках по стрельбе не было ученика более прилежного, чем Кабрерита. До него не успел дойти приказ Фиделя об организованном отступлении. «Упоение в бою» оказалось для него роковым: никто не видел последних мгновений этого ратоборца. Никто не видел его ни убитым, ни раненым. Останки его так и не были обнаружены. Возможно, он был ранен и в таком состоянии захвачен батистовцами, а возможно, погиб в пламени горящего тростника. Все может быть, как и то, что он ушел в «утерянный рай». Ушел, не предав Свободу, которую он нес на алтарь Родины, не замарав ни униформы бойца ядра революционной армии, ни чести экспедиционера «Гранмы».

Исчез и его дневник, с которым не расставался и которому поверял все свои потаенные мысли и чаяния одаренный (порог Академии Сан-Антонио в Гаване он переступил в четыре года) и образованный (окончил 5-й курс бакалавриата) столичный юноша, успевший в свои двадцать с небольшим лет поработать учителем младших классов в провинции Матансас. А перед самым отъездом к Фиделю в марте 1956 года он проверил свои качества бойца, приняв участие в захвате радиостанции «Карибе». Обращение к молодежи, зачитанное в эфире Эдуардо Рейесом Канто, его будущим соратником по «Гранме», было составлено Кабреритой, поэтом, публицистом, оратором, чей дар красноречия вызывал восторг не только у друзей. Его успели оценить и малыши начальной школы Матансаса, к которым он пришел, чтобы рассказать им о героических страницах истории страны.

В вооруженной колонне он входил в состав «Центра», взвода Хуана Альмейды.

Может статься, письмо к мексиканскому другу и есть последнее обращение Исраэля Кабреры к потомкам.

Мексиканского друга Кандидо Гонсалеса, с которым он, по его воспоминаниям, часто и подолгу общался, в характере кубинца больше всего впечатляли убежденность и оптимизм и особенно сказанные в их последнюю встречу слова:

«Не будем говорить о смерти. Давайте лучше поговорим о той новой жизни, которая начнется после победы революции… Жизнь не имеет смысла, если она не наполнена честью и достоинством. Я не отступлюсь от своих устремлений, не соглашусь жить с прогнутой спиной и на коленях. Жить так я просто не смогу. Никогда не стану на путь соглашательства. Лучше уйти в вечность, исполнив свой долг, чем жить без достоинства, без чести. Мое понимание долга определил Марти: „Если есть люди, лишенные достоинства, то есть и люди, которые несут в себе достоинство многих людей”»7.

Меньше всего, говоря о десантниках с «Гранмы», я хотела представить их в глазах читателя некими фанатиками борьбы или идеи. Они, быть может, одержимы, их воля непоколебима, непреклонно желание вырвать Родину из-под власти ничтожного тирана. Но все они жаждали полнокровной жизни души и тела, сердца и ума, претворяя в реальность взращенные самовоспитанием идеалы преданности Отечеству и верности традициям борьбы за независимость. Полные романтики юные сердца жаждали любви во всей ее возвышающей силе и загадочной чувственности. Любовью, стремлением к ней и жаждой познания неземного в этом высоком чувстве пронизаны души юношей, которые не мыслили, однако, своего счастья без счастья Родины.

При изучении личного дела Ньико Лопеса меня ничуть не меньше, чем деловые бумаги (например, составленные им в Гватемале наброски проекта аграрной реформы), оригиналы документов и письма к родным, поразила вырезка, скрепленная с его последним письмом, отправленным перед отплытием девушке с волшебным именем Ондина. Журнальная вырезка со стихотворением поэтессы Марии дель Кармен успела пожелтеть, края раскрошились, ржавчиной покрылась скрепка-иголочка. Чувствуется, что им зачитывались: стерлись отдельные строки. Названия нет. По содержанию это камерная, даже интимная лирика, может быть, и далекая от совершенства. Но меня эта вырезка взволновала. Она показалась мне не просто интересной, а приоткрывающей таинственную тропку к личной драме молодого человека. Возможно, эта вырезка была сделана не им самим, он мог получить ее «в придачу» к недосказанным той же Ондиной чувствам. Ньико, очень цельный по характеру человек, испытывал в последние дни глубокие душевные переживания. На это обратил внимание, например, Пабло Диас. Где гарантия, что эти переживания не были вызваны той же, возможно, не состоявшейся любовью или какой-то ложью, недоразумением, ошибкой одного из влюбленных. Вот это стихотворение:

Cuаndo tus ojos amados

Ya no quieren contemplarme

Y tus labios adorados

No sienten sed de besarme,

Cuando tus manos queridas

No busqen las manos mias

Y a mis palabras sentidas

Responden tus frases frias,

No te detenga mi pena,

No te conmueva mi llanto,

No pienses que he sido buena

Ni que te he querido tanto.

