Ошибка выжившей

Светлана Стичева

Ошибка выжившей

Пролог

Он сидел прямо в центре, парень моей мечты. У него были синие глаза с густыми ресницами – любой девице на зависть, римский профиль и скуластые щёки с ярким румянцем. Метр девяносто – даже сидя, он смотрелся выше остальных, расположившихся на стульях по кругу. Я запнулась на входе в аудиторию и замерла на пороге. От него было невозможно оторвать глаз.

– Девчонки, проходите! – откуда-то сбоку взметнулся восклицательным знаком Ерёма, – добро пожаловать в наш книжный клуб! Сюда, здесь есть ещё два места.

Олег Ерёмин, аспирант-математик и руководитель этого кружка, выделил нам два места в созданном при ФОП клубе. Универовский ФОП (факультет общественных профессий) последнее время стагнировал. Студенты не интересовались историей искусств и французской философией, не хотели больше играть потрёпанные пьесы в самодеятельном театре, и только английский с выдачей переводческих корочек спасал положение. Ерёма ловко воспользовался ситуацией: он бегал со свежими изданиями Булгакова и Стругацких от ректора к профсоюзу и потрясал ими перед настороженными лицами: доколе, доколе, я вас спрашиваю, мы будем сопротивляться волне просвещенья?! На дворе конец тысячелетия, девяносто четвёртый год! Благодаря своему напору, а также оставленным «для ознакомления» экземплярам, он выкружил себе три часа вечернего времени в маленьком кабинете на третьем этаже, лабораторном физическом практикуме, где на полках вдоль стен тускло зеленели экраны осциллографов, опутанных проводами, как водорослями, а коробки со стрелочными вольтметрами походили на запас метательных приспособлений замедленного действия.

Поначалу дело у Ерёмы не шло, не хватало авторитета и внешней привлекательности. Тёмные отросшие волосы, закрывая брови, падали на квадратную оправу очков с толстыми линзами так, что глаз не разглядеть, чёрная футболка и джинсы с широким солдатским ремнём – про Ерёму хотелось сказать «тёмная материя», он гармонировал с физическим практикумом и не представлялся в другом интерьере.

На первое заседание книжного клуба никто не явился. Ерёма сделал выводы: он объявил клуб закрытым, запись в него строго регламентировал, и начал терпеливо ждать. Первой откликнулась Белка, резвая поскакушка с факультета на факультет и с парня на парня. У неё были маленькие острые зубки и рыжая чёлка, она переживала очередное расставание и топила горе в поэзии. Белка была принята с условием, что приведёт с собой двух друзей и расскажет о клубе ещё десяти. Приведённым друзьям было сказано аналогично – Ерёма интуитивно просек эффект пирамиды. Мы с Ксюхой пришли на третье заседание.

– Ну что, давайте знакомиться! – Ерёма подтолкнул нас в центр круга и вышел сам, по очереди указывая на книголюбов. – Это Игорь, Лена, Мансур, здесь Наташа и Борис, Фёдор Анатольевич Орлов – моё почтение!

Ерёма картинно кивнул в сторону моей мечты, Орлов шутливо взметнул руку «под козырёк». Какой же он красивый! Я думала об этом, наверное, уже в сотый раз, ещё со школы, где мы учились. Очарованная синеглазым знаменосцем, я высматривала его после уроков, я представляла, как он заметит меня, если сумею пройти мимо, слегка коснувшись. Заметит! Большего я просто желать не могла. Но прекрасный Орлов необъяснимо сторонился народа, кроме обязательной школьной программы не участвовал больше ни в чём, и напрасно вокруг его дома гуляли нарядные одноклассницы. Я знала, что Орлов поступил в универ годом раньше, и нет, ни в коем случае, это не стало причиной того, что и я туда подалась. Теперь изредка я встречала его в студгородке. Он проходил мимо, не глядя, он не знал о моём существовании, ну, ещё бы, ему нужна королева, такая, что будет под стать.

– Королёва. Меня зовут Жанна Королёва.

