Вместе

– Я не встречался с Виджеем и Мартином, – сказал Дэн.

Дилейни заметила, что он раскачивается, и поняла, что у гриба гибкая ножка. Ей стало интересно, так ли податлива ее лама. Она попробовала. Оказалось, что нет.

– Надеюсь, что у них сейчас романтический период, – продолжал Дэн, махнув рукой в сторону кампуса.

Где-то там теперь Виджей и Мартин. Оба очень нравились Дилейни, и она предполагала, что там они несчастны, как любые основатели, вынужденные продать свое детище, и что через пять лет, как только получат свою долю акций, с радостью покинут “Вместе” и смогут основать свои семейные фонды.

Однако миллиардные сделки поддерживали мир технологий на плаву, а наиболее сообразительные предприниматели понимали, что продаться “Вместе” гораздо проще и логичнее, чем оставаться независимой компанией и пытаться что-то заработать (сизифов труд) или вставать на опасный и непредсказуемый путь публичного размещения активов.

– Я знаю, что твоя должность неоднократно менялась. Можешь рассказать, какую роль ты играла в “Факторе”? Необязательно по порядку. Ты не против?.. – Он встал и показал жестом, что хочет поменяться с Дилейни местами.

Дилейни слезла с ламы и пересела на гриб.

– Моя роль была достаточно аморфна, – начала Дилейни и заметила вспышку восхищения в глазах Дэна. Еще одно слово, которое ему нравится.

С ним все просто, поняла она. Долгие годы “Вместе” с помощью своих алгоритмов автозаполнения вытесняла из языка тысячи слов, заменяя менее употребительные теми, что предпочитает большинство, и в результате огромные пласты английской лексики перешли в разряд устаревших. Когда ухо “совместного” улавливало слово вроде “аморфный”, оно удивлялось, как будто услышало смутно знакомую песню из давно минувших времен.

Дилейни обрисовала историю своей работы в “Факторе”. Она пришла в компанию как помощник руководителя, потом ее стали называть офис-менеджером, хотя делала она примерно то же самое, то есть практически все. Она заказывала закуски и обеды. Она управляла уборщиками, следила, чтобы все были накормлены, нанимала и контролировала садовников. Она организовывала все мероприятия, от коротких совещаний за обедом до выездов на модные курорты, и даже свадьбу Мартина на горе Тамальпайс (ей пришлось найти команду парапланеристов, которые согласились летать в смокингах). Все это она рассказала Дэну, ни в чем не приврав, но тем не менее постаравшись донести до него, что во “Вместе” она бы не хотела планировать вечеринки и договариваться о доставке обедов.

– Еще я немного общалась с соискателями. Ну, знаешь, просто проверяла их на нормальность, – добавила она и улыбнулась Дэну, надеясь, что он оценит эту попытку найти общее в их рабочих задачах.

Он улыбнулся в ответ, но чисто символически – она явно задела за живое. Такое с ней уже бывало. Те шестеро или семеро “совместных”, с которыми ей довелось встречаться раньше – в баре или у общих знакомых, – были в целом нормальными людьми, идеалистами и прекрасными специалистами в своем деле, и, как правило, с радостью разливались соловьем о своей работе и жизни. Однако для каждого существовала черта, которую нельзя было переходить. Они могли двадцать минут мило болтать о многих странных и непонятных извне сторонах жизни в компании или о ее иногда позитивном, но куда чаще катастрофическом влиянии на мир, но в тот самый момент, когда Дилейни уже казалось, что ее собеседник может свободно высказываться и думать все что хочет, какая-нибудь одна затронутая тема, одна фраза внезапно оказывалась чересчур, и новый “совместный” друг мгновенно закрывался и переходил в защитную позицию. Так, например, категорически нельзя было произносить слова “монополия” и “оболванивание”. Любое сравнение, даже в шутку или по пьяни, между Эймоном Бейли – одним из основателей “Сферы” – и Джимом Джонсом, Дэвидом Корешем или Китом Раньером[2] воспринималось как нечто совершенно неуместное и признак дурного тона. Упоминание о Стентоне, еще одном из “трех волхвов” компании, который покинул “Вместе” и вступил в сатанинский союз с государственно-частным предприятием в Китае, становилось для разговора губительным. Что можно и чего нельзя говорить о Мэй Холланд, теперешнем генеральном директоре “Вместе”, вычислить было очень сложно.

