Ошибка выжившей

В этом немецком квартале я познакомилась с Викой.

Первый раз я увидела её, когда она сидела на урюковом дереве и читала «Алису в стране чудес», незнакомая девочка не из местных. Дерево урюка, урюк, как все его называли, в отличие от собрата своего абрикоса, растёт вширь активнее, чем в высоту, и имеет густую крону, что даёт хорошую тень. Урюк любили высаживать во дворах, подальше от пешеходных дорожек: своими мощными корнями, что ползут далеко от ствола в поисках воды, он взламывает и корёжит асфальт тротуаров. Поэтому на улицах азиатских городов росли, в основном, чинары, серебристые тополя и карагач, они не так портили ландшафт корневой системой. Урюк зацветал весной самым первым, в конце марта, нежно-розовым, не таким, как позднеапрельский миндаль – сочным, почти красным цветом. Уже в мае урюк начинал плодоносить, и окрестные дети забирались по гладким толстым ветвям, обрывая кислые сочные плоды. Объевшись зелёным урюком, можно было заработать понос, но никого это не останавливало, и даже родители наставляли детей только лишь для порядка: «Много не ешь!», понимая, что совсем запрещать бесполезно. В июне уцелевший урюк поспевал, становился оранжево-красным, в сладости обыгрывая благородный абрикос, но уступая ему по красоте и размеру. Главным секретом урюка были его косточки. Их кололи молотком на разложенной на полу газете, извлекая ароматное, без горчинки, ядро, что отправлялось последним в большую кастрюлю на плите с медового цвета сиропом и прозрачными половинками урюка. Это самое вкусное южное варенье, нужно лишь правильно соблюсти рецепт. И тогда зимой, достав из кладовки солнечного цвета банку с ореховой каймой у горлышка, можно вернуться в жаркое лето: сладкий запах урючного варенья мигом заполнял всё пространство.

Незнакомка расположилась на нижней ветке урюка, на которой любила сидеть и я. Как наездница, свесив ноги с двух сторон, книжку она поставила на разветвление, как на подставку. На вид ей было примерно лет восемь – ровесница. Я подошла к дереву и ревниво засопела, не зная, как согнать захватчицу. Будь это кто-то свой, я бы показала гвоздём процарапанное на ветке «Поля», и мне бы немедленно уступили, таковы были законы игры. У всех были свои любимые ветки, помеченные либо именем, либо придуманным знаком. Мальчишки делали метки на верхних ветвях, девочки обычно внизу, там где устраивали «домики», навешивая загороди из принесённых из дома шарфов и полотенец.

– Ты с какого двора? – спросила я, не найдя ничего лучше.

– У меня тут бабушка, – живо откликнулась девочка, – сама я с «Победы».

Квартал Победы находился в получасе ходьбы, никого с тех краёв к нам не заносило. Мы кучковались обычно в пределах двора: пространство, огороженное со всех сторон домами. Либо в пределах улицы, если дома были выстроены рядами.

У неё были веснушчатые щёки и большой лоб. Тугая косичка с розовым бантом словно бы тянула назад светлые волосы, обнажая верхнюю половину лица. Девочка— головастик бойко слезла с урюка и вдруг наклонилась к моим ногам.

– У тебя тут юбка запачкалась, дай отряхну!

Она деловито поелозила ладошкой по моей шерстяной плиссированной юбке.

– Обтёрлась об штукатурку, ерунда! Хочешь яблоко?

Её бесхитростная забота располагала к себе. Я взяла яблоко и сказала:

– А у меня есть пластинка «Алисы»!

– Ух ты, а можно послушать? Меня зовут Вика Вагнер. Тебя как зовут? Я только скажу бабушке, что я к тебе в гости!

– Я Поля Пискина. Воон из того двора.

– Поля – это Полина? Мою крёстную тоже зовут Полина, мы к ней приезжали пожить прошлым летом. Ты стой тут, я сейчас.

Вика забежала в ближайший серый домик с розовыми, как её бант, занавесками и аккуратным крылечком, через минуту, счастливая, выбежала обратно, и протянула мне руку. Я сжала в ответ её ладошку, и мы поскакали вприпрыжку по улице.

