Полная версия
Тесты на интеллект
Ада, с огромным облегчением загрузила на заднее сиденье свое деревянное тело, отчего-то испытывая дурацкую неловкость оттого, что рядом тотчас же уселся Владимир Вацлавович. Машину вел кто-то из незнакомых, впрочем, Аду это нисколько не заботило, она только с удовольствием отметила про себя его уверенную манеру. Все молчали, очевидно, одинаково переживая «синдром Буратино». Владимир Вацлавович сидел неподвижно и опять напомнил Аде каменное изваяние. Неожиданно водитель спросил, поймав в зеркале ее взгляд:
– Вы какую музыку любите, Ада Андреевна?
Ада автоматически, не задумываясь, ответила:
– Шопена,– потом, спохватившись и, как будто извиняясь за свои экзот
ические вкусы, быстро добавила – но я очень и другое тоже люблю, лишь бы это было хорошо.
– Шопена у меня, конечно, нет,– нимало не удивившись, констатировал водитель, включая магнитофон, но я думаю, вы ничего против Иглесиаса не имеете?
– Да, разумеется, но не надо на мои вкусы ориентироваться: мы привычные ко всему. Если бы знали, что в маршрутках запускают… Я давеча ехала, так водитель-палач одну и ту же кассету с каторжными песнями три раза прокрутил. Когда он ее же и в четвертый, я не выдержала и дурным голосом заорала: «Включите Шопена!» Так он так хохотал, это надо было видеть, но кассетку выключил, злодей. Потом еще долго веселился и головой тряс: «Хо-хо, Шопена!»
Владимир Вацлавович повернул к ней голову и спросил:
– Вам нравятся романтики, Ада Андреевна?
– Конечно. Но мне, когда я их встречаю, становится грустно и обидно.
– О! Почему так странно? – Владимир Вацлавович изумился.
– Обидно – потому что я сама давно излечилась от всякого романтизма; грустно – потому что и это пройдет. Вообще, романтизм – свидетельство счастливой молодости. Взрослый человек распростился со всеми романтическими иллюзиями.
Опять установилось молчание, только чувственно мурлыкал сладчайший Иглесиас. Пейзаж за окнами воодушевления не вызывал: сплошной лес, изредка прерываемый голым чернеющим полем, или искусственная лесополоса с густо натыканными тоненькими и жалкими лиственницами. Конец осени выдался на редкость слякотным и тоскливым. К тому же начинало темнеть и поднялся ветер. Он был настолько силен, что Ада физически ощущала, как он бьет в бок машины, и она вся сотрясается, едва удерживаясь на своих скользящих колесах. К тому же ветер препротивно взвывал, выдавая свой подлый и сварливый нрав. Было очень странно слышать солнечного Иглесиаса с его испанской страстью в голосе среди этих унылых серо-черных картин российской глубинки, среди сдержанно-молчаливых невольных ее спутников. Ада, пытаясь преодолеть смутные тоскливые ощущения, спросила Невмержицкого:
– Вы, Владимир Вацлавович, заканчивали наш вуз или университет?
Он, повернув голову к Аде и, улыбаясь, ответил ей:
– Я учился в МГУ.
– А почему вы не остались в Москве? – Ада очень удивилась.
– Да как Вам объяснить… Это трудно понять. Я здесь родился, школу закончил. Потом меня родители увезли с собой в Москву.
Они и сейчас там у меня, а я вот как-то не прижился. Это длинная и грустная история.
– И вы уехали от них?
– Да, так вышло. Говорю, это трудно понять.
– А вы теперь не сожалеете? У нас хоть и мегаполис, но уж, конечно, не Москва, нам ли с ней равняться!
– Естественно, но в столице много праздной суеты и отвратительного снобизма. Но я не из-за этого, конечно. Может, хотелось покоя и самостоятельности – здесь у меня есть жилье, а там меня бы испортил квартирный вопрос…
Ада с ним согласилась:
– Да, возможно. Провинция– понятие не географическое. У меня лучшая подруга в Москве живет, я довольно часто у нее бываю, так я, как поживу там, делаюсь больна. Тамошний темп жизни для нас тяжек. Но, знаете, немногие так думают. Большинство, как Растиньяки, рвутся завоевать столицу и вынашивают честолюбивые планы.