Десять лет назад Мэй начала работать в “Сфере” в отделе связей с клиентами, потом стала одной из первых в компании полностью прозрачных личностей, транслируя в Сеть всю свою жизнь, и благодаря абсолютной преданности “Сфере”, а также молодости, привлекательности и харизме очень быстро начала подниматься по карьерной лестнице. Недоброжелатели считали ее не слишком умной и чрезмерно осторожной. Фанаты – которых было значительно больше – вдумчивой, по-хорошему амбициозной и разносторонней. Правда, оба лагеря сходились в одном: за все годы, проведенные в компании, лично Мэй не принесла ей ни одной значимой идеи. Даже после слияния с “Джунглями” она как будто не понимала, что все это значит и как можно объединить компании с максимальной выгодой.

– Сколько людей работало в “Факторе”? – спросил Дэн.

Дилейни знала, что Дэну это известно, и если сейчас окажется, что она сама не помнит точного числа, то он решит, что либо ей плевать на коллег, либо она не умеет считать.

– Двадцать два с половиной, – ответила она. – Половина – потому что один молодой папочка на момент приобретения работал неполный день.

– Как ты считаешь, отдыху там уделялось достаточно внимания? – Дэн снова задергал молнию.

Дилейни рассказала, как они устраивали пикники, как три раза в год выезжали на курорты (а она это все планировала), как однажды в теплую июньскую пятницу Виджей и Мартин отправили всех на тихоокеанский пляж.

– Мне это нравится, – сказал Дэн. – Но, учитывая, что ты работала в таком маленьком коллективе, как думаешь, тебе понравится в такой большой компании, как “Вместе”? Нам бы хотелось, чтобы наши сотрудники хорошо абсорбировались в сообществе.

– Думаю, у меня получится, – ответила Дилейни. Абсорбировались.

За последние три года в кампусе “Вместе” произошло девятнадцать самоубийств, что коррелировало с общемировым всплеском, и никто не хотел о них говорить – в основном потому, что никто толком не понимал, почему это происходит и как этому можно помешать. Даже число “девятнадцать” было спорным, поскольку в кампусе не было местных новостей, не было журналистов, их полностью вытеснили соцсети, рекламный апокалипсис и, в первую очередь, война с субъективностью. Информация об этих смертях складывалась лишь из слухов и поспешно удаляемых сообщений жителей побережья Залива, которые видели вынесенные на берег мертвые тела. Этот способ “совместные” выбирали часто – бросались в море, которое их окружало.

– Надо признать, – сказала Дилейни, – у меня сложилось ощущение, что “Фактор” рано или поздно купят, поэтому у меня было время подумать об этом. Не то чтобы я надеялась, что меня возьмут во “Вместе”, но всегда приятно строить планы.

Дилейни хотела попасть на работу в компанию “Вместе”, чтобы уничтожить ее. Она годами ждала этого шанса. Ее дипломная работа была первым шагом на этом пути. Уже тогда она понимала, что должна проявить себя как союзник, продемонстрировать поддержку, чтобы ее приняли как свою. Дилейни планировала, что, попав внутрь системы, изучит ее, определит слабые точки и нанесет удар. Она станет для “Вместе” Сноуденом и Ассанжем. Новым Марком Фелтом[3]. Она еще не знала – и ей было все равно, – сделает ли она это цивилизованно, скрытно, просто выложив в публичный доступ факты, как делали ее предшественники, или путем открытого нападения. Она не хотела, чтобы кто-то пострадал, чтобы хоть один реальный волос упал хоть с одной реальной головы, но она хотела уничтожить “Вместе”, прекратить пагубное царствование компании в мире.

Дэн слез с ламы, снова посмотрел на свой браслет и вдруг засеменил на месте, все наращивая темп, пока не превратился в расплывчатое мельтешение коленей и сжатых кулаков. Это продолжалось ровно две минуты, после чего браслет издал торжествующее пиликанье и Дэн остановился.

– Прости, – повернулся он к Дилейни, пытаясь отдышаться. – Я обещал жене. Поэтому я и веганом стал, и устраиваю кардиотренировки, когда браслет сообщает, что момент оптимальный. Она умерла в прошлом году.

– О боже. Мне так жаль.

– Ты в последнее время делала МРТ?

Она не делала. Дэн закатал рукав, и она увидела телефон, прикрепленный к предплечью, как это сейчас было модно. Он начал проматывать ролики, на всех была одна и та же женщина: в доме со светлыми полами, в гамаке на зеленом склоне, в саду, где она опустилась на колени перед розами. Такая молодая – и уже умерла.