Было воскресенье, ближе к обеду, я втайне надеялась, что если приду с подружкой, как уже бывало пару раз, мама бросится кормить гостью и отвлечётся от меня. Я смогу профилонить до ужина! Так и вышло.

– Девочки, у нас сегодня пельмени! Посмотрите пока телевизор, мы ещё с папой лепим.

– А давайте я помогу! – Вика улыбнулась, и её веснушки загорелись маленькими солнышками. – Я всегда маме помогаю лепить. Пельмени, вареники и галушки!

Мама вскинула брови в удивлении, папа заинтересованно выглянул из кухни.

– Галушки?

– Я не украинка, а немка, моя фамилия Вагнер. А галушки соседка научила, а мама её научила, как картошку жарить на утином жиру!

Тараторя, Вика села на табуретку возле кухонного стола, словно бывала у нас уже сотню раз, постелила на колени льняное полотенце и, поискав что-то глазами и не найдя, ловко подхватила раскатанный кружочек из теста.

Мы весело лепили пельмени, слушая Викины рассказы про соседок, про бабушку, которая часто болеет, и Вика носит ей молоко, про папу, который живёт в другом городе, но скоро приедет, про собаку Мальву, которая вот-вот родит, поэтому надо сделать ей домик у дяди Коли, и ещё про что-то очень важное из Викиной жизни. Кажется, что она была с нами всегда.

– Ой, волосики. – Вика рассматривала готовый пельмень на вилке, не донеся его до рта. Подцепив край пельменя двумя ногтями, она быстро выдернула что-то невидимое и вытерла руки об полотенце. – А я смотрю, что у вас косынки нет. Мы всегда надеваем с мамой косынки, у неё синяя, а у меня с лютиками. Вкусные какие пельмени, мы с мясом не часто делаем, больше с капустой!

После обеда Вика собрала у всех и помыла тарелки.

– Так здорово, что у вас есть горячая вода, а у нас только бойлер в ванной, а посуду я мою холодной всегда. Большое спасибо, всё было очень вкусно! Приходите к нам в гости, я маме сегодня про вас расскажу!

Наверное, в тот день все мы влюбились в Вику. Я звала её поиграть ко мне в комнату, но Вика торопилась к бабушке, обещав, что придёт ещё, или встретимся завтра возле урюка. Мы с папой проводили её до начала немецких домиков, она помахала рукой и широко улыбнулась веснушчатой улыбкой.

Через два дня я считала Вику самой лучшей подругой. Мне было с ней радостно и легко, она всё придумывала сама, мне достаточно было оказаться на подхвате. Мы спасали с ней пчёл, утонувших в арыке. Покупали горячий хлеб и откусывали углы у горбушки, запивая пузырящимся в крышке бидона свежим молоком. Занимали очередь в книжный магазин, которая ежедневно выстраивалась к пяти часам, когда в зале раскладывали новое поступление, и можно было полистать книги и повдыхать их неповторимый запах, сунув нос между страниц. И много чего ещё.

А потом как-то вечером мама пришла с работы с пунцовым лицом и с порога кричала:

– Чтобы я её больше не видела! Тварь малолетняя! Прибью, вас обеих прибью, отойди, Юрка, не лезь!

И она зарыдала папе в плечо. Я ничего не понимала. Мне было жалко плачущую маму до собственных слёз, но ярость её мешала подойти и спросить – что случилось? Как обычно, чтобы я ничего не слышала, взрослые заперлись в кухне. Я слонялась по коридору в тоске. Разговор на повышенных тонах длился долго, а когда дверь открылась, хмурый папа, стуча по ладони папиросой «Беломор», выскочил мимо меня на улицу.

– Полина!

Когда мама сердилась, то называла меня полным именем.

– Иди сюда.

Я уже поняла, что сейчас будет воспитательная беседа и покорно зашла, присев на табуретку, выдвинутую на середину кухни. Мама встала напротив.

