Вишневая

– Слушай, а правда, что он победил в Олимпийских играх? – заискивающе поинтересовалась Ира.

– Правда, – нехотя прошептала Есеня, – но с оговорками.

Все, кто хоть в малой степени касался темы спортивной гимнастики, это знали. В распоряжении остальных был интернет с бесконечным количеством восторженных статей и видео на тему. Вопросом времени оставалось, когда прошлое Миронова станет достоянием всего института. Только отчего-то неудобному факту о том, что золото он взял за командные соревнования, а в индивидуалке удостоился лишь бронзы, значения старались не придавать.

Есеня досадливо поджала губы. Казалось, те моменты прошлого, от которых она старательно пыталась сбежать, нашли способ до нее дотянуться. Незримая исполинская тень мироновсокго величия вновь накрывала ее, делая невидимой для остального мира. Есеню словно бы отбросило на пять лет назад в ту самую пору, о которой ей меньше всего хотелось бы вспоминать.

– И что он в нашем универе забыл с такими достижениями? – Ира задумчиво грызла колпачок от ручки.

– Самой бы хотелось это знать.

– Я вас не отвлекаю, юные леди?

Голос Игоря Ивановича заставил встрепенуться и пристыженно умолкнуть. Его влажные старческие глаза пристально изучали аудиторию в поисках жертвы, которой суждено было пойти на заклание к доске и решить самостоятельно все те примеры, о которых он больше часа старательно распинался. Есене свезло чуть больше: повелительный преподавательский перст указал на Исаеву. Та, промямлив что-то про неподготовленность, удостоилась неодобрительного взгляда и громкого цоканья. Впрочем, от дальнейших перешептываний прилюдное порицание ее никак не остановило.

– Слушай, тут ребята организовали книжный клуб. Сегодня после пар пойдем в кафе на первую встречу. Хочешь с нами?

Есеня знала, что Ирина предлагает из чистой вежливости. Она не вписывалась в компанию и вряд ли ее присутствие вызвало бы у кого-то восторг. Да и сама Вишневецкая не испытывала истовой страсти к тем жанрам, которые они собрались обсуждать. Романтическая проза девятнадцатого века навевала скуку и быстро убивала в ней всякий интерес к происходящему. Перед глазами так и стояла картина, как компания снобов за кружкой английского чая обсуждает сложные отношения Хитклиффа и Кэтрин, надменно оттопырив мизинцы.

– Нет, не хочу.

– Дело твое, – просто пожала она плечами.

Медленно тянулась пятница. Череду теплых будней остудила холодная, мерзкая морось. Даже самых воодушевленных и заряженных на пары людей в такие дни разбивала меланхолия. Едва вернувшись домой, Есеня плотно укуталась в теплый плед и засела за ноутбуком, мыслями погружаясь в завтрашнее утро. К несчастью для Вишневецкой субботу, которую та могла бы с пользой дела потратить на здоровый сон, она вынуждена была в угоду больным желаниям Миронова отдавать под утренние пробежки. Уговор есть уговор.

– Занята? – в дверном проеме показалась голова мамы.

– Нет, заходи.

– Что смотришь?

– Да так, неважно.

– С Мироновым поговорила?

Новости о том, как именно Есеня планировала закрывать хвосты, мать восприняла с потрясающим хладнокровием и лаконичным «Еся, надо». Сама Вишневецкая, безрассудно посчитавшая, что потянет ежедневное пробуждение в шесть утра, готова была взвыть от собственной глупости. Вернуться бы на несколько дней назад и надавать самой себе по щекам за самонадеянность.

– Тебе будет полезно, а то дома совсем засиделась.

Мама в своих суждениях была непреклонна и спорить с ней она не видела никакого смысла. По итогу сама же, как всегда, оказалась бы неправа.

– Ой, а это что, ты на экране?

От умилительного тона матери щеки запылали болезненным румянцем, словно ее застали за чем-то постыдным. На стоп-кадре Есеня пятилетней давности во всей своей неидеальной, нескладной красе, с по-детски круглым лицом и покатыми плечами готовилась покорять бревно. На жилистом, натренированном теле нелепо сидел розовый купальник, длинные волосы были намертво зацементированы толстым слоем лака. Эхом из прошлого внутри аукнулось то волнение, что топило ее перед каждым выступлением.