Владимир Вацлавович стесненно заулыбался, и стало видно, что он почему-то смущен и изо всех сил пытается это смущение, совершенно не подобающее для взрослого уверенного человека, если уж не побороть, то хотя бы скрыть:
– Мои честолюбивые планы гораздо больше, чем завоевание столицы, на самом деле. Поэтому абсолютно неважно, где их реализовывать.
Ада с большим интересом стала его разглядывать и не преминула с иронией заметить:
– Ой, Владимир Вацлавович, вы во мне комплекс сейчас воспитаете! В чем же ваши планы? Завоевание мира? Хотите объявить себя диктатором?
– Да что вы, разве, похоже… Я твердо решил добиться счастья, и вовсе не важно, где это произойдет.
– А что вы разумеете под счастьем?
– Под счастьем я понимаю согласие с собой. Душевный комфорт и ощущение свободы.
– Царство Божие внутри нас? – быстрой скороговоркой спросила Ада.
Он тотчас понимающе кивнул:
– Да, я это осознал еще, когда первый раз услышал это выражение.
– Я понимаю, понимаю очень хорошо. Самое большое счастье я испытала в молодости, когда лежала ночью на берегу моря, слушала шум волн, смотрела на звезды и отчетливо по нимала, что те же самые звезды видел Гераклит Эфесский две с половиной тысячи лет назад.
– Гераклит Эфесский? Что-то знакомое… Погодите… Гераклит…
– Моя любимая подруга Фуфа преподает философию, она кое-что мне рассказывала, да и я в университете очень любила философию, потом нам читали лекции для аспирантов. Гераклит Эфесский – греческий философ, пятьсот какой-то год до нашей эры. Материалист и диалектик, почитал первоосновой всего сущего «вечно живой огонь, не созданный никем из людей и никем из богов». Мир разделяется на две противоположности – холодное становится горячим, теплое – холодным. Переход всего и всякого в свою противоположность совершается как борьба. Одно разделяется на две противоположности, которые переходят друг в друга и все текуче и все есть одно и то же,– как по- писаному быстро выпалила Ада.
Владимир Вацлавович облегченно выдохнул:
– Во-во, что-то такое припоминаю, кандидатский экзамен, когда по философии сдавали что-то такое же мутное, помню, на лекциях для аспирантов нам тоже читали, занудство какое-то редкое, тошнотное, блевотное. Почему вас вдохновляет, что вы любуетесь на те же звезды, что и он?
– Ну-у, не знаю. Понимаю, что это звучит так… странно… Но дело тут не в Гераклите, конечно. Дело тут в остром ощущении мгновенности жизни, мгновенности присутствия между двумя краями небытия. Знаете, такое экзистенциальное чувство, от которого дух захватывает. Наверное, это и есть настоящая жизнь, а все остальное – виртуалка. Особенно та ее часть, где бесконечно надо читать лекции.– Ада добродушно усмехнулась, смягчая некоей обыденностью выражений невольную высокопарность предыдущих рассуждений.– я очень люблю лекции, когда их мало, и каждая вдохновенно сотворяется на глазах у студентов. Они воспринимают это, как чудо. Но чудо, поставленное на поток, перестает восхищать… Ну и скажите мне, Владимир Вацлавович, в чем вы видите свой душевный комфорт?
– Да в простых вещах, Ада Андреевна. Я не вдаюсь в высокие материи, которых вы тут касались,– не могу. Но я понимаю очень простую вещь: делать то, что хочется, поступать, как считаешь правильным, получать удовольствие от всего этого и жить в согласии с этими простыми принципами. В конце концов, в жизни главенствуют простые вещи – хлеб, вода, книги, друзья.
– Понимаю, понимаю. Мне тоже очень нравится это рассуждение. В свое время Софья Ковалевская, взяла это своим девизом.
Владимир Вацлавович огорченно заметил:
– Не убивайте эрудицией, Ада Андреевна. Не знаю.
– Академия наук объявила конкурс научных работ, анонимный, под девизами. Ковалевская подала работу «О вращении твердого тела» под девизом «Говори, что знаешь, делай, что должно, и пусть будет, что будет». Именно этой работе отдали победу. А когда расшифровали участников и выяснили, что автор – дама, то начали дискутировать: отдать победу даме или нет, ведь дамы по определению – полные дуры и не способны к науке.