Я слышу свой голос как будто со стороны. Вижу отвалившуюся Ксюхину челюсть. Смотрю прямо в глаза Орлову, и он улыбается мне навстречу. Внутри меня будто загораются лампочки гирлянды, много маленьких разноцветных огоньков, что щекочут, мигая, в разных местах, той, новогодней, радостью предвкушения.

Улыбнувшись Орлову, и кивнув по кругу каждому – какие же они все милые! – я села на расшатанный стул, как на трон, задрав подбородок. И потом, на выходе из клуба, не помня, что вообще было на заседании – последний час я дрейфовала по волнам своей мечты – с особой чёткостью я отмечала приветливые лица девушек и заинтересованно осматривающие – парней, Ерёму, что вызвался проводить нас с Ксюхой, и Орлова, уплывающего за горизонт. Только подумать – мы будем с ним вместе! Вместе – неважно что, да хоть бы и просто дышать одним воздухом.

– Ну, ты, мать, даёшь! – Ксюха попрощалась с Ерёмой и больно сжала мой локоть, возвращая в реальность. – Какая ещё, нафиг, Жанна?! Как ты теперь будешь выпутываться?

Я же молчала, осознав ситуацию. Но только не так, только не сейчас! Орлов не должен узнать про мою тайну, мой позор, что никакая я не Жанна Королёва, и у меня другие имя и фамилия. Простое имя и некрасивая фамилия.

– Не знаю, Ксюха. Только клянись, что не выдашь! Зови меня Жанна, а дальше посмотрим.

– А, ясно. На Орлова глаз положила. Парень он видный, конечно. Вы, вроде, из одного города с ним? А чего же ты столько времени мялась? На, подержи!

Подруга воткнула мне в руку квадратное зеркальце и принялась яростно начёсывать затылок. И вот как объяснить Ксюхе с её ярко-красным ртом, металлическими клёпками на косухе и звонким голосом, что общий наш с Орловым город не то место, где сбываются мечты? Скорее, наоборот. Это место, где они гибнут. В самом прямом смысле.

Глава 1. Предсказание

Похороны в Тушинске проходили по вторникам или четвергам. В тот четверг хоронили Клаву-Цветастое-Платье, самую нарядную и весёлую учительницу городской музыкальной школы. Едва расправив младенческие лёгкие, Клава не закричала, а запела, известив кубанскую степь о своём неурочном явлении, а молодая Клавина мать, удивлённо приподнявшись на локтях в колхозной телеге и кутая в рушник голосистое чадо, качала головой: и в кого такая певунья? Дальше девочку с потрясающим слухом приметили: школьная самодеятельность, а потом музучилище, и очарованный залётный Одиссей, что взял её за руку после отчётного концерта, и увёз далеко-далеко, в южную долину, где течёт полноводная река Сырдарья и упираются в небо скалистые горы. И была у них любовь, словно песня, и семья, и сыночек, и мечтала Клава поехать всем вместе на море и сфотографироваться с обезьянкой.

С фотографии на памятнике – сером металлическом обелиске – удивлённо смотрела большеглазая тоненькая блондинка чуть за тридцать. Я не могла оторвать взгляд от красоты Клавиного лица, с трудом замечая, что ещё происходит вокруг. Впервые за свои восемь лет я не просто смотрела на похороны со стороны, а шла, как взрослая, вместе с женщинами в чёрных платках и мужчинами, одетыми, как на праздник, в брюках со стрелками и рубашках. У всех на руках были траурные чёрные повязки, а на лицах – выражение деловитой печали. Здесь были и другие дети, кроме меня. Девочек с чёрными бантами в волосах и мальчиков в школьных пиджаках, Клавиных учеников из музыкальной школы, привели проститься и увеличить процессию. Я уже слышала, что чем больше народа провожает в последний путь, тем больше уважения покойному, правда, было непонятно, как покойный об этом узнает, он же умер навсегда и взаправду.

