Собиратели тишины

В первых числах апреля, когда весной в Петербурге ещё не пахнет, но и зима находится на последнем издыхании, Лилия Николаевна вновь пришла на приём.

– К сожалению, нечем мне вас обрадовать, – начал Родионов, – все запросы мы сделали, но отца вашего нигде нет. – И он показал ей ответ Пискарёвского кладбища.

– Да, да, я понимаю, – старушка читала письмо, написанное сухим канцелярским языком и, кажется, не понимала его содержания.

– Ждём еще ответ из архива Военно-морского флота, может быть, там что-то прояснится.

– А я нашла отцовскую фотокарточку.

Лилия Николаевна улыбнулась и достала из сумочки пожелтевший, весь в изломах снимок. Но фотографии молодой мужчина стоял в бескозырке в профиль и на кого-то смотрел снизу-вверх. Вероятно, это был общий снимок, часть которого обрезали за ненадобностью. Лицо матроса показалось Родионову знакомым.

– Вы похожи на него. Удивительное совпадение, но вы так отчётливо похожи…

– Лилия Николаевна, я делаю всё, что в моих силах. Я уже не знаю, куда написать, чтобы найти могилу вашего отца. Это непросто принять, но очень часто в те годы люди пропадали без вести, на поле боя, умирали в плену. Кого-то хоронили, кого-то оставляли лежать в окопах, чуть присыпая землёй… Шла война. Очень многие судьбы неизвестны до сих пор.

– Да, да, я всё понимаю.

– Надо отпустить прошлое. У вас уже правнуки, поди, на подходе, – Родионов попробовал улыбнуться.

– Нет у меня ни внуков, ни правнуков. Был внук, Андрей, воевал в Чеченской войне, а как вернулся домой – пить начал крепко. Так и допился до смерти.

– Простите… – неприятно сдавило горло.

– Всё в порядке, это давно было. Я пойду.

– Я позвоню вам, если что-то узнаю.

Старушка не обернулась и ничего не ответила, вышла, притихшая и подавленная, аккуратно прикрыв за собой дверь. У Родионова застучало в висках.

К вечеру позвонил Гнатюк.

– Кажется, я что-то нашёл, – начал он без приветствия. – Из гатчинского архива ВМФ пришло письмо, что тело Дмитриева Н. В. было направлено в армейский госпиталь № 2580. А вся информация по госпиталям находится где?

– Где?

– В архиве военно-медицинских документов. Это в городе, в Лазаретном переулке.

Сентябрь 1943

Давно так плохо не было. Голова раскалывается, шумит.

Пока одевался, путаясь в рукавах «голландки», все уже выбежали из кубрика. На построение прибежал последним.

Бяшкин беззвучно зашипел на меня. Командир роты, капитан-лейтенант Румянцев, подошёл ко мне и презрительно сморщил губы.

– Почему гюйс не глажен, товарищ матрос?

– Виноват…

– Ты пил, что ли?.. – Бяшкин, ко мне.

Лейтенант торопливо подбежал к командиру.

– Вы почему за своими людьми не следите?

– Виноват, не доглядел…

– Посадил бы вас обоих на «губу», да заменить некем. Тебе за руль в любую минуту, а ты как свинья. – Это он уже мне.

– Горе у него, товарищ…

– Война идёт. У всех горе. Вот победим немца – горюй на здоровье, твою мать. Тьфу, смотреть противно. Первый и последний раз говорю: замечу ещё раз пьяным – шофёра в штрафбат, а вас, товарищ лейтенант, с должности сниму. Вопросы?

– Никак нет.

– Встать в строй.

Конечно, прав Румянцев. Но и мне жить тошно, ничего не могу с собой поделать. Год прошёл, как Маша то письмо прислала, а душа никак не успокоится. Вижу их каждый день перед глазами, Таньку мою и Лилечку. Пока работаешь, вроде бы отпускает ненадолго, а стоит задуматься – вот они, как живые. Во сне ещё часто приходят, и так хорошо мне от этого, что, кажется, ничего больше в жизни не надо. Мы снова рядом, вместе. Просыпаюсь от любви, вспоминаю всё и плачу. Ребята спят в кубрике, не слышат, а у меня душа разворочена, выть хочется. Зубами в подушку вцеплюсь и реву. И вот что странно: всегда один и тот же сон.