– Эта Вика твоя. Она своей матери рассказала, что я не просеиваю муку. Волосик она там нашла, понимаешь ли! А мать её тоже у нас работает. И теперь весь Комбинат говорит, что я плохая хозяйка!

Она выкрикнула это куда-то в окно, стиснув руками подол серого платья.

– И чтобы больше ноги её в моём доме не было, этой засранки! Ты понимаешь, что она нас опозорила?!

Я понимала, что маме сейчас очень больно, оттого и гнев её был силён и страшен. И я ощутила, как меня накрывает этой жаркой волной её бессильного отчаяния. Во мне зашевелилось новое неприятное чувство. Я уже знала, что такое стыдно: это когда в детском саду мальчишки заманивали нас, девчонок, в туалет и показывали свои письки, а потом норовили стащить с тебя трусы. Но это было противно-щекотное чувство, мерзкое, но не такое сильное, как передалось мне от мамы: как будто внутри живота прижгли раскалённым утюгом. В воздухе словно бы чуялся запах палёного.

– Мама, а что такое позор? – спросила я.

– Что такое? А это если выйти на улицу без одежды, и все увидят тебя голой – вот что это такое!

Я представила и покраснела.

– Но нас ведь никто не видел.

– Чтоб тебе было понятней: эта Вика пробралась под одежду нашей семьи! Она видела нас изнутри и потом всё рассказала! На Комбинате дай только повод – сплетен не оберёшься. Мне теперь стыдно людям в глаза смотреть! И никому ничего не докажешь, не объяснишь. Так и будут теперь говорить, что стряпню мою есть невозможно!

Я сжалась на табуретке и закрыла глаза. Главное, молчать. Любое слово усиливает её состояние: эти вспышки были уже знакомы. Иногда она также кричала на папу, обвиняя его в чём-то произошедшем, и отец непрерывно бегал курить. Сидя на табуретке, я думала, что не хочу расставаться с Викой. Но происходившее сейчас просто невыносимо. Невыносимо даже просто находиться рядом с разгневанной мамой, а уж становиться источником этого гнева – нет-нет, ни за что! Я больше так не буду! Не помню, сказала ли я тогда эти слова вслух, или сглотнула вместе с комком подступивших слёз, но я точно думала: больше так не надо! Не надо, мама, мне очень плохо оттого, что ты ругаешься, перестань, замолчи, я уже всё поняла! И да, я усвоила главное: позор – это очень гадко, это недопустимо. Я почувствовала это от тебя, и теперь я знаю, что это такое. Мне только обидно, что я тут совсем-совсем ни при чём, но вот я сижу, и чувствую, как начинает колоть левую ногу, что висит, не доставая до пола, а шевелиться нельзя, потому, что воспитанные девочки слушают маму. Я пытаюсь сдерживаться ещё минуту, но слезы прорываются и бегут по щекам сквозь ресницы.

– Всё поняла? Повторять я не буду.

Выйдя с кухни, она громко хлопнула дверью. Контрольный хлопок.

Я старательно избегала появляться на улице три последующих дня. Мне казалось, что все вокруг уже знают и про пельмени, и про волосики, и про позор. «Город у нас маленький» – в голове крутилась эта фраза, частенько завершавшая разговоры родительских знакомых. Но ничего особенного не происходило, и я начала забывать табуреточный кошмар, тем более, что мама хоть и ходила с поджатыми губами, больше об этом не напоминала. А в субботу пришла Вика. Я заметила её в проходе между домами, окаймлявшими квадратом наш внутренний двор. Она крутила головой, осматриваясь, и косичка с розовым бантом виляла за спиной весёлым собачьим хвостиком.

–Поля! – позвала меня Вика.

Она остановилась на краю площадки, где мы с сёстрами Кнельзен перекидывали друг другу надувной полосатый мяч. У меня внутри всё оборвалось. Просто ухнуло камнем вниз и придавило ноги.

– Поль! Побежали смотреть! У нас рядом, где бабушка, свадьба!

Вика улыбалась и притоптывала в нетерпении сандаликом. Я же не могла сделать и шагу. Между нами возникла преграда, и мне её было не преодолеть.