Я стояла на обочине дороги, ведущей из нашего двора в центр города и далее в сторону кладбища, когда меня подхватила за руку и втянула в толпу идущих заплаканная женщина, немного похожая на Клаву. Мне не было страшно, а было немного грустно, и вместе с тем утешительно, потому что идти за похоронным грузовиком со спущенными бортами уж всяко приятнее, чем ехать на нём, а тем более, лёжа в гробу. Красный с чёрными рюшами гроб стоял посередине кузова, за ним – памятник, по сторонам от гроба на низеньких стульчиках сидели близкие родственники: нахохлившийся подросток и трое молодых, похожих друг на друга мужчин с одинаково ровными спинами. Грузовик медленно ехал по улице, вслед за ним шагал оркестр: три трубы (маленькая, длинная и большая) и огромный барабан, сверху которого были приделаны металлические тарелки, звонко смыкавшиеся при нажатии барабанщиком на какой-то тайный рычаг. Оркестранты всегда были очень красивыми. Летом – в белоснежных рубашках и чёрных брюках, весной и осенью – в блестящих атласных фраках, зимой – в элегантных шерстяных пальто. Музыку они исполняли всегда одинаковую. Этот траурный марш Шопена был привычным атрибутом города, и, заслышав его где-то на улицах, детвора сбегалась поглазеть, подслушать, а потом напридумывать, насочинять, и рассказывать вечером во дворе, когда стемнеет, зачарованной страхом малышне:

– А у бабы Зои, ну, той, что всегда шатается, выпала из рук сетка с бутылками, и она упала на колени и заплакала по-настоящему! Из-за неё все остановились, а потом догоняли грузовик наперегонки! И кто опоздал, заходил уже ночью! А ночью на кладбище творится такое!

После этих слов обычно сбоку кто-то выскакивал с растопыренными руками и уханьем, и визжащие слушатели без оглядки мчались домой.

Доехав до кладбища, которое было совсем недалеко от последней городской улицы возле озера, грузовик остановился: дальше гроб полагалось нести на руках до могилы. И к моему сожалению, детей, туда не пустили. Загрузив в стоявший у кладбищенского забора автобус, нас вместе с несколькими женщинами повезли обратно, к дому, где жила Клава и где уже готовились поминки. Ковыряя дырку в горячем дермантиновом сиденье автобуса, я строила планы о том, что в следующий раз обязательно придумаю, как пробраться на кладбище. Я там всё посмотрю и запомню, и меня будет уже не напугать вечерними рассказами, я узнаю всю правду и сама её всем расскажу! Долго ждать не придётся, в Тушинске постоянно кого-то хоронят.

Город Тушинск был мало кому известен. Так называемый "почтовый ящик", он не значился на картах СССР, относясь к режимным городам структуры Минатома, не то, чтобы совсем секретным, но с пропускным режимом на въезд и выезд. Построили Тушинск после Второй мировой, где-то на севере Таджикистана, возле месторождений стратегического сырья. Письма в закрытые города можно было слать изначально только на абонентский ящик номер такой-то, отсюда пошло и название. «Ящики» одного ведомства дружили между собой, отправляли сотрудников в командировки, а детей – в пионерские лагеря, пополняли кадровый состав специалистами избранных политехов, обменивались достижениями на закрытых отраслевых заседаниях. Жители «ящиков» пользовались всеми благами элитного обеспечения, отличными от прочих советских городов. Главным предприятием города был Горно-Химический Комбинат, или просто Комбинат, как все его называли.

Когда к нам впервые приехал Володя, брат папы из далёкого сибирского посёлка с такими же глазами цвета голубоватой студёной воды, он ошалело крутил головой и присвистывал, совершая с нами воскресный обход по магазинам.

– Итить-колотить, да это что – румынский гарнитур? Вот стоит, и можно оформить? И диванов, диванов-то сколько! Тахта, кушетка, кресло-кровать. Телевизор цветной, холодильник. Юрка, ты, брат, схватил удачу за хвост! Молоток, вот не зря же столько учился.