Несколько часов дискутировали, потом решили присудить победу все-таки ей. Я тоже стараюсь всегда придерживаться этого девиза, хотя это трудно.
– Почему трудно, Ада Андреевна?
– Ну, судите сами: говори, что знаешь. Часто, очень часто мы говорим отнюдь не то, что знаем, а как раз то, чего не знаем в принципе. Да и знаем-то мало. Делай, что должно – с этим вообще беда! Сплошь и рядом мы делаем то, что не должно. Пусть будет, что будет, нас не устраивает ни в коей мере. Мы интригуем, манипулируем – из кожи вон лезем, чтобы было то, что выгодно нам.
Он с удивлением несколько раз кивнул головой:
– Да, действительно, я как-то над этим не задумывался специально… Ведь совсем просто, но такая интерпретация мне не приходила в голову. Вы как-то так все неожиданно выворачиваете, что все ясное становится двусмысленным и непонятным.
Ада засмеялась:
– Мне кажется, что в жизни вообще все исключительно двусмысленно! Как у Гераклита: в борьбе противоположностей обнаруживается их тождество, и делаются все качества и оценки их относительными.
Владимир Вацлавович тоже засмеялся и заметил:
– Приятно общаться с мыслящим человеком! Давайте общаться чаще, Ада Андреевна.
– Давайте. Приезжайте еще в командировку. Или лучше возьмите меня, когда в следующий раз сюда поедете. Мне еще три дня здесь надо проработать.
Владимир Вацлавович обратился к водителю:
– Сережа, когда мы в следующий раз поедем сюда, подхватим Аду Андреевну? Она нам лекцию по философии прочтет…
Водитель, с интересом слушавший весь их разговор, тут же охотно ответил:
– В следующем месяце, где-нибудь пятнадцатого-семнадцатого. Обязательно поедем, Ада Андреевна. Оставьте телефон, я вам позвоню…
– Я сам позвоню,– не дал ему договорить Владимир Вацлавович,– дайте мне ваш телефон, Ада Андреевна, как соберемся, я вам позвоню.
– Ну, можно же на кафедру позвонить…
– Нет, нет, на кафедре не застать. Или лучше дайте свой мобильный, Аде ничего не оставалось, как назвать свой номер. Нельзя сказать, что она сделала это охотно: ее мобильный знали только домашние и две подруги, она принципиально не хотела, чтобы ее беспокоили посторонние. Ну тут, скажи, как у него это ловко вышло! Заставил все-таки ее дать телефон, почти против ее воли.
Опять установилось длительное молчание.. Они только-только проехали какой-то поселок, Ада не заметила – какой, и въезжали на мост через реку. Мост довольно высокий, а речка широкая с топким длинным прибрежным краем. Ада видела однажды, как по такой кромке пробираются к реке мальчишки, по колено увязая в грязи, с трудом выдирая из нее свои тощие ноги, успевая по уши измазаться, пока доберутся до воды. Перед мостом – Ада успела отметить про себя – довольно крутой поворот. Вот на этом повороте вдруг что-то произошло, и с этого мгновения для Ады пошел какой-то другой отсчет времени и совсем другое восприятие. Много позже, раз за разом прокручивая в памяти эти несколько секунд, Ада никак не могла вспомнить никаких подробностей. Ее память сохранила только ощущения, как будто бы действительность закрутилась в огромную воронку, внутри которой и находилась Ада, и она не помнила чего-либо, кроме ощущения края этой воронки.