– Это Адира, – сказал он, пока на экране мелькали кадры. Он будто пытался решить, какую запись показать Дилейни – человеку, с которым только что познакомился. – Когда опухоль обнаружили, была уже четвертая стадия. – Он посмотрел на Бэй-Бридж, солнечный луч блеснул на стекле крохотной машинки, неслышно летящей на запад. – В общем, она заставила меня пообещать, что я буду следить за собой. И мне хотелось бы, чтобы ты тоже так делала.

– Я буду, – кивнула Дилейни, чувствуя, что ей нанесли удар в спину. Она не сомневалась, что Дэна действительно беспокоит ее здоровье, и это было какой-то жестокой насмешкой.

Он продолжал листать ролики. Дилейни взмолилась про себя, чтобы он ничего не выбрал, чтобы не предложил ей посмотреть. Но он, конечно, предложил.

– Она была прекрасной спортсменкой, очень любила бег, – сказал Дэн, и на экране ожила Адира. Она только что завершила дистанцию и стояла, вскинув над головой руки, улыбаясь. На майке был номер 544. Дилейни надеялась, что ей не придется услышать ее голос.

– А, прости, – сказал Дэн, увеличивая громкость.

– Я это сделала? – спросила Адира, продолжая улыбаться и тяжело дыша.

– Да! – произнес голос за кадром. Дэн. Он говорил с такой гордостью. – Ты это сделала, любимая.

Видео закончилось.

Дэн снова принялся листать ролики, отыскивая моменты из жизни Адиры, которые ему хотелось показать. В телефоне, надетом на руку, как будто была вся его жизнь, вся его Адира. Дилейни стояла и смотрела, как он ищет и ищет.

3

Так себе и представляю

– Я не могу, – сказала Дилейни.

– Почему? – не понял Уэс. – Потому что у него жена умерла?

– Да. И не только.

– Он не спрашивал, занималась ли ты греблей?

Люди спрашивали об этом очень часто. Интересовались, не занимается ли она греблей, волейболом или даже баскетболом. Она была как минимум на четыре дюйма выше Уэса, но его это нисколько не волновало. Он ни разу об этом не упоминал.

– Нет, – сказала Дилейни. – Просто дело в том, что он нормальный. Обычный человек. Я этого не ожидала.

– Мы же об этом говорили. Что тебе могут понравиться тамошние люди, – заметил Уэс. – Ты одета?

Уэс Маказьян стоял в дверях, жилистый, угловатый и кривоногий, с волосами цвета пыли – натуральное перекати-поле, – похожий на угонщика скота из позапрошлого столетия. У него были маленькие блестящие глазки и чрезмерно большие для его лица рот и зубы. Когда он улыбался, то напоминал маленького, но счастливого кита.

– Видишь? – спросил он. – Я уже оделся.

Уэс не любил носить длинные штаны и ботинки и обычно целыми днями – неделями – ходил в подвязанных веревочкой шортах с эмблемой “Юта Джазз” – команды, к которой он не имел ни малейшего отношения. На его любимой футболке был портрет Улофа Пальме – убитого давным-давно премьер-министра Швеции. Поскольку выяснилось, что лицо мертвого политика удачно маскирует брюшко, Уэс купил восемь таких футболок и крайне редко надевал что-то еще.

– Там холодно? – спросила Дилейни.

– “Там холодно”, – передразнил Уэс. На этот раз он надел футболку поверх худи. Уэс – и Улоф – повернулись к собаке. – Она живет у пляжа и спрашивает, холодно ли там.

Ураган, немолодой пес Уэса, посмотрел на Дилейни умоляющим взглядом. Если Дилейни могла собраться за несколько минут, то Уэс и Ураган были готовы всегда. Дилейни взяла свитер и просунула голову в ворот.

– Пожалуйста, только не кроссовки, – попросил Уэс.

Смотреть, как она зашнуровывает обувь, было для Уэса и уж тем более для Урагана серьезным испытанием. Когда она взялась за первый шнурок, Уэс отвернулся, а Ураган принялся прыгать вокруг нее, стуча когтями по полу, как чечеточник.

– Может, лучше сандалии? – спросил Уэс. – Или что-нибудь на липучках?

Дилейни решила не завязывать двойной узел.

– Доволен? – спросила она.

Они закрыли дверь и прошли мимо окна главного дома. Гвен, мать Уэса, считала чьи-то налоги за столом на кухне и не подняла головы.