– Мне просто повезло, – видно было, что папе приятно, хоть он и старательно скромничал. – Как-то меня заметили ещё в политехе, распределили в конструкторское бюро. Там наставник матёрый, Пётр Михалыч, помнится, я тебе про него писал. Он меня сразу готовить себе на смену начал и за одну осень поднатаскал. Ну, а потом вот пригласили сюда, на Комбинат, и сразу – начальник отдела. Галка сперва не хотела, но и ей инженерную ставку предложили.

Папа перешёл на шёпот и покосился на маму. Она стояла поодаль. В модном блестящем платье и с рыжими от химзавивки кудряшками, щуря зелёные лисьи глаза, мама разглядывала висевший на стойке витрины огромный ковёр, делая вид, что папу не слышит, хотя в павильоне мы были почти одни. Красно-жёлто-чёрные ковры всех размеров, в едином национальном стиле, были разбросаны, развешены и расставлены по огромному светлому залу. Они не залёживались, а быстро разбирались, располагаясь по стенам квартир, как тогда было модно. На пол ковры стелили не часто, от них было жарко и пыльно, предпочитали практичный палас. Безворсовые эти покрытия, скрученные в рулоны, пестрели разнообразием рисунков поодаль, там, где начинались мебельные ряды, переходящие в ряды бытовой техники. Золотой стандарт современной квартиры был представлен по центру павильона: стенка (шкафы с антресолями, полками и зеркальным углублением для посуды), диванно-кресельный гарнитур, ковёр не только под обеденным столом, но и на стульях и диване в виде накидок. Всё полированное и обильно заставленное хрусталём – вазами, бокалами, салатницами. Осмотрев ковёр, мама перешла к инспекции фужеров на хрустальной гранёной ножке, а папа с Володей и мной, пристроившейся чуть позади, двинулись к соседнему продуктовому павильону.

Родители всегда забывают собственный детский интерес ко всему взрослому, и не придают значения присутствию малолетних слушателей. А может, я была такая незаметная, со своим маленьким ростом, двумя светлыми косичками и синевой под глазами, что терялась на громком фоне повсеместного южного праздника? Так или иначе, я слышала весь разговор. Братья давно не виделись, младший Володя сначала долго служил на флоте, а потом пытался пристроиться, мотаясь по различным великим стройкам. В итоге он женился на дородной сметчице Валентине из рабочего посёлка на краю тайги, где и осел, получив на семью комнату в коммуналке и должность прораба. Самым большим достоинством Володи было то, что он не пил. Одну рюмку, в тех случаях, когда полагалось, он степенно опрокидывал, дальше спокойно отказывался, чем и был знаменит. Дородная Валя таким сокровищем дорожила, с трудом отпустила к брату всего на неделю. Поехала бы и сама, но отпуска у них всё никак не совпадали.

– Понимаешь, она же закончила техникум. – Папа продолжал говорить полушёпотом. – Высшего образования нет. Мы когда познакомились, она чертёжницей работала и на вечернем училась, а я ей помогал.

Володя понимающе хмыкнул.

– Только закончила, тут Полинка у нас появилась. Много болела, Галя с больничных не вылезала. Хронический тонзиллит! Потому и худенькая такая, да ещё и не ест. Может сидеть за столом хоть по часу, над куриной ногой. Эх, прям беда у нас с ней.

– Беда? Итить-колотить, беда – это когда есть нечего, а тут…

Мы зашли в продуктовый павильон. Начинался он с фруктовых рядов, и первым делом Володя купил деревянный ящик, специальный, для перевозки фруктов на самолёте. Ящики заполнялись красно-жёлтыми персиками, приторно-ароматными, и рядами потом выстраивались в аэропорту на конвейерной ленте, уносившей их в специальный багажный отсек. С такими ящиками из города уезжали все, это был лучший подарок из Средней Азии.

– Валька обрадуется! Она у меня хорошая, готовит – пальчики оближешь! Вот приедете к нам, фирменным холодцом угостит. Холодец любишь?

Это Володя повернулся ко мне, и я немедленно затосковала. Разговоры о еде мне не нравились.

– Холодец мы не варим, а вот пловом я тебя сегодня накормлю!