Во-первых, ушло восприятие цвета, и все стало тускло-серым, во-вторых, время растянулось и стало бесконечно длинным. Ада еще понимала, что машина идет юзом, потом чудовищная сила подхватила их легкую коробченку, как жалкую щепку, повернула на сто восемьдесят градусов и понесла боком прямо к краю моста. Ада не помнила, пытался ли водитель крутить руль, но еще осознала, что сейчас их судьба, будущее четырех людей, заключенных в хрупкую стальную скорлупку, всецело в руце Божьей, и они зависли над краем небытия. Машина была абсолютно неуправляема, ее стремительно несло на столбики ограждения. Эти игрушечные столбики разлетелись с жалобным хрустом, как будто раскололся кусок сахара-рафинада, и их машина, ничуть не задержанная ими, низверглась с моста, медленно поворачиваясь в воздухе. Последнее, что отметила Ада тускнеющим сознанием, был момент отрыва от дороги и дальше у нее перед глазами опустился мрак, будто захлопнулись ставни, осталось только ощущение, как будто ее бесконечно взбивают в миксере. Нет, она стала кофейным зерном, которое мелют в кофемолке, оно летает туда-сюда, ударяясь о другие зерна и о стенки кофемолки, совершая немыслимые движения, тоже не воспринимая внешнего мира и не соображая ничего, абсолютно ничего…
Ее сознание и восприятие мира вернулось к ней только тогда, когда полностью закончилось всякое движение, и машина замерла в абсолютной неподвижности. Первой мыслью было осознание себя. «Мыслю – значит, существую»,– пронеслось где-то на периферии сознания,– « а если существую, то Андрюшка еще не сирота». Как-то незаметно вернулось цветоощущение и, наконец, она сумела сориентироваться в пространстве. Машина лежала на правом боку, какой-то своей частью уйдя, впечатавшись, врезавшись в мягкий топкий край речки. Под Адой зашевелились, и она поняла, что должна быстро выбраться из их узилища, чтобы, по крайней мере, не мешать другим сделать то же самое. В общем, к ней быстро вернулась способность анализировать ситуацию и быстро принимать решения. Поскольку заднего стекла не было в помине, как будто и никогда оно здесь не стояло, Ада, изловчившись, подтянувшись на руках, неловко выползла прямо в жирную грязь берега. Оступаясь и спотыкаясь, добралась до ближайшего, покрытого жесткой травой пригорка и уселась там, подтянув ноги к подбородку, опираясь на них, потому что голова стала тяжелой и не держалась на шее. Впрочем, все ее тело стало тяжелым, и ее уже начинало трясти от запоздало накатившего ужаса. Когда они падали, ни страха, ни ужаса не было, потому как опасность ситуации не осознавалась, отчетливое понимание произошедшего пришло только теперь, а с ним и ощущение животного страха и невозможность отрефлексировать рационально понятую мысль о том, что уже мог бы быть совершен переход из жизни в смерть.
Несчастная машина лежала на боку, являя собой нелепую картину, выставив грязное брюхо с жалко торчащими колесами, совершенно как пьяная вдрызг баба, завалившаяся вверх ногами в придорожные кусты с бесстыдно задранной юбкой. «И где только мы там все поместились»?– как-то отстраненно подумала Ада, отрешенно наблюдая, как из заднего окна по очереди лезут ее спутники и подходят к ней. Сергей, ошеломленный и еще не оправившийся от первого потрясения, все спрашивал: «Все живы?», потом суетливо достал сигареты, раздал всем, не спрашивая, курят ли, хотят ли, и все послушно взяли и послушно прикурили от его зажигалки. Некоторое время просто молча затягивались, потом Владимир Вацлавович спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
– У кого какие травмы? Сгоряча, может быть, не почувствовали, а вдруг нужна помощь?
Стали оглядывать друг друга и прислушиваться к себе. Оказалось, что ни на ком нет ни единой царапины, только у Ады болела левая рука, но не сильно, дело, видимо, ограничилось ушибом. Какое-то время спустя стали решать, что делать дальше. Состояние, конечно, было плачевное. Машина нуждалась в серьезном ремонте. Да и выволочь ее отсюда было делом непростым и хлопотным. Все к тому же промокли если не насквозь, то, во всяком случае, весьма сильно, и сейчас начинали мерзнуть на холодном ветру буквально до костей. Да еще основательно вывалялись в грязи, куртка Ады была сильно порвана, вымокли все бумаги в сумках и портфелях, испачканы документы, в обуви хлюпала вода. Перебивая друг друга, несколько напряженно и нервно, но все-таки пришли к общему решению: компания останется вызволять машину из реки, а Невмержицкому ехать с Адой Андреевной в город и проводить ее до дому. Ада пыталась воспротивиться и заявить, что они тоже чем-нибудь помогут, но ей безапелляционно ответили, что лучшая помощь с ее стороны будет, если она избавит их от необходимости заботиться о ней, пусть уж «мы позаботимся только об аварийной машине». На прощание, ее еще великодушно пытались утешить:
– Поезжайте, Ада Андреевна, нечего тут всем без толку толочься. Ну, чего всем-то мучиться? Мы тут быстренько все организуем.