Танюшка с Лилей стоят во дворе у нашего дома, Лилька на качели забралась, Таня её раскачивает туда-сюда… Смеются обе. А качели вот-вот сломаются, винт на перекладине расшатался. Я вижу все это, подхожу, пытаюсь починить. Дел на три минуты, винт затянуть, а ключа нет.

– Папа, вот инструмент, – говорит Лиля и протягивает мне молоток.

– Что ты, милая, это не подходит.

– Подходит. Надо стукнуть разок.

А потом качали пропадают, Лиля на руки ко мне просится, обнимает, тыкается носом в щёку, как котёнок и шепчет:

– Не уходи, папа, не уходи…

Жена в стороне стоит, смотрит на нас и улыбается. Я ей киваю, мол, иди к нам, а она голову набок склонила и не отвечает ничего, и не идёт. Но улыбается, улыбается…

Потом просыпаюсь. Тоска.

В июле 42-го года наш батальон получил большое пополнение, человек семьдесят, в основном девушки. В военном отношении, конечно, слабо были подготовлены, но сообразительные. Свободных должностей много на тот момент в батальоне: связисты, радисты, электрики-прожектористы, аэроакустики… Среди них была Лида Волосникова, молодая совсем, даже ремесленное училище не успела закончить.

Я на женский пол не смотрел: месяц как пришло письмо от сестры… Сначала боль оглушительная, не знаешь, куда себя деть. Куда-то идёшь, крутишь руль, выполняешь приказы, а внутри ничего нет, всё выжжено. Гулкая пустота внутри, как в колодце. Потом ненависть пришла. Немец летит, а я его рожу красную в кабине самолёта представляю – голыми руками разорвать готов, кадык вырвать, глаза выдавить. Такая ярость меня охватывала, что ребята побаиваться меня стали. Просился на фронт, в пехоту – не отпустили. Солдат, говорят, хватает, а с шофёрами дефицит.

Выпивать начал. Глотну спирта – отпускает немного. Так-то ребята у нас не пьющие подобрались, спирт был, положен нам, чтобы матчасть в чистоте содержать. Ну, сливал во флягу немного. Потом Бяшкин заметил – стал канистру в своём кубрике держать. Выдавал скупо, только для дела. Но шофёр спирт всегда найдёт. С лётчиками договорился, у них этого добра – хоть залейся. Пить, правда, невозможно, технический спирт. Но разбавлял пожиже с водой. Сойдёт.

Время идёт, служба тоже. В январе 43-го прорвали кольцо блокады – радость была огромная.

Снабжение не сразу, но получше стало. Потом ещё лучше, к наступлению лета не голодали. Всего в достатке хватало. И стал я замечать, что Лида заглядывается на меня. А как заметит, что я в ответ начинаю смотреть – сразу глаза отводит. Симпатию, значит, проявляет.

Год уже прошёл, как я семью потерял, зарубцевалась рана. Да и ребята локтем подталкивают, мол, не зевай, девушка хорошая. Стал я ей знаки внимания оказывать. Букетик ромашек нарву, слово ласковое скажу, подвезу, куда попросит. Жизнь не стоит на месте. Всё вроде бы правильно идёт, а в сердце заноза. Жена с дочкой придут ночью – и сразу свет не мил, ненавидеть себя начинаю.

Я бы и не решился, наверное, первый, но все случайно вышло. Отвозил её на 9-ю станцию, едем вдвоём по дороге. Между станциями километра три, не больше. Проехали «восьмёрку», а она и говорит:

– Коля, остановите машину.

Мало ли что у девушки случилось. Может, до ветру надо. Хотя это вряд ли, они стеснительные в таких делах.

Останавливаю. А она сидит, не шелохнётся, только смотрит на меня и дышит глубоко, грудь вздымается от волнения. И такая тишина вокруг…

В кабине всё и случилось. Два года у меня женщины не было.

А ночью опять приснились Таня и Лиля. Дочка на руках у меня, жена рядом стоит, молчат и по голове меня гладят. Нежно так прикасаются, ладони тёплые и ласковые. Молчат и улыбаются.

Проснулся я, так гадко мне стало, что словами не передать. Достал фляжку, чистый спирт глотаю, пока он у меня из горла обратно не полез.

С Лидой, конечно, не смог больше. Сторониться её стал, избегать. А она всё почувствовала, вроде бы и не настаивает, только мне самому от всего этого противно было.