Папа оживился. В отличие от меня он любил и есть, и готовить. Мама к готовке относилась прохладно. Вечно ссылаясь то на усталость, то на жару, то на стирку, она совершала минимум необходимых действий, чтобы накормить в первую очередь меня. Сама ела ровно, без видимого удовольствия, просто, чтобы закинуть что-нибудь в рот.

– Гости что ль будут? Или плов только для нас, четверых?

В Володином представлении плов был синонимом сабантуя, восточного праздника с песнями—плясками и кучей народа. Он уже успел попробовать на выходе из аэропорта обжигающе-пузырящихся чебуреков из тонкого, как бумага, тающего во рту теста, и безоговорочно влюбился в национальную кухню.

– Нет, без гостей. Галка последнее время гостей-то не очень. Неприятности у неё на работе. На Комбинате у нас коллектив тесный и дружный, но от тесноты много знающий, сплетни там, то-сё. Иерархия местная. Некоторые простить ей не могут, что чертёжница на инженерную ставку взобралась. Да ещё и начальник прямой – собственный муж. Я, понятно, за ней исправляю, и это отдельным товарищам сильно не нравится. Шпыняют потихоньку. Бабы завистливые такие злые бывают.

Папа вздохнул.

– Да, понимаю, у нас тоже посёлок махонький, восемь тысяч всего. Ничего ни от кого не утаишь. На что Валька у меня языкатая, так и то, бывает, ревёт в подушку. Хотя Валька всё больше от ревности. Я, правда, думал, что народ у вас тут покультурнее. Не кого попало ведь приглашают. В эти ваши «почтовые ящики» сложно попасть. Кучеряво вы тут живёте!

– У всякой медали есть и обратная сторона. – Папа усмехнулся. – У атомной медали, сам понимаешь, какая. Правда, медицина у нас тут хорошая, высший класс. Докторов, слышал, на спецкафедрах закрытых готовят.

– А вот всё одно: со мной бы ты местами не поменялся! – Володя хлопнул папу по плечу, и устремился в мясной павильон. Я решила затормозить, подождать маму. От запаха мяса меня тошнило, хоть от сырого, хоть от варёного. Лишь бы они не забыли купить арбуз! Хотя это и вряд ли, арбуз или дыня в сезон были всегда на нашем столе, как и яблоки, сливы и персики, весною черешня с клубникой, осенью гранат и хурма. Всего было в Тушинске в изобилии.

Маленький и уютный, чистый и зелёный, город-сказка, он прятался среди отрогов Тянь-Шаня в плодородной Ферганской долине. С гор, что виднелись на северо-западе, всегда дул свежий ветерок. Он приносил вечернюю прохладу после жаркого дня, обдувал утренней свежестью лица горожан, спешивших на Комбинат, и, путаясь в густой листве деревьев, создавал непрерывный ласковый шелест. Перекликаясь с ним, журчала вода арыков – небольших каналов, сантиметров по тридцать шириной. Арыки специально прокладывали вдоль тротуаров по всему городку, и вода в них была чистейшая, артезианская. Папа считал её самой вкусной водой в целом мире, гуляя, всегда подводил меня к скважине, где из широкой металлической загнутой трубы, одним концом уходившей в землю, с шумом и брызгами вырывался водный поток. Он брал металлическую кружку, сидевшую на цепи у мелкого железного столбика, врытого рядом с трубой, смотрел на меня, прищурив весёлый глаз, и обязательно спрашивал: «Не хотите ли, барышня, причаститься живой водой?» Я радостно хохотала в ответ, мне нравилась эта игра с какими-то странными словами, нравился папа, с запутавшимся солнцем в его соломенных волосах, и вода казалась волшебной, хотя и очень холодной, отчего пить её можно было только маленькими глотками, согревая под языком. Когда с нами гуляла мама, она на папу ругалась и воду никогда не пробовала, строго стискивая мне руку: «Кто там пил с этой кружки, не знаю, не хватало заразу цеплять! Юра, у ребёнка больное горло!» Папа смущенно отворачивался и быстро зачёрпывал немного воды, делая вид, что просто полощет кружку, но потом ухитрялся, нагнувшись, глотнуть, быстро вешал её на крючок на столбике, и догонял нас, удалявшихся вдоль акаций по аллее.