– Ну какая ты была умница, – проворковала мама, приобняв ее за плечи, – смотри как могла! Зря ты, Еся, ушла из гимнастики, сейчас бы таких высот добилась… Сидишь вместо этого и бока наедаешь. С таким-то прошлым умудрилась по физре хвосты заработать. По физре!

Машина по производству упреков вновь заводилась где-то внутри нее, гулкий стук шестерней и тихое гудение так и прорывались наружу. Прежде чем она успела раскочегариться на полную силу, Есеня раздраженно вставила:

– Ты что-то еще хотела узнать, ма?

– Я? Да нет, только про Миронова зашла спросить, – опомнившись, она отпрянула, словно редкий момент близости с дочерью стал открытием даже для нее, – все, ухожу-ухожу.

Едва дверь за Еленой Владимировной притворилась, она вернулась к открытому ноутбуку и клацнула по клавише пробела. На экране возобновилось видео. Другая Есеня легко и грациозно продолжила вальсировать на узкой полоске бревна: маховое сальто вперед на одну ногу, фляк назад, поворот на 360 градусов, сиссон, соскок-рондат, сальто назад в группировке. Безупречное выступление, громкие аплодисменты, справедливо высокие оценки жюри. Сейчас Есеня едва повторила бы это и на плоских матах.

От заветного золота ее отделял один опорный прыжок. Сердце затрепетало вместе с сердцем другой Есени, мысли нырнули в тот самый день, в то мгновение и, как и тогда, под кожей в нервном треморе задрожали органы, мышцы, связки и сухожилия. Выходя на старт, она не думала о тренере и его наставлениях, о родителях у экрана телевизора, о публике. Как ни старалась она сосредоточиться только на прыжке, мысли снова и снова возвращались к тому, кто не попал в объективы камер, не сидел на одной скамейке с другими участниками, к тому, кто пристально смотрел на нее с трибун и ожидал провала.

Есеня взяла разбег, оттолкнулась от трамплина и закрутилась в прыжке. Соскок. Приземление. Левая нога опасно подвернулась и ушла в сторону. Закусив губу от боли, она умудрилась сохранить равновесие и завершить выступление. Итог ее ошибки – второе место и растяжение.

Казалось, будто все это было в другой жизни, не с ней, с другой девчонкой, которая точно знала, что делает и какого результата хочет добиться. С тяжелым вздохом она закрыла ноутбук. Где-то глубоко внутри горячей лавой бурлила ненависть к самой себе.

***

Первое, с чего началось пробуждение Есени – назойливая вибрация подушки, под которой был стратегически припасен телефон с будильником. Ватный кокон одеяла вынудил извиваться на скомканных простынях и бездумно шарить рукой в поисках кнопки блокировки.

За окном гуталиновое небо без звезд, одинокий маяк уличного фонаря и безжизненная коробка соседнего дома. Глаза в темноте ориентировались плохо и ловили только косые, бледные отсветы луны на стенах, разрубающие пространство на неровные треугольники.

– Да будь ты проклят, – сонно прорычала Сеня телефону, щурясь от яркого сенсорного экрана.

На часах было четыре минуты шестого, в такую рань даже петухи стеснялись кукарекать. Есеня утро ненавидела всеми фибрами души. Типичные для этого промежутка времени вопросы «почему я?» и «за что мне все это?» то и дело кислили на языке, пока она нехотя перемещала безвольный мешок тела на пол и медленно волокла его в ванну.

Увеличенное в бесконечную перспективу пространство квартиры, тонущее в беспросветной темени, Сеню отчего-то необъяснимо пугало. За стеной безмятежно сопел брат, в противоположном конце коридора в обнимку наслаждались сном родители, и только она такая особенная ради физрука-жаворонка, спотыкалась в темноте, неловко натягивая на себя форму и проклиная Миронова всем своим богатым словарным запасом.

К счастью или же нет до стадиона, на котором они условились встретиться, было рукой подать. Часа на неторопливые сборы и медленную прогулку по пустынным улицам хватало с лихвой.

Вишневецкая темноту не любила, а особенно в этой темноте бродить: у нее была слишком воспаленная фантазия, чтобы спокойно реагировать на корявые скелеты деревьев и шарканье сухих листьев по асфальту за своей спиной. Хрупкое девичье сердце птахой неспокойно билось о клетку ребер и позвоночника и все никак не хотело успокаиваться. Мнительность не позволяла спокойно жить.