– Где свадьба, где? Мы тоже хотим! – сёстры Кнельзен закинули мяч на балкон и метнулись в проход. Вика махнула им в направлении улицы и направилась прямо ко мне.

– Там такая невеста! Фата длинная-предлинная, и белый венок! Ну, ты чего? Тебе плохо?

Мне было плохо. Больше всего на свете я хотела сейчас схватить Вику за руку и побежать смотреть свадьбу, нырять между громкими праздничными людьми, танцуя под музыку и крича во всё горло «Горько! Горько!», ведь только на свадьбах всем детям можно беситься и кричать. Но я должна была что-то сделать, чтобы мама больше не беспокоилась. И чтобы папа не смотрел на неё виноватыми глазами. И чтобы меня не сажали для воспитания на неудобную табуретку. Чтобы всё стало как было раньше, спокойно и без тревог.

– Вика. Мне мама не разрешает больше с тобой дружить.

Я выталкиваю из себя эти слова и немедленно начинаю плакать, наклонив голову. Я оплакиваю потерю, свою первую в жизни большую потерю, прижимая ладони зачем-то к ушам. Я не слышу, говорит ли мне что-нибудь Вика, звуки музыки с улицы становятся громче, как и мои собственные всхлипы, и я не вижу, что происходит сквозь ненастье горячих слёз. А потом я чувствую, как она уходит, навсегда уходит девочка, подарившая мне светлую дружбу от чистого сердца. Я хочу увидеть свою подругу в самый последний раз и поднимаю голову, смахивая вновь набегающие слёзы. Вижу удаляющуюся фигурку в коротком платье в разноцветный горошек и рукавами-фонариками, вижу подрагивающую на спине косичку и распустившийся розовый бант, свисающий лентами до колен, и понимаю, что Вика тоже плачет, растирая кулаками глаза.

Я должна была так поступить. Потому, что семья главнее. Делая выбор, выбираешь семью. И это даже не надо объяснять, сажая на табуретку, это понимается с самого начала и без всяких слов. Я, конечно же, выбрала маму, только вот мне очень грустно и больно, а самое главное – некому всё рассказать. Пусть бы приехала тётя Рая! Когда она приезжает, мама чаще смеётся, и двигается быстро и легко, а Рая треплет меня по щеке и обнимает за плечи. С ней можно шептаться про всякое перед сном. Приезжает она часто, потому, что тоже любит у нас бывать. Едва зайдя в квартиру, тётя сразу же открывает все окна, снимает с гардин и замачивает занавески, ходит со мной во двор выбивать половики, хотя мама и морщится: «У нас есть пылесос!» По вечерам мы играем в лото, я даже, бывает, выигрываю. После её отъезда мы несколько дней по привычке открываем окно, для свежего воздуха, но потом снова лишь форточку – мама боится сквозняков.

Рая приехала через месяц, вечером, когда похороны Клавы-Цветастое-Платье из дома напротив уже закончились. Поминки устроили прямо во дворе. Голый по пояс Клавин муж Виктор, загорелый до черноты, и ещё двое парней с такими же вихрастыми затылками и белыми бровями вытаскивали прямо из окна первого этажа столы, составляли их в ряд недалеко от подъезда, накрывали полотном белой клеенки с васильками и маками.

–Эх, нарядная какая, прямо как Клава всегда была! Вот же прибрал Господь молодуху!

Петровна, вездесущая ситцевая бабушка из тех, что знали все порядки и уклад, всхлипывая, раздавала нам карамельки и житейскую мудрость. О том, что кутью надо есть обязательно, а не дуть один компот из гранёных стаканов. О том, что нельзя смеяться, сидеть надо тихо, и уступить место новому, кто подойдёт. Клава была добрая, её помянуть захотят многие, да и Виктора вот уважить… Как он теперь с мальчонкой-то?!

– Сколько ей было? – неожиданно сзади раздался голос Раи. Поставив коричневый чемодан на скамейку, тётя притянула меня к себе и чмокнула в макушку. – Здравствуй, Полечка.