Уэс и Дилейни жили у океана в маленьком домике, который они называли Приморской Хижиной. Цены на жилье в области залива Сан-Франциско у большинства людей вызывали нервный смех, но арендодатели не стеснялись, рассчитывая на новые наивные деньги. Тем не менее там и сям по-прежнему можно было найти уголки, оставшиеся от старого Сан-Франциско, – странные домики с чердаками, перестроенные гаражи, продуваемые всеми ветрами постройки на задних дворах у пожилых хиппи, отказывающихся наживаться на молодых арендаторах. Дилейни нашла такое местечко в районе Внешнего Сансета. Домик, находившийся поблизости от “Рыбной компании Долджера” и впитавший ее запах, сдавался со всей мебелью, стиральной машиной с сушилкой и тридцатишестилетним мужчиной по имени Уэс. Главным домом совместно владели мать Уэса и ее старинная подруга Урсула.

– Я живу с мамой, – объявил Уэс Дилейни, когда они познакомились. С тех пор она слышала от него эту фразу раз сто.

Когда они уже выходили на улицу, Гвен окликнула их от двери:

– Принесите лимонада!

Рядом с пляжем недавно обосновался продавец домашнего лимонада. Его наверняка скоро должны были прогнать санитарные службы, но пока мать Уэса всегда просила принести им с Урсулой по бутылочке. Гвен помахала Дилейни.

– Только не это, – сказал Уэс.

– Привет, Гвен! – крикнула Дилейни.

– Не останавливайся. Мы скоро вернемся. Привет, мам!

Дилейни была в прекрасных отношениях с Гвен и Урсулой, но они еще не определились, что о ней думать. У них был большой опыт подмечать скрытые от чужих глаз истории, поэтому им с трудом верилось, что ее отношения с Уэсом могут быть чисто платоническими. Но мысли эти они держали при себе и только кивали в притворном согласии, когда Уэс и Дилейни говорили, что просто дружат. Эти две женщины не доверяли людям, а еще меньше – системам. Поэтому они жили в своей “пещере”, и поэтому Гвен считала работу бухгалтера по налогам формой социального протеста: все ее клиенты платили честно.

Навстречу им шла почтальонша Роуз, и Дилейни поздоровалась, не останавливаясь. Она знала, что Роуз и Гвен тут же примутся обсуждать свои садики, а про почту и не вспомнят. Вот такие вещи, вроде легкомысленных разговоров в рабочее время, выводили антитрогов из себя. Неэффективность, непрозрачность, трата ресурсов. Почта вообще была для них самым нелепым и расточительным явлением. Вся эта бумага!.. Сколько денег в никуда, сколько десятков тысяч ненужных рабочих мест, грузовиков, самолетов, погубленных деревьев, выбросов углерода. Следующей после уничтожения наличных денег и всей бумажной продукции (она уже приобрела больше десятка бумажных комбинатов только для того, чтобы закрыть их) миссией Мэй Холланд было уничтожение почты – священной коровы всех трогов.

Термин “троглодиты”, или “троги”, нес много смысловых оттенков. Изначально он возник как оскорбительное наименование всех противников технологического прогресса, но затем стал использоваться этими противниками в качестве гордого самоназвания, а вскоре его уже употребляли все стороны как обозначение любых способов противодействия современным достижениям. В Приморской Хижине не было ни одного умного гаджета, никакие бытовые приборы тут не были подключены к интернету. В Сеть обитатели домика выходили через спутниковое подключение, соблюдая маниакальную осторожность и тщательно следя за безопасностью и анонимностью. Такой образ жизни встречался все реже и обходился все дороже. Страховые тарифы для “пещер” постоянно росли, а борьба за их полный запрет и уничтожение велась уже второе десятилетие. Перечисляя длинные списки рисков, лоббисты “Вместе” добились того, что в этих домах запретили растить детей, и рассчитывали, что скоро в закон будет включен полный запрет на проживание в “пещерах”. Соседи трогов, уж точно большинство, относились к ним с подозрением, что активно поощрялось. Компания купила несколько приложений, через которые соседи могли делиться друг с другом и с общественностью слухами и страхами, и алгоритмы этих приложений автоматически поднимали рейтинг сообщений, которые касались “неподключенных” троглодитских обиталищ. Однако во многих больших городах подобные кварталы все еще держались, в том же Сан-Франциско существовал так и называвшийся Пещерный Городок, или Трог-Таун, а “Вместе” прилагала массу усилий, чтобы люди воспринимали Трог-Таун как логово разврата и криминала с плохой канализацией.