Dime que ya no me quieres

Confiesame la verdad

Y ve en рaz de otras mujeres

Que mitigen tu ansiedad.

Que aunqe esta pobre alma mia

Desfalezca de afliccion

Es preferible a que un dia

Me fines por compassion!

Даю собственный, далекий от совершенства перевод:

Если даже любимые очи

Не стремятся меня созерцать,

И, полные страсти глубокой очень,

Не жаждут уста меня целовать,

Если даже родные мне руки

Не ищут касаний с моими,

А сладостной речи нежные звуки

Глаголами гасятся ледяными,

Не замыкай на себя все удары,

Не превращай и мой плач в свои раны,

Не была я тебе ни благостным даром,

Ни мечтой сокровенно желанной.

Лишь скажи мне, что я нелюбима,

Признайся мне в правде-святыне.

И в объятьях других, но любимых

Укрощай все смятенья отныне.

И пусть моей бедной душе, как каждой,

Все тяжелее от горестных мук.

Но я предпочту, чтобы однажды

Все страданья закончились вдруг!

Думаю, разумнее отнестись к присутствию этой вырезки в архивной папке Ньико как к свидетельству того, сколь неоднозначной была жизнь молодого борца. Он – член национального руководства Движения 26 июля и генштаба вооруженной колонны. Все это накладывает особую ответственность, привносит в жизнь напряженность. И стихотворение, может быть, служило средством поэтизации недосказанных чувств. Для меня же это – весточка из той среды обитания и общения, в которой пребывали герои моей книги. Она помогает мне понять, ощутить, увидеть мир юных сердец, рвущихся объять необъятное. И этот мир общения остается в их жизни как факт, как штрих, как данность, от которой никуда не уйти. Желание юных найти созвучие своим чувствам в поэзии так же естественно, как самим начать писать вирши, поэтизируя «земное» в себе, чтобы воздеть свое общение с любимыми до неземных высей.

В верности моего пути к пониманию мира юных борцов меня убеждает другая архивная папка – личное дело Франка Паиса. Она объемна. Этот человек представлен во всех ипостасях и показывается нам разными гранями: как поэт, художник, вожак молодежи, учитель, сын, брат и даже, представьте себе, как «мужчина в доме». Именно так, с детским максимализмом, он всерьез начал себя воспринимать после скоропостижной смерти отца, который скончался у него на глазах, когда Франку не было еще и шести. Тогда он осознал, что судьбой на него возложена новая обязанность: быть в доме «старшим», стать опорой матери, а двум младшим братьям-погодкам (четырех и трех лет) заменить умершего отца.

Но прежде чем окунуться в архивные документы и свидетельства очевидцев, я бы хотела поделиться своими воспоминаниями о премьере фильма «Давид» (одно из подпольных имен Франка) выдающегося кубинского режиссера и сценариста Энрике Пинеды Барнета.

Шел 1967 год. Я – гость Кубы как победитель конкурса журнала «Куба». Гостей в стране не счесть. Это и делегации Организации Латиноамериканской Солидарности (ОЛАС), и разноликие деятели культуры и искусства, и представители «Героического Вьетнама», в чью программу входит открытие памятника герою вьетнамского народа Нгуэну Ван Чою (он был открыт 27 июля 1967 года на границе с военно-морской базой США Гуантанамо). Народ празднует 14-ю годовщину штурма казармы Монкада в Сантьяго-де-Куба. В рамках праздничной программы и состоялась премьера фильма «Давид», приуроченная к 10-й годовщине гибели героя.

Передать в деталях атмосферу просмотра фильма очень трудно, потому что она уникальна. Сам просмотр стал своего рода диалогом «экрана» со зрителем, который в кадрах киноленты узнавал себя и не упускал возможности прокомментировать события, разворачивавшиеся на экране. А ведь это были не просто рядовые зрители. Присутствовали соратники Франка по подполью, его младший брат, мать.

Вот фотография, на которой запечатлена счастливая семья преподобного пастора Первой баптистской церкви Сантьяго-де-Куба Франсиско Паиса Пискейры: донья Росарио Гарсия Кальвиньо и трое их прелестных сыновей. Так, сменяя кадр за кадром, фильм рассказывает о Франке – Давиде – Сальвадоре – Кристиане, жизнь которого вместилась в два мятежных десятилетия.

За кадром звучит голос: «Я не знаю, мальчонка, кем ты станешь, но я очень тебя ждал, ты есть – и это счастье!» Так уважаемый всеми пастор оповещает свет о рождении первенца. Дата – 7 декабря 1934 года. В стране полыхает революция, сброшен с трона «антильский Муссолини» – диктатор Мачадо.