– Тридцать пять. За полгода сгорела, – к разговору охотно подключилась соседка. – Виктор за ней сам ходил, до последнего. Отощал, одни глазюки остались. Не спасла любовь от напасти. Намучался. Хороший парень, долго один не задержится.

– Уезжать ему надо с сыном. – Тётя резко схватила багаж и увлекла меня за плечи к подъезду.

– Квартира у них тут хорошая. Витька же работяга. Как здесь, он нигде уже столько не зашибёт, да и мужики у них в семье крепкие, вывезут…

Голоса за спиной затихали по мере нашего с тётей забега по лестнице. Мне было жаль, что я не дослушала про Витьку и его семью, и непонятно, почему раскраснелась вдруг тётя, обычно весёлая, тёплая, круглая. Мы вкатились стремительно сразу на кухню, и тётя выдвинула меня перед собою щитом:

– Посмотри! О себе не думаешь, о ребёнке подумай! У вас опять там, внизу!

– Рай, ты чего прям с порога? Устала? Давай сюда чемодан, ох, тяжёлый какой! Чаю хочешь? Или вот квас ещё есть в холодильнике.

Мама с отцом суетились, оторопев.

– Как ни приеду, у вас тут хоронят.

– Да тебе это кажется, Рая. Дай обниму! Ты, поди, перенервничала. Хотя, если честно, меня эта музыка тоже бесит. Окна на дорогу, так каждые вторник—четверг, и тарелки эти как по мозгам долбят.

– Литавры! – включился папа. – Качественно играют, по совести! Не во всех местах у нас похороны с оркестром! Правда, идти через весь город с процессией, да по жаре… Хорошо, что сейчас машина под гроб и под памятник, было дело, и на руках несли, по очереди.

Я тихо сидела на табуретке в углу, мне нравились взрослые разговоры. Похороны были делом таким обыденным, что смерть не воспринималась трагедией, и цокали языком только в случаях выдающихся, если усопший был молод или погиб не от болезни. Мне, восьмилетней, казалась и Клава уже пожилой, и уход её вполне своевременным.

– Мам. А тёть Клава будет светиться? Ну, в темноте, из могилы?

Я не выдержала. Этот вопрос волновал детвору городка вплоть до споров и драк. Отпетые мальчишки хвастались, что лазили на кладбище, и в безлунную ночь из могил «комбинатских» сочился голубой свет. А у начальника автобазы почернела карточка, вставленная в квадратные пазы памятника. А у восьмиклассницы Софы, что нашли прошлым летом на хлопковом поле без платья и головы, на могиле живёт скорпион.

– Глупости не повторяй, сколько раз тебе говорила! Юра, забери ребёнка, идите в комнату, мы дорежем окрошку и вас позовём!

Ожидание окрошки (ароматной колбаски с редиской и зеленью, залитых терпким белоснежным кефиром, что вытряхивался хлопьями из стеклянных бутылок с тонкими серебряными крышечками из фольги) сгладило выдворение с кухни, и мы с папой уселись на диване в комнате, уткнувшись каждый в свою книжку. А уже после ужина, когда папа вышел во двор покурить, я встала за кухонной дверью, откуда звучали возбуждённые голоса.

– Ты просто забыла, Рая! Это тебе она смерть от болезни нагадала, эта цыганка вокзальная. Сколько нам тогда было? Тебе четырнадцать, мне двенадцать. Ух, как она за нами увязалась! И ведь видела, что голытьба, взять нечего, в руках только сумки драные. Нет, прицепилась. Пьяная, что ль была? Помнишь?

– Да она просто ждала кого-то. Скучно и холодно, а тут мы плетёмся. Ты вообще с температурой, висела на мне. Ох, Галка, как она тогда в глаза посмотрела – у меня всё вскипело внутри. Жить, говорит, будете хорошо, но не до старости, скосит одну болезнь, а вторую пуля.