Дилейни и Уэс вышли на 41-ю авеню, уводящую к побережью. Ураган отчаянно тянул поводок.

– Не знаю, о чем я только думала, – проговорила Дилейни. – Я не шпионка. Меня этому не учили.

– Не учили? – переспросил Уэс. – А кто и чему тебя должен был учить?

Уэс был редким, но не уникальным представителем породы техно-трогов – талантливый программист, живущий вне системы. В результате намеренной социальной изоляции его взгляды на жизнь во многом остались взглядами прекраснодушного подростка: он твердо знал, что такое хорошо и что такое плохо, и считал бунт благородным по определению. Дилейни только через семь месяцев доверилась ему настолько, чтобы поделиться своими планами, но он моментально все понял и начал активно ее поддерживать.

– Я не могу, – сказала Дилейни. – Думала, что смогу, но нет.

Уэс остановился. Ураган пытался тянуть его вперед еще с большим упорством. Псу было семь, морда уже начала седеть, но он все еще любил побегать. Носиться по мокрому песку возле океана было самой большой радостью Урагана. Он был дворняжкой, но Уэс – и все, кто видел, как пес бегает, – не сомневался, что в нем есть кровь грейхаундов.

– Может, получится уничтожить их извне? – спросила Дилейни.

Уэс ухмыльнулся. В глазах его вспыхнуло вдохновение.

– Конечно, получится! – воскликнул он. – Я выражу им свой решительный протест в письме, а ты устроишь пикет перед воротами. Или еще лучше – один из нас напишет роман.

– Прекрати, – отмахнулась она. – Пойми, я не могу туда вернуться. Проблема в обмане. Люди, которые там работают, – честные люди.

– Однако все вместе они причиняют вред!

– Но мое присутствие там будет основано на предательстве.

– Зато твоя цель – спасти мир, – заключил Уэс.

Довольный собой, он двинулся дальше, к большой радости Урагана, который уже едва не удушил себя ошейником. На пляже Уэс отпустил пса, и тот полетел вперед, разбрасывая песок. Каждый день он бегал целый час, иначе становился возбужденным, беспокойным, непредсказуемым. Жевал провода, грыз обувь Дилейни и с тоской смотрел в окно.

– Они уже назначили второе собеседование, – сказал Уэс. – Полпути позади.

Это было неправдой, и оба это знали. Дилейни посмотрела на океан. Прибой был похож на армию веселых швабр.

– Я думала о том, чтобы научиться ходить под парусом, – сказала она. – И работать на токарном станке. Мы пережили две пандемии, а я так и не научилась. А еще я могла бы управлять кинотеатром. “Александрия” до сих пор не открылась. Или ткать. Мне бы понравилось, наверное.

– Ткать, – повторил Уэс, тоже глядя на воду. – Так себе и представляю.

Ураган в конце концов устал, вернулся к Уэсу и театрально плюхнулся на песок у его ног, сообщая, что пора домой.

На лестнице, ведущей с пляжа к бетонной набережной, они встретили женщину в черной ветровке со светоотражающими полосками на рукавах, похожую на странного шмеля.

– Привет! – сказала она. – Хочу убедиться, что вы в курсе насчет изменения пляжных правил в отношении животных. У вашей собаки есть чип? – Она наклоняла голову туда-сюда, рассматривая Урагана сверху. – Мы всех спрашиваем, – добавила она.

– Нет, – ответил Уэс, пытаясь справиться с раздражением.

Женщина закусила губу.

– Начиная со следующей недели все собаки в городе должны быть чипированы. Ради вашей и их безопасности. А вдруг она потеряется?

– Моя не потеряется, – заверил Уэс.

Женщина закатила глаза.

– Часть пляжа, где разрешено находиться с чипированными питомцами, обозначена вон теми знаками, – она махнула рукой в сторону пляжа, где был размечен кусочек не больше гаража, – и собака обязательно должна быть на поводке.

– Чип и поводок, – повторил Уэс.

– Так безопаснее для вас и для всех остальных, кто хочет отдохнуть на пляже, – заключила женщина.

Уэс быстро взглянул на нее и отвел глаза. У нее на шее была камера высокого разрешения, так что любая гримаса или грубое слово были бы зафиксированы и учтены.

– Спасибо, – сказал он, и они пошли дальше.