– А я думала, не придешь, – Есеня не скрывала разочарования в голосе, кивая в приветствии Дане, шествующему ей навстречу широкими шагами.

– Аналогично, Вишневая.

Миронов, кажется, был всегда великолепен, не зависимо от времени суток. Щеки у него были гладко выбриты, улыбка сияла в темноте голливудским блеском, а в глазах задорно плескался целый океан. Хоть сейчас фотографируй и засовывай на обложку журнала. Не мудрено, отчего при нем плотно сжимали коленки студентки и как-то кокетливо и смущенно отпускали улыбки преподавательницы.

Поводов для истерики сама Есеня, однако, не видела. Может все от того, что она знала Миронова еще нескладным, жилистым сопляком, и это воспоминание с годами не меркло. А может дело было во флере мудачества, скрывающего его истинное лицо. Как бы то ни было, для Вишневецкой он в первую очередь был самым неприятным человеком на земле, а во вторую – ее преподавателем.

– Ты так и будешь глаза об меня мозолить или начнешь разминаться?

– Залюбовалась, – едва слышно буркнула Сеня, задумчиво шаркая носком кроссовка по сырому асфальту. – Да и как бегать, здесь света нет.

– Ты же не в шахматы собралась играть, свет для этого не нужен.

Легко ему было говорить, сам он составлять ей компанию на дорожке, как видно, не собирался. Ни один чертов фонарь на стадионе не пытался расщедриться хоть на один проклятый люмен света. Ржавые, уродливые столбы бесполезной конструкцией только уродовали общий вид, и это чертовски злило Есеню.

– Но, если все же с тобой что-нибудь случится… Хоть что-то… Клянусь, – Даня выдержал драматическую паузу, положив руку на сердце, – я ужасно опечалюсь.

Она его, кажется, другим никогда и не знала – серьезным, прямолинейным, собранным – нет, это что-то за гранью фантастики. Даниил Александрович, которому, правда, отчество совсем не шло, всегда отличался поразительной беспечностью, имея обыкновение всему придавать оттенок абсурда и иронии.

Поджав губы в тонкую нить, Есеня нехотя поплелась на разминочный круг. На языке змеями вились проклятия в сторону Миронова и его пренебрежения элементарной техникой безопасности. Разумеется, вне университетских стен он не нес никакой ответственности за ее здоровье и, если уж, Есеня покалечится, то исключительно по собственной вине. Возможно, потому он и настоял на этих тренировках ни свет ни заря. Гад проклятый.

Утро выдалось душным и влажным, упорное лето до последнего сражалось с осенью, не желая уступать. Черную гладь неба разрезала фиолетовая полоска рассвета на горизонте, медленно просачиваясь сквозь непроглядную темень в теплое утро. Пока город еще не наполнился жужжащими звуками моторов машин, пока по тротуарам робкими тенями не заскользили редкие прохожие, по воздуху растекалось неимоверно успокаивающее щебетание птиц. По дороге рассыпалась утренняя морось, в кроссовках хлюпал целый океан.

Есеня и до того подозревала, что за два года без тренировок мышцы так или иначе атрофируются, а легкие попросту разучатся заглатывать кислород большими порциями, успевая насыщать кровь. Но чтобы все было настолько плачевно, она и подумать не могла. В гортани больно жгло от сухости, кислород раздирал связки и лез ершистыми комками в мешки легких, чтобы и те разорвать на клочки. Ей казалось, что еще немного и сердце лопнет, как пузырь из жвачки, а ноги попросту откажут и одеревенеют. Она и пробежала-то всего ничего, когда легкие начали судорожно сокращаться и пылать адским огнем. Связки в коленях подгибались и велели спешиться в районе трибун.

– Я сдаюсь, – без сил прохрипела она, выравниваясь с бега на неторопливый шаг.

– Ты всего два круга пробежала, если это вообще можно назвать бегом.

– А как это еще назвать? – раздраженная гортань производила лишь дребезжащий от усталости и злости шепот.

– Без слез не взглянешь, – сухо констатировал Миронов.