– Давайте, я хоть сухое вам оставлю что-нибудь, вы же замерзнете. У меня свитер сухой и теплый,– настойчиво предложила Ада, расстегивая куртку.
Ей вежливо ответили в том духе, что, мол, ваш свитер только до уровня головы удастся натянуть, а дальше он лопнет.
Они коротко распрощались и пошли по дороге. Ада послушно шла рядом с Владимиром Вацлавовичем, стараясь приладиться к его шагу. Она словно отупела и машинально шла, машинально говорила, кивала головой, в которой была одна мысль: «Неужели это все в действительности происходит со мной? И я уже могла умереть… Андрюшка бы еще ничего не знал, но был бы уже сиротой».
Владимир Вацлавович сказал ей:
– В таком виде никто нас не возьмет до города, придется идти на автостанцию и ехать автобусом.
– А вы знаете, где тут автостанция?
– Кажется, знаю. Я тут бывал несколько раз. Вы уверены, что у вас ничего не болит, Ада Андреевна? Никакой травмы нет?
– Да ничего со мной не произошло страшного. Руку вот ушибла немного, синяк будет. И обо что можно там было руку ушибить? Но еще загадочнее моя порванная куртка – где там можно ее порвать? Я даже не заметила, когда это все случилось.
– Считайте, что нам повезло. Попасть в такую аварию и всего лишь отделаться ушибленной рукой – это несказанная удача. У меня друг попал в аварию – лишился глаза и пережил пневмоторакс.
– Пневмоторакс? Это разрыв легкого? Очень тяжкая вещь. Ему быстро помогли, видимо. Можно было умереть.
– Да, очень близко смерть, оказывается, а мы этого не осознаем.
– Нет, Владимир Вацлавович, это мужчины не осознают, а женщины очень хорошо это чувствуют, когда рожают детей. Только при рождении до тебя доходит, что грани между жизнью и смертью нет. Только что младенец родился безжизненным и вот очухался, заорал, забил ножками. Или родился живым, но тут же умер. Там сюжеты
бесконечны, в роддоме, только там и
начинаешь кое-что понимать об этой жизни.
– Не знаю, вам виднее. Я не только не был в роддоме, у меня даже нет своих детей, поэтому мне все это не знакомо.
Когда они дошли до автостанции, то обнаружилось, что автобус будет только через сорок минут. Ада расстроилась, а Владимир Вацлавович был даже доволен:
– Ну и к лучшему: мы успеем зайти в буфет и выпить водки.
Ада забеспокоилась:
– Вы шутите?! Во-первых, я водку вообще не пью, у меня от одного ее запаха тошнота подступает. А во-вторых, вы представляете, какая дикость и классическая пошлость – пить водку в паршивом грязном станционном буфете, фу!
Он усмехнулся:
– Это в вас говорит снобизм. А по поводу тошноты позвольте заметить, что водка при стрессе – первейшее лекарство. Мой друг – врач, так вот врачи именно так свои стрессы и снимают. Пойдемте, пойдемте в буфет пить водку.– Он подхватил ее под руку и буквально потащил, преодолевая ее сопротивление. Она еще пыталась упираться:
– Не пойду я туда с вами. Ну, посмотрите на себя: мокрый грязный бомж, вы меня компрометируете. Дайте хоть остатки приличия сохранить!
– Не переживайте так, вы тоже очень хороши: бомжа-бомжой, тоже в грязи, в рваной куртке и в волосах запутались водоросли.
– Где водоросли?!– Ада судорожно провела по волосам,– какие еще водоросли?! Я не была под водой!
Он, не переставая ее тащить, мирно заметил:
– Ну, шучу, шучу, нет у вас водорослей. Но вид у нас действительно еще тот – пара бомжей. В конце концов, закономерно, что мы выпьем немного водки. Никто и не обратит внимания – это так естественно для нас.
– Боже мой, какой-то полный абсурд! Так, пожалуй, совсем освоишься в этой роли, возвращаться не захочется. Надо было бы, кстати, где-нибудь пустых бутылок прихватить для достоверности.