Оказавшись вне зоны слышимости, Уэс взорвался:

– Да что за херня!

Оушен-Бич был последним местом в городе, единственным на пятьдесят миль, где можно было гулять с собакой без поводка. Уэс посмотрел на Урагана, заволновавшегося от внезапного крика хозяина.

– Когда я был подростком, мы жгли тут костры, – прорычал он. – Можно было заниматься серфингом или ловить рыбу без всяких разрешений. Бегать, плавать, трахаться – да что угодно. Почему? Потому что тут полно места! Миль пять пустого пляжа! На всех хватит! Блин!

Вдали, у Фараллоновых островов, океан затянуло пеленой дождя.

– Ты должна уничтожить эту компанию, – твердо сказал он. – В конце концов им воздастся за все. Уничтожь “Вместе”, и у нас будет шанс.

Дилейни молчала.

– Мне надо отвлечься, – сказал Уэс.

* * *

Они оставили Урагана дома и пошли в “Золотые часы” – ретро-игровой зал на улице Уоллер, в квартале от Хейт и в двух шагах от длинного отростка парка “Золотые Ворота”. “НИКАКИХ КАМЕР, – гласил знак у входа. – ЗДЕСЬ ТРОГИ”. Внутри полдюжины людей играли в пинбол и “Сороконожку”. Дилейни никогда не понимала, кто же здесь работает. Тут как будто не было ни одного сотрудника, однако зал всегда функционировал и выглядел чистым. Уэс кинул четвертак в уменьшенную версию “Галаги”.

– Ты будешь? – спросил он.

Дилейни пожала плечами. Он бросил в автомат второй четвертак. Дилейни прислонилась к стене и смотрела в зеркало на мужчину в футболке “Дэмнд”[4], играющего в стрелялку по мотивам Дикого Запада.

Уэс быстро проиграл и уступил место Дилейни.

– Как там Пиа? – спросила она.

Пиа была “дамой” Уэса. Он сам так говорил – “моя дама”. Она жила с Уэсом, когда Дилейни въехала в домик, и в первую неделю совместного проживания показалась ей блистательной и остроумной. В детстве Дилейни и все знакомые ей девочки хотели быть морскими биологами, а Пиа действительно была морским биологом и все время носилась по миру в поисках новых грантов (сейчас она была в Чили). Однако со временем Дилейни стало ясно, что и Уэс, и Пиа искренне убеждены, что Пиа – самая привлекательная женщина в мире. Каждый день Дилейни выслушивала истории, которые доказывали, что невозможно познакомиться с Пиа Мински-Ньютон и не полюбить Пиа Мински-Ньютон. Пиа действительно была красивой, но для нее самой и Уэса ослепляющее совершенство ее лица было тяжким бременем. Ее волосы (по правде говоря, обычно несколько взлохмаченные), по их общему мнению, были достойны Жаклин Кеннеди, а грудь (с точки зрения Дилейни, весьма средних размеров) казалась им континентальным шельфом, заставляющим весь мир похотливо облизываться.

– У нее все хорошо, – ответил Уэс, – но этот Карл из ее программы буквально на нее вешается. Он написал для нее песню…

– Она приедет на Рождество?

– Наверное, на недельку. – Уэс отошел от автомата: – Твоя очередь.

Дилейни почти моментально убили.

– Ты должна пойти на следующее собеседование.

– Я не могу. Не умею шпионить. Я даже на Хэллоуин никем не притворяюсь.

– У тебя же был парень, который работал под прикрытием. Из Комиссии по охоте и рыболовству, в этих жутких неоновых очках. Дирк?

– Дерек. Ты прекрасно знаешь, что его зовут Дерек.

Дерек, не очень заморачивающийся насчет стиля, зато невероятно убедительный, действительно стал агентом Комиссии штата Монтана по охоте и рыболовству. Под видом покупателя он искал продавцов мяса незаконно добытых животных – кабанов, оленей, лосей; работа оказалась на удивление опасной.

– Ты знаешь, что он говорил о лжи под давлением? – спросила Дилейни. – Если они задают тебе вопрос и ты врешь в ответ, они сразу же это распознают. Хитрость в том, чтобы отвечать на другой вопрос – тот, который ты сам себе мысленно задал. Тогда все, что выдает ложь, – глаза, губы, мышцы лица – отреагирует не на их вопрос, а на твой собственный. Главное – задать себе вопрос, для которого твой ответ будет правдой.