Первые краски рассвета медленно, но верно начали растворяться с неба. Незаметно подкравшаяся тяжелая туча укрыла серым налетом беговые дорожки, перекладины и бассейн с песком. Воздух становился плотнее, гуще – по всем признакам вот-вот грозился брызнуть дождь. Нечто похожее на стон сорвалось с губ, когда все тело в ответ на перспективу продолжения беговой пытки свело болезненным спазмом. Будто на зло с неба нитями начали виться капли дождя, кусать кожу на щеках и предплечьях и обильно впитываться в ткань штанов и майки. Миронову на погоду, кажется, было глубоко и с прикладом положить: он лишь натянул на голову капюшон толстовки, не испытывая по поводу влаги никаких переживаний.

– Отбор в начале октября, – напомнил он едва живой Вишневецкой, – с такой подготовкой ты не потянешь, да и вообще…

В горле встал предательский ком, сворачиваясь и оседая где-то в желудке кусочком льда. Она охотно верила, что, если Даня вцепился в это сраное тренерство по непонятным для нее причинам, он из этого выжмет все до последнего, включая жизненные соки самой Вишневецкой. От злости и усталости хотелось то ли зарычать, то ли паскудно заскулить. Есеня выбрала третий вариант – пойти на новый круг, оставляя мироновское нудение за спиной.

– Продолжай, – сдавшись, он только махнул рукой.

Когда-то все было иначе, когда-то она вообще не знала, что такое одышка, и уставала лишь спустя часы изнурительных тренировок, а не два проклятых круга. Когда-то мышцы Есени были податливыми и растянутыми, руки спокойно удерживали вес тела, а ноги не подгибались на каждом шаге. Когда-то все ее проблемы сводились только к предвзятому отношению тренера и наличию Миронова в зале. Однажды эти две проблемы даже успели вылиться в одну:

Ей тогда было четырнадцать, даже до Вишневой еще не доросла, так только до ростка с корешками. Личного мнения не было, жизненного опыта тоже, зато вот длинный нос уже имелся.

Зал тогда был пустой, покинутый, брусья и перекладины были выпачканы магнезией, а от матов воняло хлоркой. Есеню ранние занятия привлекали мало, но мать настаивала, давила не только на нее, но и на тренера, что впоследствии и привело к предвзятому отношению. Вот и назначали ей чисто из принципа субботние тренировки часов этак в семь в частном порядке без присутствия посторонних.

С таким положением дел Сеня свыклась быстро, приняла факт, как должное и подчинилась. А позже это попросту вошло в привычку – приходить ни свет, ни заря и фривольно барахтаться на матах в ожидании тренера. Последняя пунктуальностью не отличалась никогда, да и вообще не особо жаловала правила, поэтому, наверное, до статуса золотой медалистки так и не дотянула, променяв карьеру гимнастки на обыкновенного тренера.

Вишневецкая в тот день явилась привычно заблаговременно, чтобы успеть как следует растянуться и просто пострадать ерундой на тренажерах. И как видно очень зря. Смирившись с постоянной тишиной в зале, посторонние звуки уши уловили сразу, как только босые ноги коснулись матов. Есеня плохо верила в то, что ее далеко не пунктуальная тренерша набралась смелости прийти заранее и все подготовить. Но факты опровергал навязчивый шум из-за запертых дверей.

Уже тогда стоило смириться с этим и плюнуть, но воспаленное любопытство огнем проезжалось по сжатым мышцам и руководило телом вопреки вопящему голосу разума. Вспотевшие подошвы ступней непосильно громко отрывались от матов, но упорно шествовали в сторону тренерской. Поглощенная интересом Есеня жадно припала глазами к широкой щели замка.

Шуршание одежды, тихие, томные вздохи, влажные шлепки горячих тел друг о друга. Есеня пораженно вздохнула, отпрянув прочь. Попытки стереть из глаз вставшую картину не увенчались успехом. Казалось, она навсегда отпечаталась на обратной стороне век.

Дане тогда было девятнадцать, ее тренеру без малого за тридцать. Разница в возрасте не останавливала от громких стонов и мерзких хлюпающих хлопков, забивающихся в уши вместе с навязчивыми мольбами распластанной под Мироновым гимнастки. Отдавая должное великолепной растяжке, та лежала почти на идеальном поперечном шпагате, а между ее ног так уютно и с комфортом располагался Даня, с воодушевлением вдалбливаясь в податливое тело тренерши.

Милая родинка на правом полукружии его задницы далеко не последняя тайна, в которую была посвящена с тех пор Есеня, но одна из тех, которую она по сей день не могла забыть. Как, впрочем, не могла забыть и расхристанного под Мироновым тела с острыми коленками и высоким, срывающимся голосом.