– Да, а про пулю когда – на меня кивнула, и ткнула пальцем мне в бок, ты просто не видела. Я от слабости даже ойкнуть не смогла. Пуля-пуля, я с тех пор всё об этом и думаю, расстреляют, как дядьку нашего, которого с поезда сняли по дороге на поселение. Я потом же у матери спрашивала, но ведь молчали все, не добьёшься. Случайно подслушала, как она процедила кому-то, мол, болтал дядька много. А ты мне предлагаешь отсюда перебираться. Миллион анкет заполнять. Мы с тобой даже не знаем, что там за правда вскроется, может, за родословную нашу и к стенке…

– Ну ты совсем уже? Стенка. Нынче не те времена.

– Ты не понимаешь. Я с тех пор чего только не передумала, Рая. Я боюсь.

– А радиации не боишься? Мрут же, как мухи, вокруг. Вы живёте здесь, как на вулкане, который может рвануть в любой момент. В смысле, что опомниться не успеете, как накроет болезнь – и в ящик! И не спорь со мной, Галка, у меня медицинское образование. Это город смертников, ведь не зря сюда такими калачами заманивают!

– Я не спорю, но мне кажется, ты нагнетаешь. Мрут кто от чего, по-всякому. А мы с Юркой только нормально жить начали. И потом, нам судом тут сидеть не присужено. Захотим – и уедем. Лучше посмотри, какое колечко новое – видишь, это александрит!

– Ой, красивый какой! К твоим серьгам! Ну-ка, дай, я примерю.

– Я и Поле такое купила, в приданое, там уже три кольца в шкатулке, цепочка, браслет…

– Да куда ж ты столько, ребёнку!

– Золото не сгниёт. Мы голодали, у неё всё будет! Ты пацанам своим на книжку тоже откладываешь. Лучше скажи, почему с работы не уходишь? Лёнька твой барином в МВД, вон икры чемодан притащила.

– Там ещё крабы и печень трески, Полечка чтоб поправлялась, худенькая такая!

Я на цыпочках отошла от двери. Лучше лечь спать, пока не начали снова кормить!

А разговор тот вечерний, странный, до поры до времени забылся, как забываются на утро ночные кошмары. Я спрошу обо всём у матери через семь лет, накануне вручения паспорта.

Глава 2. Новое пальто

Игоря хоронили осенью, когда из всех открытых окон доносились запахи варенья из айвы. Просто так этот терпкий вяжущий фрукт, похожий на смесь картошки и яблока, ели редко, зато вываренные в сиропе до прозрачности дольки айвы пользовались любовью даже большей, чем варенье из инжира или гранатовая пастила. Игорь варенье не жаловал по причине больных зубов, начинавших стремительно ныть от сладкого. Несмотря на задиристый нрав и вспыльчивый характер, крепкие кулаки и широкие плечи, зубных врачей Игорь продолжал бояться, даже дожив до сорока. Он работал электриком на Комбинате, был неулыбчивым и домовитым, по вечерам строил из спичек макет Петропавловской Крепости, приговаривая жене Тамаре: «Вот ещё немного подзаработаем, и уедем». Игорь с Тамарой были родом из Ленинграда, в Тушинск подались за материальным достатком и климатом, а на то, что шептали, отговаривая, знакомые, просто закрыли глаза. Игорь к врачу обратился, когда зубы и волосы уже начали выпадать, но ходил на работу до последнего, успев перевести на сберкнижку жены до последней копейки все причитающиеся выплаты.

Осень в Тушинске – время ворон. Они слетались на зимовку в город из окрестностей, где становилось мало еды, и крикливыми стаями оседали в кронах деревьев. Самая большая группа мигрантов располагалась в центральном парке, по которому с ноября по март уже почти никто не гулял. Крупные мазки густого вороньего помёта белели на тротуарах, скамейках, качелях, непрерывное карканье сводило с ума жителей близлежащих к парку домов. Иногда в парк забегали дети за осенними дарами природы – плодами акации в виде бурых стручков. Если разделить такой плод на две части, можно найти «акациевый клей» – горько-медовую сердцевину, тонким слоем размазанную внутри между зёрен, похожих на маленькую плоскую фасоль. Добыча «клея» – развлечение совсем уж от скуки, гораздо интереснее ворошить листву под деревьями грецкого ореха, что ровными рядами были высажены в центре города, по аллеям и улицам, примыкавшим к главной площади. Два самых важных объекта – Дом культуры и Среднеазиатский Политехникум – располагались на площади напротив друг друга и были одинаково пафосны своими колоннами и барельефами сталинского ампира. Культуре полагался нежно-лососевый, а знанию – песочный цвета фасада. По центру площади гипсовый Ленин сжимал в кулак согнутую правую руку, подавшись корпусом вперёд. Его подтянутая спортивная фигура, видимо, отображала вождя в период молодости и задора, и весь он был как будто в движении к цели, отчего казался вполне современным. Постамент окружала клумба с чайными розами, что цвели и благоухали непрерывно от весны до поздней осени. На площади Ленина проводились ноябрьские и майские демонстрации по случаю советских праздников, которые в народе считались лишь поводом для масштабных гуляний. К ним готовились сильно заранее, распределяя, кто и к кому идёт в гости после официальной части – прохода с транспарантами вокруг площади. Заготавливались наряды, закупалась провизия для праздничного стола. Для любителей отдыха на свежем воздухе по всему городку расставлялись палатки со специальным привозом: конфетами всех сортов, кондитеркой, напитками и мороженым. Ящики с бутылками «Жигулёвского» громоздились вперемешку с ящиками «Пепси-колы», пиво продавалось также из бочек, из которых по будням продавался обычно лишь квас. Ещё неделю после демонстраций Комбинат бурно обсуждал наряды местных модниц, и кулинарные шедевры признанных хозяек.

Если осенью погулять вдоль аллеи от площади до школы, усаженной по обеим сторонам рядами деревьев грецкого ореха, можно было собрать горсти три орешков. Подобрав подходящий камень из тех, что во множестве гнездились на дне сухих арыков, из которых осенью уходила вода, орехи кололи, положив прямо на краю арыка. Особо «злачные» места, обычно под большими деревьями, даже охранялись местной шпаной, которая свистом или окриками отпугивала желающих поохотиться. Аллея ореховых деревьев от моего дома до школы долгое время была «ничьей», спокойной, безопасной. Но однажды осенью оказалась вдруг «занятой». У старого дерева с облупленной корой посередине аллеи обосновались «чапаевцы». Квартал Чапаева находился на восточной окраине города, был новым и густонаселённым, в отличие от центральной части Тушинска, где жила наша семья. Эта часть состояла из двухэтажных кирпичных сталинок с элементами древнегреческого декора, скрывающихся в тени высоких чинар и тополей, в зарослях ежевики и декоративного хмеля, оплетавших изгороди во дворах. Здесь было тихо, чисто, по-соседски дружно. Лавочки возле подъездов стояли под навесами из деревянных решёток, расположенных на трёхметровой высоте на опорных столбиках. Чтобы получилась зелёная беседка, по столбикам пускали виноград. Он расползался вверх, извиваясь по ячейкам решётки, и давал не только густую тень, но и урожай: начиная с июля спелые гроздья свисали с решётки, и сорвать их мог каждый желающий, проявивший сноровку. На лавочках почти всегда кто-нибудь сидел. Мужчины выходили курить, женщины – обменяться соседскими новостями, бабушки – приглядывать за порядком. Новые районы, построенные на пустырях по периметру города, были уже пятиэтажными, панельными, деловыми. Расширившись на ещё один цех по производству собственного транспорта, Комбинат пригласил на работу автомехаников и водителей, предложив их жёнам места в новых садике и школе. Квартал быстро заполнился детскими голосами, через некоторое время поменяв звучание на магнитофонные хрипы и вечерние гитарные бряцанья. И уже нередко слышались в нём скандальные перепалки и милицейские сирены и свист. «И близко даже не подходи!» – запрещала мне мама, но кто же слушался маму в десять ершистых лет? К этому возрасту город был уже излазан вдоль и поперёк, и определены «будний» и «выходной» маршруты. Аллея грецких деревьев относилась к буднему короткому пути от школы до дома. Пути, особенно приятному осенью, когда после уроков, не торопясь, можно шурудить палкой по заполненным опавшей листвой арыкам в поисках ореховых паданцев.