Ах, этот незабываемый запах акаций, запах нашего города: сладко-сливочный весенний, когда распускается акация белая, и сказочный летний запах акации японской – софоры, что цветёт начиная с июня до осени. Большие пушистые розовые одуванчики соцветий этого дерева пахнут французскими духами. Если сорвать один цветок, мягкий и нежный на ощупь, как цыплячий пух, можно долго тянуть носом его аромат, прогуливаясь под густой тенью веток с маленькими парными листиками. Душисто-пушистую софору сажали вдоль вымощенных плитками пешеходных дорожек и асфальтовых аллей.

Мы гуляли по вечерам в сторону парка имени восточного поэта – центра города и центра культурной жизни. Там были качели, высокое колесо обозрения, лимонад и мороженое. Рядом с колесом по вечерам гремела танцплощадка, чуть вдали расположился летний кинотеатр, летник, как его называли, где крутили только взрослые фильмы без «детей до шестнадцати». От основательных зданий двух зимних кинотеатров городка с гордыми названиями «Пламя»» и «Спутник», летник отличался отсутствием крыши и мягких кресел, сидеть в нём полагалось на длинных деревянных скамьях со спинками. Чтобы хорошо было видно задним рядам, экран был дополнительно приподнят, и особая прелесть просмотра заключалась в сочетании звёздного неба и яркого экранного полотна, а звуки фильма дополнялись музыкой стрекочущих кузнечиков.

Программа прогулки у нас разнообразием не блистала: следовало обойти весь парк, останавливаясь, если встретишь знакомых, а потом в подходящей компании разместиться за столиками кафе. Детей отсаживали отдельно, каждому выдавалось мороженое в блестящей вазочке на тонкой ножке и бутылка лимонада на двоих. Мороженое было всегда одинаковым – жирный и сладкий пломбир, лимонад же имел интригу: что в этот раз подвезут. Я любила «Саяны», чернявый юркий Пашка – сын папиного друга Мити – «Дюшес», были любители «Буратино», «Ситро», «Мандарин». Мы чинно начинали с мороженого, густого, тягучего, быстро оплывавшего в вазочке киселём, потом разбавляли его лимонадом и, пару раз зачерпнув ложкой, допивали прямо из вазочки, прилепившись губами к холодному краю и зажмурившись от удовольствия. Лимонадные этикетки мы забирали с собой, они легко отделялись и хранились потом в коробках вместе с другими предметами собирательства: календариками, сухими жуками-носорогами и камнями «куриный бог» с дыркой посередине. Справившись со сладким, Пашка сообщал родителям пароль «гулять», и, получив отзыв «только недалеко», командовал нам выступать на штурм акации возле кинотеатра, чтобы посмотреть короткий киножурнал, что всегда показывали в начале любого фильма. Хорошо, если это была не скучная документалка про спортивные и производственные достижения, а «Ералаш», «Фитиль» или мой любимый «Хочу всё знать», из которого я на всю жизнь усвоила, что «орешек знаний твёрд, но мы не привыкли отступать». Взобравшись на акацию, мы почти ничего не видели, высокие стены кинотеатра загораживали обзор, но прекрасно слышали происходящее на экране. А ещё, сидя на дереве по весне, можно было поедать сладковатые цветы белой акации, срывая сразу кисть, и потом отщипывать от неё похожие на фонарики с жёлтой маленькой лампочкой внутри, пахнущие мёдом цветочки.

– Только не глотайте! – поучал девочек толстый Эдик Шнайдер, – надо пожевать и выплюнуть!

– Молчи, фашист! – Пашка затыкал Эдика, когда хотел, одной фразой.

Эдик краснел и надувался:

– Я не фашист! У меня мама русская!

– Ты по отчеству кто? Адольфович! Вот и заройся, гитлерюга!