Стыдливые мысли о том, что у Дани на самом деле офигенная задница для Вишневецкой едва не оказались убийственными. Вцепившись в картинку из прошлого, глаза перестали различать дорогу. Обессиленные ноги уносили все дальше вперед, пока Есеня, оступившись, грациозным лебедем не порхнула прямиком в свежую лужу. Свалившись навзничь, какое-то время она слышала только гулкий, протяжный звон. В подобной ситуации было важно не потерять лицо, даже если его половина была разукрашена расквашенной землей, и Вишневецкая не нашла ничего лучше, чем просто перевернуться на спину и тихо заявить:

– Все, я здесь полежу – отдохну.

Издали послышалось хлюпанье чужих кроссовок, холодные шлепки дождевой воды стирали со лба излишки грязи и пота, а Есеня словила себя на мысли, что так бы и осталась охлаждаться прямо тут, в луже.

– Плохие новости, Вишневая, ты родилась с двумя левыми, – прикусив губу, констатировал Даня, – горе луковое, а не человек.

Он ей в дружеском жесте протянул руку помощи, а она в ответ только покачала головой:

– А я говорила, что нужен свет.

– А я говорил, что ты неуклюжая. Выходит, мы оба правы.

Он лукаво улыбнулся и все же помог встать на ноги, рывком выдернув ее из грязи. Без особого изящества стерев с лица потеки тыльной стороной руки, Есеня внезапно спросила:

– Скажи честно, ты мне так мстишь?

– Я? – удивление на лице Дани почти можно было назвать искренним. – За что мне тебе мстить?

– Откуда я знаю? Ты всю спортивную школу мне продыху не давал.

Послышался тяжелый вздох. Даже в темноте за стеной мелкой мороси Есеня увидела, как в раздражении закатываются глаза Миронова.

– А ты все не можешь расстаться с прошлым.

– Ну, пускай так, – сложив руки на груди, сказала Вишневецкая, – не могу.

– Слушай, я знаю, что не был образцом для подражания в те годы.

– Не был? Да я тебя ненавидела.

– За что, интересно? За прозвище или шутки про твою неуклюжесть?

– За то, что трахнул моего тренера по гимнастике, которая, кстати, потом ушла в декрет.

На это крыть ему было нечем. Одной лишь волей Есени тот случай в зале не породил ненужные слухи среди учеников и тренерского состава. Поступок Миронова был грязным и отвратительным, но вины он, разумеется, не чувствовал, и вел себя так, словно ничего не было. Знал ли он о том, что Вишневецкая изобличила адюльтер тренера в то утро, или нет, не играло роли. Важно лишь то, что это было правдой.

– Мы предохранялись. Ребенок не мой, – Даня занял оборонительную позицию, на что Есеня только хмыкнула.

– Да, но поступок-то все равно свинский.

Он мог бы попытаться найти оправдания, выдумать что-то, но отчего-то не стал. К удивлению Есени, Миронов стряхнул с рукава спортивной куртки грязь, поднял на нее северный ледовитый океан в глазах и примирительно протянул ладонь:

– Раз уж так вышло, что видеться мы теперь будем часто, я думаю, лучше будет просто начать заново, согласна?

– Контрибуции с меня за «мудака» требовать перестанешь? – с прищуром поинтересовалась Есеня.

– Зависит от тебя.

Глупо было лелеять свои прошлые обиды, словно маленькое дитя. Она все еще злилась на него, злилась на себя, на эту чертову погоду, на грязь, приставшую к одежде, и, кажется, на весь остальной мир. Но дальше так продолжаться не могло, иначе ненависть выела бы ее изнутри. Миронов и правда не был образцом для подражания, но и она не носила над головой нимба. Чтобы вылезти из той ямы, в которую Есеня себя закопала, приходилось признаваться во всем этом и нехотя, через силу жать протянутую руку, негласно давая обещания больше в прошлое не лезть.

– Свобода, Вишневая, – одарил ее ухмылкой Даня, – на сегодня.

– А можно меня так не называть? Дурацкая кличка.

– Обойдешься, – мягко улыбнулся Миронов.