Она пристроилась за грязным пластмассовым столом на фантастически грязном стуле, и подождала, пока Владимир Вацлавович не принес в пластиковых стаканчиках водки и пакет с бутербродами. Он поставил перед ней стаканчик и развернул пакет.
– Выпейте это, Ада Андреевна, вам будет легче.
– Да мне и так не тяжело,– пробормотала Ада, тут же тяжко вздыхая, осознавая его правоту. Она собралась с духом, набрала воздуха, задержала дыхание и как можно больше постаралась глотнуть из стакана, – какая все-таки ужасная это штука! Главное – совсем невкусная.
– Не скажите, многим нравится и даже очень,– засмеялся Владимир Вацлавович. Они начали жевать бутерброды.
– Подождите, я за чаем схожу,– он подошел к прилавку и скоро вернулся с чаем.
Ада прислушалась к себе и поняла, что «ужасная штука» все-таки возымела свое целительное действие: стресс начал отпускать. Она как будто вся стала расслабляться, распускаться, возвращаться к блаженному покою. Она с удовольствием отпила горячего чаю.
– Ой, Ада Андреевна, у вас синяк под глазом,– с сожалением сообщил ей Владимир Вацлавович. – Я только сейчас заметил. Собственно, не совсем под глазом, скорее, чуть ниже.
– Под каким глазом,– с ужасом спросила Ада.
– Под левым,– как-то даже виновато уточнил он, как будто извиняясь, что это не у него подбит глаз, а у нее.
– Ну, как же без этого! «Она же грязная! И глаз подбит и ноги разные!» Было бы нелогично как-то: в таком виде и без синяка под глазом! Это же классика!– обреченным тоном выговорила Ада, и добавила с тихим отчаянием – Святая Бара! Ну и что мне с ним делать? Как прикажете на лекции ходить?! Что студенты будут думать? Ну что студенты могут подумать про меня, когда увидят мой подбитый глаз?!
– Не переживайте так, замажете тональным кремом, запудрите, залепите. Очки можно большие надеть. Женщины вообще странные существа: из-за синяка малюсенького вы готовы впасть в истерику, а то, что мы могли разбиться сейчас насмерть, вас не расстраивает.
– Но уж если мы не разбились, то совсем не обязательно бегать с синяками на лице! Ну что за невезуха! Естественно, будут думать, что меня отлупил муж, начнут сплетничать.
– Вот это противно: нас всегда подозревают в зверствах и жестокостях. Мы прямо животные какие-то в вашем представлении. И очень несправедливо, кстати.
– Не скажите, коллега. Вы знаете статистику? Каждая третья россиянка в течение года подвергается насилию со стороны своего мужчины, не постороннего, заметьте, а своего – мужа, любовника, сына. Причем, это не зависит от слоя и класса: я знала одного нашего коллегу, который сломал челюсть своей жене. Так по-простому, слегка не рассчитал силы.
Владимир Вацлавович примирительно сказал:
– Ну не будем о грустном. Я думаю, что вы никогда не будете этой третьей россиянкой… Допейте водку, Ада Андреевна, и пойдем. Нам уже надо потихоньку к автобусу продвигаться.
Ада снова набрала воздуха и теперь уж выпила все, что оставалось в стаканчике. Выдохнула, помотала головой:
– Ненавижу водку! – укусила, зажевывая, бутерброд – и философским тоном добавила – почему-то у нас всегда интересно получается, как в анекдоте: хотим вина и фруктов, а получается водка и огурец.– Потом поднялась и тут же как-то виновато отметила вслух – что-то от этой вашей горючей смеси я стала пьяна, на ногах не стою. Там сколько было-то?
– Немного, граммов сто пятьдесят.– Владимир Вацлавович начал неудержимо краснеть,– я понимаю вашу иронию, Ада Андреевна: так с дамами не поступают, я имею в виду, не поят водкой в паршивых буфетах. Я очень хотел бы пригласить вас в приличное место и предложить те самые вино и фрукты, но сейчас, поверьте, вам нужнее именно водка. И это очень хорошо, что вы чувствуете себя пьяной: зато забудете о стрессе. Возьмите меня под руку и ни о чем не думайте, Ада Андреевна, я вас поведу.