А вот голос Фиделя Кастро: «Чудовища! Они не понимают, человека какого ума, характера и духовной целостности они расстреляли. Народ Кубы даже не подозревает, кем был Франк Паис, сколько в нем было величественного и многообещающего». И дата на весь экран – 30 июля 1957 года.

22 года жизни, зажатые в тиски двух диктаторских режимов. Годы стремительные, насыщенные, напряженные. А душа разрывается в поисках выхода из собственных тисков и находит его в поэзии, зачитываясь Хосе Марией Эредиа и Хуаном Клементе Сенеа. Хорошо бы съездить в Старую Гавану, на Пасео Марти, к памятнику автору «Ласточки». Но, увы, это невозможно: надо экономить на каждом сентаво. Даже печатку-перстень, символ окончания педагогического училища, выкупить не на что. Пришлось отказаться. А завтра уезжает и любимая подруга, спутница всех лет учебы Элия. Последняя встреча. Он спешит, держа в кармане листок со стихотворением «Tu partida» («К твоему отъезду»), посвященным предстоящему прощанию с любимой.

Ты уходишь, и душа влюбленного

Ввергается в муки ада.

Где снова встречу я твой взгляд?

Огонь, томленье и сама нежность,

Нет сердцу моему покоя…

Стихотворение длинное, и в каждую строчку вложено возвеличенное чувство любви и боязнь ее потерять:

Если в твоем сердце пылает огонь страсти,

к которой взывает твоя душа,

ты обязана помнить того, кто так любит,

и кого разлука губит.

Прощай, моя любовь, и если после встречи

в тебе появятся сомнения в моей любви,

гони их прочь, ибо иначе

рассыплется мое перо, замолкнет лира,

пересохнет горло…

По воспоминаниям Элии, которой он посвятил так много стихов, в годы их учебы самое интересное начиналось вечером. Тогда с «Балкона королевы» в крепости Эль Морро, куда можно было доехать на городском автобусе, они следили за тем, как солнце, в мгновение ока превращаясь в огромный красный шар, лениво погружалось в бурные темные воды океана. Забывались все превратности окружающей действительности, и выражение «vivir una puesta de sol» («жить на закате солнца») вошло в обиход. А я воспринимаю это созвучие как символ, как знак чего-то, что и предотвратить невозможно. Закат солнца…

Однако идиллия радостных личных переживаний длилась недолго. Все изменил военный переворот 10 марта 1952 года. Наверное, можно было по молодости лет остаться в стороне от событий… «Но происходящее вокруг все настойчивее взывало к нашей совести, ждало нашего ответа» – говорит Элия. Мятежный дух не погас; молодые люди не могли смириться с бездействием. Волнение нарастало.

Перемены отразились и на состоянии души Франка. Он – учитель колледжа «Эль Сальвадор» – нес ответственность за разум и чувства своих учеников. Перед ним – примеры великих учителей: Хосе Лус-и-Кабальеро, воспитавший плеяду бесстрашных мамби, и Рафаэль Мария де Мендиве, учитель самого Хосе Марти. Имеет ли право он, Франк Паис, нарушать сложившиеся на Кубе славные традиции по воспитанию мыслящих борцов? Ответ на этот вопрос однозначен: «Нет».

Но Франк и сам еще слишком молод. И нет у него той материальной базы, какая была, скажем, у Луса-и-Кабальеро, директора колледжа, или у прославленного кубинского поэта-классика Мендиве. Перед Франком – большая работа над самим собой, и он с головой уходит в самообразование, сочетая его с идеями необходимости борьбы за совершенное общество без тиранов, без грабителей, угнетателей и коррупционеров-политиков. Он стремится понять себя, вникает в свой внутренний мир. Появляются строки:

Сon mi alma sola

que se alza como gigante

y se retuerce y se arranca las entranas

y se rompe a grita al mundo entero

su dolor y su pena tan inmensas.

В моем переводе это звучит так:

Мою одинокую душу,

которая поднялась подобно титану,

перекрутили и вырвали нутро.

Она разрывается и кричит всем миру

о боли своей и безмерной печали.

Или другой фрагмент:

Встречаясь с моими снами,

Душа разрывается от любви.

Если жечь мою грудь на раскаленных углях,

Вырвать глаза из глазниц,

Разорвать руками нутро

Либо веру утратить во все святое,

Я не буду страдать, как страдаю сейчас,

Как горю в огне моего ада.

И вот в пламени этих искренних переживаний рождается его стихотворение – нет, скорее, поэма в миниатюре – «La Cruz» («Крест»), полная философских раздумий: