Сто тайных чувств

Благодаря Гуань я развила в себе талант запоминать сны. Даже сейчас я могу вспомнить штук восемь или десять, а то и дюжину снов. Я научилась этому, когда Гуань вернулась из психушки. Стоило мне проснуться, как она приставала ко мне с расспросами: «Этой ночью, Либби-а, кого ты встречала? Чего ты видела?»

И вот я, еще толком не проснувшись, пыталась схватить обрывки ускользающего мира грез, а потом выбиралась обратно, в мир реальный, и начинала описывать сестре детали той реальности, которую только что покинула: потертости на туфлях, камень, который я сдвинула с места, лицо моей настоящей матери, которая звала меня из-под земли. Когда я замолкала, то Гуань спрашивала, что было до этого. Под ее натиском я преодолевала весь путь к предыдущему сну, затем к предыдущему, к дюжине жизней, а иногда и к смерти. Это те моменты, которые я никогда не забуду, моменты перед самой смертью. За годы, проведенные во сне, мне довелось вкусить пепел, падающий с неба ночью. Я видела тысячу копий, вспыхивающих, как пламя, на вершине холма. Я касалась крошечных камешков на поверхности стены, ожидая, что меня сейчас убьют. Я ощущала мускусный запах собственного страха, когда веревка затягивалась вокруг шеи. Я чувствовала тяжесть, паря в невесомости. И сдавленно вскрикивала перед тем, как жизнь оборвалась.

– А что ты видела после смерти? – спрашивала Гуань.

Я покачала головой:

– Я не знаю. У меня были закрыты глаза.

– В следующий раз открывай!

Бо́льшую часть детства я думала, что все помнят сны как другие жизни, другие свои «я». У Гуань было именно так. Вернувшись домой из клиники, она рассказывала мне сказки на ночь о людях инь: о женщине по фамилии Баннер, военном по прозвищу Капюшон, одноглазой девушке-бандитке и Половинчатом человеке. Она разворачивала все так, будто эти призраки наши друзья. Я не пересказывала ее слова ни маме, ни дяде Бобу. А то вон что случилось, когда я в прошлый раз это сделала.

Когда я поступила в колледж и наконец смогла сбежать из мира Гуань, было уже слишком поздно. Она вложила в меня свое воображение. Ее призраки отказались уходить из моих снов.

– Либби-а…

Я все еще с трудом выношу, когда Гуань говорит по-китайски.

– …Я когда-нибудь говорила тебе, что обещала мисс Баннер перед нашей смертью?

Я притворялась спящей.

Но Гуань продолжала:

– Конечно, я не могу точно сказать, как давно это произошло. Время между одной жизнью и следующей разное. Но я думаю, что это случилось в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. По китайскому лунному календарю или по западному, я не уверена.

В конце концов я засыпала в какой-то момент истории. Где ее сон, а где мой? Где они пересекались? Каждую ночь Гуань рассказывала мне эти истории. И я лежала молча, беспомощно, желая, чтобы сестра заткнулась.

* * *

Да-да, я уверена, это было в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Теперь я вспомнила точно, потому что год звучит странно. Либби-а, просто послушай: и-ба-лю-сы. Мисс Баннер говорила, что это созвучно выражению «потеряешь надежду – соскользнешь в смерть». А я ей возразила, что значение другое: «забирай надежду – остается смерть». Китайские слова в этом плане и хорошие, и плохие, слишком много значений, все зависит от того, что в твоем сердце. Это было в том году, когда я подавала мисс Баннер чай, а она мне подарила музыкальную шкатулку, ту, которую я у нее украла, но потом передумала и вернула. Я помню ночь, когда она поставила перед нами ту шкатулку со всеми вещицами, которые мы не хотели забывать. Мы были с ней вдвоем в Доме Торговца-призрака, где жили с Почитателями Господа шесть лет. Мы стояли рядом со священным кустом, тем самым, на котором росли особые листья, которые я заваривала как чай. Только куст был срублен, и мисс Баннер сказала, что сожалеет о том, что позволила генералу Капюшону уничтожить этот куст. Такая печальная жаркая ночь. По нашим лицам струились вода, пот и слезы. Цикады кричали все громче и громче, а затем умолкли. А потом мы стояли под узкой аркой, насмерть перепуганные. Но в то же время и счастливые. Мы были счастливы узнать, что у наших несчастий одна и та же причина. Это был год, когда оба наших неба сгорели.

Мы познакомились за шесть лет до этого. Мне было четырнадцать, а ей двадцать шесть, может больше или меньше, я никогда не угадывала возраст иностранцев. Я родилась в маленькой деревне на Чертополоховой горе к югу от Чанмяня. Мы не были пунти, китайцами, которые утверждали, что в их жилах течет кровь ханьцев[15] Желтой реки, поэтому все должно принадлежать им. Мы не принадлежали ни к одному из племен чжуан, вечно воюющих друг с другом, деревня против деревни, клан против клана. Мы были хакка, то есть гостями[16], теми, кого не приглашали слишком задерживаться в каком-нибудь хорошем месте. Итак, мы жили в одном из многих круглых домов[17] хакка в бедном горном районе, где приходится разбивать поля прямо на скалах, стоя как горный козел, и выкапывать две тачки камней, прежде чем удастся вырастить горстку риса.

Все женщины трудились наравне с мужчинами, без разницы, носили ли они камни, добывали уголь или охраняли посевы от бандитов по ночам. Все женщины хакка были сильными. Мы не бинтовали себе ноги[18], как ханьские девушки, те, которые прыгали на культях, черных и гнилых, как старые бананы. Чтобы выполнить свою работу, нам пришлось карабкаться в горы, без бинтов и без обуви. Босыми ступнями мы ступали прямо по колючему чертополоху, давшему горе ее легендарное название.

У приличной невесты хакка из наших гор были грубые мозоли на ногах и красивое лицо с высокими скулами. Были и другие семьи хакка, жившие недалеко от больших городов Юнъань в горах и Цзиньтянь у реки. А матери из более бедных семей любили женить своих сыновей на трудолюбивых хорошеньких девушках с Чертополоховой горы. Во время свадебных торжеств эти юноши поднимались в наши деревни, а наши девушки пели старинные песни, которые мы привезли с севера тысячу лет назад. Юноше приходилось подпевать девушке, на которой он хотел жениться, подбирая слова, соответствующие ее песне. Если его голос звучал слишком слабо, а слова – невпопад, то это плохо, никакого брака. Вот почему люди хакка не просто очень сильны, но и обладают великолепными голосами, а еще они очень умны, благодаря чему добиваются всего, что только пожелают.

У нас есть такая поговорка: возьмешь в жены девушку с Чертополоховой горы, и получишь сразу трех коров: одна рожает, вторая пашет, третья возит на себе твою старую матушку. Вот какими сильными были девушки-хакка. Они не стали бы хныкать, даже если с горы скатился камень и выбил им глаз, как это случилось со мной в семь лет. Я гордилась своим увечьем и только чуток всплакнула. Когда бабушка зашивала мне дырку на месте глаза, я сказала, что тот камень раскачала и скинула с горы призрачная лошадь, на которой ездила девушка-призрак Нунуму, что в переводе означает «девушка с пронзающим взором». Она тоже потеряла глаз в совсем юном возрасте. На ее глазах один человек из племени пунти украл чужую соль, и прежде, чем она успела убежать, он ткнул кинжалом ей в лицо. После этого девушка закрывала слепой глаз уголком косынки, зато здоровый глаз стал больше и темнее, а еще таким зорким, как у совы, которую по-китайски называют «орлом с кошачьей головой». Грабила она только пунти, и при виде ее острого глаза они трепетали от страха.

Все хакка с Чертополоховой горы обожали ее, и не только потому, что она грабила пунти. Она была первой разбойницей-хакка, которая присоединилась к повстанцам-тайпинам[19], когда небесный правитель вернулся помочь нам. Весной она повела за собой армию девушек-хакка в Гуйлинь, и там ее схватили маньчжуры. После того как знаменитой разбойнице отрубили голову, ее губы продолжали двигаться, она сыпала проклятиями и обещала вернуться и истреблять их семьи еще сотню поколений. Тем же летом я потеряла глаз. Когда я рассказала всем, что Нунуму скакала на своем призрачном коне, то все заявили, что это знак: Нунуму выбрала меня своей посланницей, совсем как христианский Бог выбрал хакка на роль правителя Небесного Царства. Меня прозвали Нунуму. Иногда по ночам мне и правда казалось, что я вижу Разбойницу, не слишком явственно, разумеется, потому что к тому моменту у меня остался только один иньский глаз.

Вскоре после этого я впервые познакомилась с иностранцем. Когда иностранцы приезжали в нашу провинцию, о них говорили все – от Наньнина и до Гуйлиня. С запада везли иностранную отраву, опиум, из-за которого у многих иностранцев возникали безумные мысли о Китае. Другие иностранцы везли сюда оружие – пушки, порох и фитильные замки, новые, но медленные, оставшиеся после проигранных битв. А еще в нашу провинцию приезжали миссионеры, которые прослышали, что хакка поклоняются Богу. Они хотели помочь нам попасть на их небеса, вот только не знали, что у нас Бог – это не совсем их Иисус. А потом мы поняли, что и небеса у нас не совсем такие, как у них.

Но иностранец, с которым я познакомилась, не был миссионером. Это был американский генерал. Хакка прозвали его Капюшоном, потому что он всегда носил большой капюшон, а не шляпу, а еще черные перчатки, черные ботинки и короткий серый пиджак с блестящими, как монетки, пуговицами от пояса до самого подбородка. В руке он сжимал трость из ротанга с серебряным наконечником и набалдашником из слоновой кости в виде обнаженной женской фигуры.

Когда он появился на Чертополоховой горе, жители окрестных деревень высыпали на склон и собрались в широкой зеленой долине. Он прискакал на лошади в сопровождении пятидесяти кантонских солдат, бывшие лодочники и нищие гордо ехали на приземистых скакунах, щеголяя в разноцветной форме, которая, по слухам, была не китайской и не маньчжурской, а просто обноски, оставшиеся после войн во французских колониях в Африке. Солдаты орали: «Эй, вы поклоняетесь Господу? И мы тоже!»

Некоторые из наших людей думали, что Капюшон был Иисусом или, как Небесный Царь, еще одним из его младших братьев. Он был очень высоким, с густыми усами, короткой бородой и волнистыми черными волосами, спускавшимися до плеч. Мужчины хакка также носили длинные волосы таким же образом, не заплетая косичек, потому что Небесный Царь сказал, что наш народ больше не должен подчиняться законам маньчжуров[20]. Я никогда раньше не видела иностранца и не могла определить его настоящий возраст. Мне он показался старым. У него была кожа цвета репы, а глаза мутные, как вода на мелководье. На лице виднелись странные рытвины и припухлости, как у тяжелобольного человека. Капюшон редко улыбался, зато смеялся часто. Его резкий голос напоминал ослиные крики, но рядом всегда был его помощник, посредник, приятным голосом переводивший слова Капюшона.

Когда я первый раз увидела этого посредника, то по ошибке приняла его за китайца, но уже через минуту он показался мне вроде бы иностранцем, но вроде и нет. Как ящерица, которая меняет цвет, подстраиваясь под окружающие ее листочки и прутики. Потом я узнала, что у этого человека мать китаянка, а отец – американский торговец. В нем были черты сразу обоих, поэтому генерал Капюшон называл его Ибань Жэнь, Половинчатым человеком.

Ибань сказал, что Капюшон только что из Кантона, где подружился с Небесным Царем, возглавлявшим восстание тайпинов. Мы были поражены. Небесный Царь – святой, урожденный хакка, выбранный Господом в качестве своего драгоценного младшего сына, брата Иисуса. Мы внимательно слушали.

Капюшон, по словам Ибаня, был американским военачальником, верховным генералом высшего ранга. Он приплыл через моря в Китай, чтобы помочь тем, кто почитал Господа, и обожал и нас, и наши законы, запрещавшие торговлю опиумом, воровство и плотские услады. Все кивали, а я своим единственным глазом уставилась на обнаженную женщину на набалдашнике трости Капюшона. Он сказал, что прибыл помочь нам выиграть битву с маньчжурами, поскольку таков Божественный замысел, записанный больше тысячи лет назад в Библии, которую он держал в руках.

Вообще-то Небесный Царь уже обещал нам, что народ хакка унаследует землю и будет править Царством Божьим. Капюшон сообщил, что тайпины уже захватили много городов, собрали много денег и земли. И теперь борьба перемещается на север, но остальные Почитатели Господа с Чертополоховой горы должны прийти к нему в качестве солдат. Он добавил, что их ждет награда: теплая одежда, много еды, оружие, а позже и собственная земля, новый статус и звания, школы и дома, отдельно для мужчин и для женщин. Небесный Царь будет отправлять провиант оставленным семьям. К этому моменту все кричали: «Великий мир![21] Великий мир!»

Затем генерал Капюшон с размаху всадил трость в землю. Все снова притихли. Он велел Ибаню показать нам дары, которые передал с ним Небесный Царь. Бочки с порохом! Куча винтовок! Корзины с французской униформой из Африки, местами порванной и даже заляпанной кровью. Но все согласились, что даже в таком состоянии она прекрасна. Народ перешептывался: «Эй, посмотри на эти пуговицы, пощупай ткань». В тот день очень много людей, мужчин и женщин, присоединились к армии Небесного Царя. А я нет. Мне было всего семь лет, слишком мала, поэтому я дико расстроилась. Затем кантонские солдаты раздали униформу, но только мужчинам. Увидев это, я перестала так уж сильно расстраиваться.

Мужчины надели свою новую форму. Женщины изучили фитильные замки и спички, которыми нужно было их поджигать. Генерал Капюшон снова стукнул своей тростью и попросил Ибаня принести нам подарок. Мы все подались вперед в ожидании очередного сюрприза. Ибань притащил плетеную клетку, в которой сидела пара белых голубей. Генерал Капюшон на своем ломаном китайском объяснил, что он попросил Господа дать ему знак, что мы армия победителей. Господь послал ему голубей. Голуби, заявил генерал, означали, что мы, бедные хакка, получим в награду Великий мир за те лишения, которые мы претерпевали десять тысяч лет. С этими словами он открыл клетку, вытащил птиц и подбросил их в воздух. Толпа взревела. Все побежали, расталкивая друг друга и подпрыгивая, чтобы поймать птиц, пока они не улетели. Один мужик споткнулся и ударился башкой о камень. Его череп треснул, и мозги вытекли наружу. Но остальные перепрыгивали через тело, преследуя редких драгоценных птиц. Одного голубя в итоге поймали, второй улетел. Кто-то в тот вечер сытно поужинал.

Мои родители присоединились к повстанцам, а еще мои дяди, тети, старшие братья, почти все жители Чертополоховой горы и городов в долине, кто был старше тринадцати лет. Пятьдесят или шестьдесят тысяч человек.

Крестьяне и землевладельцы, торговцы супом и учителя, бандиты и попрошайки, и не только хакка, но и народности яо и мяо, племена чжуан и даже бедняки пунти. Это был великий период единения для китайцев.

Меня оставили на Чертополоховой горе с бабушкой. Жалкая деревня из младенцев и детей, стариков и хромых, трусов и идиотов. Но мы радовались, потому что, как и обещал, Небесный Царь послал своих солдат доставить нам запас продовольствия, больше, чем мы могли представить за сто лет. Солдаты также принесли нам истории о великих победах: Небесный Царь основал свое новое царство в Нанкине. Там серебряных монет больше, чем рисовых зерен. Еще они рассказывали, в каких прекрасных домах жили его подданные, причем мужчины и женщины раздельно. А еще о том, какую размеренную жизнь ведут там – в воскресенье ходят в церковь, работать не надо, знай отдыхай да радуйся. Мы были счастливы услышать, что теперь мы живем во времена Великого мира.

В следующем году солдаты принесли рис и соленую рыбу. А еще через год уже только рис. Прошло еще много лет. Однажды человек, который когда-то жил в нашей деревне, вернулся из Нанкина. Он сказал, что Великий мир пребывает в упадке. Перед лицом страданий все сражаются одинаково. Но когда наступает мир, никто не хочет быть как все. Богатые не хотят делиться, менее богатые завидуют и воруют. В Нанкине, по его словам, все искали роскоши, удовольствий, запретной любви. Сам Небесный Царь теперь обитает в прекрасном дворце и имеет много наложниц. Он позволил человеку, одержимому Святым Духом, править Царством. А генерал Капюшон, человек, сплотивший всех хакка во имя борьбы, присоединился к маньчжурам и теперь стал предателем, связанным золотом китайского банкира и браком с его дочерью.

– Когда слишком много счастья, – сказал тот человек, – то это счастье всегда заливается слезами печали.

Мы чувствовали желудками всю правду сказанного. Мы голодали. Небесный Царь забыл нас. Наши западные друзья предали нас. Мы больше не получали еды и рассказов о победах. Мы обеднели. Ни матерей, ни отцов, ни поющих дев и юношей. А зимой еще и лютый холод.

На следующее утро я покинула родную деревню и спустилась с горы. Мне было четырнадцать, достаточно взрослая, чтобы выбрать свой жизненный путь. Бабушка умерла за год до этого, но ее призрак меня не остановил. Это был девятый день девятого лунного месяца, я помню, потому что в этот день положено подниматься на вершины, а не спускаться с них; это день почитания предков; день, который Почитатели Господа проигнорировали, чтобы доказать, что живут по западному календарю и чтут пятьдесят два воскресенья, а не священные дни китайского лунного календаря. Итак, я спустилась с горы и направилась через долины. Я больше не знала, во что мне верить и кому доверять. Я решила, что подожду какого-нибудь знака свыше и посмотрю, что произойдет.

Я добралась до города у реки под названием Цзиньтянь. Всем встреченным хакка я говорила, что я Нунуму. Но они не знали ничего про одноглазую разбойницу. В Цзиньтяне о ней знать не знали. Хакка не восхищались тем, что мне выбил глаз призрачный конь. Они жалели меня, совали мне в руку засохшие рисовые шарики, превратив в полуслепую попрошайку. Но я отказалась стать той, кем меня видели окружающие.

Я отправилась бродить по городу, размышляя, чем могу заработать на пропитание. Я видела кантонцев, которые срезали с пальцев мозоли, яо вырывали зубы, пунти втыкали иголки в отекшие ноги. Но я не умела зарабатывать на всяких гниющих кусках плоти. И вот я оказалась на низком берегу широкой реки и увидела, как рыбаки-хакка закидывают огромные сети с маленьких лодочек. Но у меня не было ни сетей, ни лодки. Я не умела думать, как проворная хитрая рыба.

Но не успела я решить, что же мне делать, как услышала чьи-то крики на берегу: «Иностранцы приехали!» Я побежала на пристань и увидела двух лодочников-китайцев, молодого и старого, которые выполняли заодно роль носильщиков-кули и носили по узким сходням коробки, ящики и сундуки с большой лодки. А потом я увидела и самих иностранцев, которые стояли на палубе. Их было пятеро. Все в скучных черных одеяниях, кроме одной самой мелкой иностранки, у которой и волосы, и платье были ярко-коричневого цвета, как панцирь жука-короеда. Это была мисс Баннер, но тогда я, разумеется, этого не знала. Я наблюдала за ними своим единственным глазом, а пять пар иностранных глаз пристально смотрели, как оба лодочника, молодой и старый, балансируют на узких сходнях. На плечах у них было по два шеста, а между шестами на перекрученных веревках болтался массивный сундук. Внезапно ярко-коричневая иностранка сбежала на сходни – кто ее знает, с чего вдруг? – чтобы спросить о чем-то носильщиков, предупредить их быть поосторожнее. И тут вдруг сходни заходили ходуном, сундук начал раскачиваться, вместе с ним раскачивались и носильщики, а четверо иностранцев громко заверещали с палубы. Туда-сюда, вверх-вниз. Не отрывая взгляда, мы смотрели, как напряглись мышцы носильщиков, а иностранка забила руками в воздухе, будто недавно вылупившийся птенец. В следующий миг старик, который шел первым, издал пронзительный крик. Что-то треснуло, и я увидела, что из его плеча торчит обломок кости. После этого оба китайца вместе с сундуком и иностранкой в блестящем платье улетели в воду, подняв целый фонтан брызг.

Я подбежала к кромке воды. Молодой носильщик уже выплыл. Два рыбака в сампане подбирали одежду из сундука иностранки: яркие платья надулись пузырем, словно паруса, шляпы с перьями качались на воде, как утки, а длинные перчатки плыли, загребая по воде, словно пальцы призрака. Но никто не предпринимал попыток спасти раненого старика и девушку. Остальные варвары боялись ступить на сходни. Пунти на берегу не осмеливались вмешиваться в предопределенное, иначе они будут ответственны за судьбу людей, которым, может быть, суждено утонуть. Но я так не думала. Я-то хакка. Я почитаю Господа, а Почитатели Господа – ловцы человеков. Поэтому я ухватила бамбуковый шест, который улетел в воду, пробежала вдоль берега и сунула шест утопающим, чтобы веревки свисали прямо в воду. Старик и иностранка с радостью воспользовались помощью, и я, напрягая все свои силенки, вытащила их на берег.

А вот тут меня уже оттеснили пунти. Они усадили на землю травмированного старика, который громко ахал и ругался. Это был Лао Лу. Впоследствии он стал сторожем, поскольку со сломанным плечом уже носильщиком не поработаешь. Мисс Баннер подняли чуть выше на берег. Ее сначала стошнило, потом она заревела. Когда иностранцы наконец спустились по сходням, их окружили пунти, которые требовали денег. Один из иностранцев бросил на землю мелкие монеты, и пунти слетелись на добычу, будто хищные птицы, а потом разбежались.

Иностранцы погрузили мисс Баннер в одну телегу, а старика со сломанной рукой – в другую. Еще три телеги они набили своими коробками, ящиками и сундуками. Они поехали к зданию миссии в Чанмяне, я побежала следом. Вот так мы втроем и поселились в одном доме. Наши судьбы слились в той реке и переплелись в клубок, как волосы утопленницы. На самом деле, если бы мисс Баннер не спрыгнула с палубы на сходни, то Лао Лу не сломал бы плечо. Если бы не его плечо, то она не начала бы тонуть. Если бы я не спасла мисс Баннер от верной смерти в воде, она никогда не начала бы переживать, что Лао Лу сломал плечо из-за нее. Если бы я не спасла Лао Лу, он никогда не рассказал бы мисс Баннер о том, что я сделала. Если бы мисс Баннер не узнала о моем геройстве, то не попросила бы стать ее компаньонкой. А если бы я не стала ее компаньонкой, то она не потеряла бы человека, которого любила.

* * *

Дом Торговца-призрака стоял в Чанмяне, а Чанмянь тоже на Чертополоховой горе, но к северу от моей деревни. От Цзиньтяня полдня пути, но у нас ушло в два раза больше из-за целой горы сундуков и пары стонущих пассажиров. Позже я узнала, что в переводе название городка означало «Нескончаемые песни». Выше в горах было множество пещер, сотни. Когда дул ветер, то пещеры выли, словно тоскующие матери, потерявшие сыновей.

В этом доме я провела следующие шесть лет своей жизни. Я жила с мисс Баннер, Лао Лу и миссионерами – двумя дамами и двумя господами – Почитателями Господа из Англии. Но ничего этого я тогда не знала. Много месяцев спустя, когда мы смогли говорить друг с другом на одном языке, мисс Баннер рассказала мне, что эти миссионеры приплыли в Макао, проповедовали там некоторое время, затем отправились в Кантон, где проповедовали снова. Там же они встретили мисс Баннер. Примерно в это же время вышел новый договор, в котором говорилось, что иностранцы могут жить в любом понравившемся им месте в Китае. Тогда миссионеры поплыли в глубь страны, в Цзиньтянь, по Западной реке. Ну и мисс Баннер с ними.

Миссия занимала просторную территорию с одним большим двором посередине, затем четырьмя меньшими, причудливым главным домом и тремя домами поменьше, которые соединяли крытые проходы. Все это было обнесено высокой стеной, наглухо отрезавшей внутренний мир от внешнего. Вот уже больше ста лет в этом особняке никто не жил. Только иностранцы рискнули поселиться в доме, который проклят, но они заявили, что не верят в китайских призраков.

Местные предупреждали Лао Лу, мол, не надо там жить, там водятся лисы-оборотни. Но Лао Лу ничего не боялся. Он был кантонским кули в десятом поколении, достаточно сильным, чтобы пахать до полусмерти, и достаточно умным, чтобы найти ответ на любой интересующий вопрос. Например, если спросить его, сколько у иностранок одежды, он не стал бы говорить примерное число, а прошелся бы по их комнатам, пока они обедали, и все пересчитал, разумеется ничего не украв. Например, у мисс Баннер, по его словам, две пары туфель, шесть пар перчаток, пять шляп, три длинных костюма, две пары черных чулок, две пары белых, две пары белых панталон, один зонт и еще семь каких-то вещей, которые наверняка можно отнести к одежде, но он не смог определить, на какую часть тела их нужно нацепить.

От Лао Лу я узнала много всего про иностранцев. Но лишь намного позже он рассказал, почему местные считают, что дом проклят. Много лет назад это была летняя резиденция одного купца, который умер странным и загадочным образом. Потом одна за другой умерли четыре его жены, и тоже странным и загадочным образом: сначала самая молодая, а в самом конце самая старшая, причем все это от одного полнолуния до другого.

Меня, как и Лао Лу, так просто было не напугать. Но должна тебе сказать, Либби-а, что случившееся пять лет спустя убедило меня, что Торговец-призрак вернулся.