Глава 3

Месяц медленно подходил к концу, а Есеню по моральному истощению можно было сравнить с пакетиком чая, который заваривали до победного, пока в кружке вода не станет черной от заварки. Пары сменялись тренировками, тренировки сменялись делами по дому, дела по дому чередовались с занятиями. Если мозг и правда умел пухнуть, именно этим он у Вишневецкой и занимался.

Казалось, со дня на день череп не выдержит и лопнет, разрываемый напором серого вещества. Информационный поток равносильный Ниагарскому водопаду разбивал дамбу шаткой психики, намереваясь довести Есеню до нервного срыва.

Маман по обыкновению на ее перегрузки было глубоко наплевать, она все аргументировала тем, что летом Есеня ни хрена не делала и попросту отвыкла быть вечно занятой. Отцу в малодушии тоже было трудно отказать, того больше своя работа интересовала. Ну, а брат был слишком мал, чтобы проникнуться ее проблемами. От семьи поддержки ожидать не стоило и с этим приходилось мириться.

Хоть она сама старательно пыталась убедить себя, что легкая атлетика разгружает мозг, все было тщетно. Так или иначе хаотичный рой мыслей круглосуточно стучал кровью в ушах, не важно была ли она занята тренировками или занятиями. Времени для тишины у нее не было, Есеня словно возбужденный хомячок раскручивала колесо жизни, не в силах остановиться. В конце концов, долг никуда не делся и продолжал угрожающе висеть над ее головой тяжелым булыжником, ежедневно напоминая о последствиях неправильного выбора.

Сталось так, что отрабатывать зачетные единицы приходилось после основных пар в зале и отработки эти выпадали на часы тренировок сборной Зубкова. И, если Даня не тратил на них ни грамма драгоценного внимания, любопытство Вишневецкой нет-нет да уговаривало ее кидать осторожные взгляды на другой конец зала. Длинноногие, подтянутые и самоуверенные они вызывали подспудное чувство зависти и страха столкнуться с ними на соревнованиях.

В одни из дней Есеня уже делала заминку после изнурительной сдачи приседаний, когда на территорию их тренировок покусилась одна из подопечных Владимира Семеновича. Миронов как последний садист и на сей раз не ограничивал свою фантазию, вынуждая Есеню приседать от скамейки. Всякий раз стоило колену неосторожно коснуться пола, счет обнулялся и начинался заново. В какой-то момент она перестала отслеживать количество подходов, сосредоточившись на пожирающем мышцы пламени. Каждое сухожилие, каждый мускул от бедер до пяток горел и стенал в мольбах о пощаде. Сжалился Миронов лишь тогда, когда колени Есени начали подгибаться как бы сами собой, окончательно выходя из-под контроля. После такой нагрузки требовалось минимум полчаса растяжки, чтобы минимизировать риск развития крепатуры.

Дождавшись, когда Зубков отлучится в тренерскую и оставит группу на попечение самим себе, одна из приблудышей откололась от основной массы и тихо прошелестела к Миронову. Длинные русые волосы, заплетенные в тугую косу, стегали спину девчонки на каждом неосторожном шагу. Есеня, растягивая приводящие мышцы, затаилась у шведской стенки. Диалога она не слышала, только видела, как беззвучно открывался Данин рот в ответ на реплики, и то и дело его губ касалась вежливая улыбка.

– Зачем она приходила? – бестактно встряла Есеня, едва девчонка, по виду довольная результатом переговоров, прибилась обратно к своей группе и начала возбужденно рассказывать что-то своим товарищам.

– Заинтригована? – усмехнулся Миронов, складывая руки на груди.

– Ни сколько.

– Ну как скажешь.

Конечно, она была заинтригована, что за идиотский вопрос! Группа Зубкова бесила ее одним фактом своего существования. Она слышала в редкие моменты, пробегая мимо на разминках, как те обсуждали ее, видела эти оценивающие взгляды, чувствовала осуждение кожей. Ей важно было знать, какого черта понадобилось девчонке Зубкова от Миронова. Поджав губы в раздражении и чуть склонив голову на бок, Есеня нетерпеливо ждала, когда Даня наиграется в издевки и сподобится ответить. Так оно и произошло:

– Хотела по-тихому перевестись ко мне на занятия.

Наружу едва не вырвался издевательский смех:

– Что, Зубков настолько невыносим?

Даня пожал плечами. Ему было все равно.

– Ты же отказал?

– Я обещал подумать.