Да, с отчеством Эдику не повезло. У других немецких ребят папами были Людвиг, Эрик или Аскольд, их тоже могли обозвать фашистами, но гитлером звали лишь Эдика, щекастого увальня, задумчивого мямлю. Глаза его сразу наливались слезами, он мог выкрикнуть что-то защитно-неубедительное, после чего отворачивался и замолкал, но не убегал и не лез в драку. Спина Эдика интереса у обидчиков не вызывала, и он странным образом продолжал быть всегда в компании, иногда проявляясь полезными медицинскими знаниями – нахватался от мамы-врача. У Эдика была старшая сестра Ида и многочисленные немецкие родственники, они разводили индюков и уток, и когда устраивали во дворе своего дома именины, угощали паштетом из птицы невероятного вкуса.

Когда начинался фильм, с акации нас сгоняли строгие контролёры. Мы стайкой слетали на землю, и перед тем, как двинуться обратно к родителям, осматривали парочки опоздавших на входе. Летник был традиционным местом свиданий влюблённых. Пригласить девушку именно в летник считалось негласным признанием, выражением романтических чувств. Согласие девушки означало взаимность симпатии.

– Эдька, смотри, твоя Ида! С Ринатом! – загоготал Пашка. – Немчура и татарва!

Невысокая круглолицая Ида, услышав мальчишеский смех, обиженно сморщилась и дёрнула за руку своего спутника, смуглого жилистого парня в светлой рубашке и серых брюках с идеально наглаженной стрелкой.

– Ринаат…

Парень шагнул в нашу сторону, хлопнув в ладоши:

– А вот я сейчас кому-то!

Мы бросились наутёк, понимая, что шутки с Ринатом плохи. Их было три сестры и два брата в многодетной семье без отца, Ринат самый старший. С виду спокойный и обстоятельный, он работал в столовой на Комбинате и пользовался уважением. Я слышала, как к нему обращались при встрече и молодые, и старики: «Уважаемый Ринат Маратович!» Вот и Ида смотрела на него снизу вверх, приоткрыв пухлые губы, в глазах обожание: Ринат женихом был завидным, внешне опрятным, не жадным, не злым. Как поучала меня мама: «Главное, чтобы человек был хороший!» Сколько себя помню – мама готовила меня к замужеству, как к главному событию жизни.

Ринат был из крымских татар, сосланных в эти края в середине двадцатого века. В Тушинске их было меньше, чем немцев. Немцы были не то из пленных, не то из специально собранных по лагерям. Считалось, что они городок и построили, после чего им разрешили остаться. В частном секторе недалеко от нашего двора, в череде маленьких домиков за небольшими, по пояс, заборчиками из сетки, мы видели сухоньких бабушек в длинных старомодных юбках, поливающих жизнерадостную огненную герань, что росла под окнами. Бабушки перебрасывались между собой непонятными словами и всегда улыбались нам, детворе, подсматривающей из-за забора. Как-то раз одна бабушка пыталась угостить нас клубникой, протягивая тарелку крупных спелых ягод, но Пашка строго мотал головой, и мы не смели. Так мы учились распознаванию «свой-чужой». Всё непонятное, непохожее – это «чужое», это опасность, это нельзя. Немцы они немцы и есть, уже не враги, но кто их там знает… Имело значение и количество: главный – тот, кого больше. А больше в Тушинске было русских, или похожих на них славян. Местных мы видели только на рынке, где они торговали овощами и фруктами. В азиатах сильнее всего меня удивляло то, что они непрерывно, даже в жару, пили горячий чай из пиал с синим орнаментом и золотым ободком. Светло-жёлтый чай почему-то назывался «зелёным», он имел кисло-терпкий вкус и дома у нас не приветствовался. Папа всегда заваривал чёрный, из пузатой бумажной коробочки с таинственной надписью «Байховый». А зелёный стоял на верхней полке кухонного шкафа, и доставали его только тогда, когда приезжала Рая, мамина сестра. Она любила зелёный чай, считая его полезным для почек, и с Раей никто не спорил, потому, что она работала медсестрой в столице республики.