Проходит две недели, а Лида уже с Лешкой Маслобородовым шушукается. И видно, что не назло мне, глаза счастливые у обоих. Тут я и сломался окончательно.

Вот кто-то может обернуться вокруг себя, уйти к другому, как с кочки на кочку перепрыгнуть, а кому-то на роду написано маяться всю жизнь. Отчего так?

Май 2019

Прошло больше месяца, но из архива военно-медицинских документов ответ не приходил. Родионов стал звонить в учреждение, выяснять, дошло ли письмо, когда зарегистрировано, кому расписано. Наконец связался с исполнителем.

– Я думал, вы не позвоните, – ответил спокойный голос на другом конце провода.

– А вы только по звонку работаете? Вообще-то, был официальный запрос, вы обязаны в месячный срок направить официальный ответ.

– Это все понятно, но вы лучше сами приезжайте.

– В каком смысле?

– Приедете – поймёте.

– Если у вас есть информация – направьте в установленном порядке.

– Как знаете. В установленном порядке я вам напишу, что сведения отсутствуют.

– А на самом деле?

– Вы приезжайте, долго объяснять.

До Витебского вокзала Родионов доехал на электричке. Май в этом году выдался промозглым, ветреным. В сквере у Лазаретного переулка дети гоняли голубей, мамочки сидели на скамейках и ёжились от холода.

Архив располагался в здании Военно-медицинского музея, вход был со стороны Введенского канала. Родионов поднялся по широкой лестнице на второй этаж, нашёл кабинет начальника отдела хранения.

– Петраков Андрей Андреевич, – представился мужчина лет пятидесяти, суховатый, с короткими седеющими усиками. По осанке угадывался отставной военный.

– Вы что-то хотели мне рассказать.

– Да, пока вы ехали, я подготовил вам официальный ответ. Это для отчётности.

Мужчина протянул Родионову бумагу.

По существу Вашего запроса в отношении Дмитриева Николая Васильевича, 191 года рождения, по поводу подтверждения ранения (заболевания), полученного им в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., и установления места его захоронения сообщаю, что в картотеке общего (неполного) учёта раненых, больных и умерших в лечебных учреждениях Советской армии в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Дмитриев Н. В., 1911 г. р., не значится.

Сведениями о том, какие лечебные учреждения располагались в н. п. Лебяжье, филиал не располагает.

Сведений об АГЛ-2580 в филиале нет. Госпиталь ЭГ 2580 на январь 1944 года дислоцировался в г. Шексна Вологодской области. Документы на умерших в ЭГ 2580 на хранение в филиал не поступали.

– Вы ради этого меня с места дёрнули?

– Не совсем. Вот архивная справка на вашего Дмитриева.

Петраков передал ещё один лист, после этого отвернулся и подошёл к окну.

– Читайте, – произнёс, не оборачиваясь.

АРХИВНАЯ СПРАВКА

По документам архива установлено, что Дмитриев Николай Васильевич, 1911 г. р., уроженец села Чирты Лапишевского района Татарской АССР, призванный Пушкинским РВК 26.06.1941 г., проходил военную службу со 2 июля 1941 года по 27 января 1944 года в 309-м отдельном прожекторном батальоне, который в указанный период входил в состав действующей армии.

Погиб 27 января 1944 года при исполнении служебных обязанностей.

В именном списке безвозвратных потерь 309-го отдельного прожекторного батальона значится: «…3. Дмитриев Николай Васильевич, военное звание – сержант; должность – шофёр; 1911 года рождения; партийность – член ВКП(б) с 1942 года; по какой причине и когда выбыл – погиб от отравления отработанным газом автомобиля ЗИС-12 в 12:40, 27 января 1944 года в 3 км западнее Томендонта; место погребения —; семейное положение – женат…»

В алфавитной карточке формы № 8 Дмитриева Николая Васильевича имеется запись: «Умер в кабине автомашины, труп направлен в АГЛ № 2580 для вскрытия».

Дальше шло перечисление номеров карточек, фондов, описей, дел… Сердце застучало чаще. Рука машинально потянулась к карману, но сигарет там давно не было.

– Получается…

– Дмитриев покончил с собой. Протянул шланг к выхлопной трубе, другой конец – в кабину. Завёл двигатель. Я уж не знаю, по какой причине, но не думаю, что его дочери на старости лет следует об этом знать.

Архивная справка придавила Родионова своим весом. Он рассказал начальнику отдела хранения историю Лилии Николаевны.

– М-да… Раз такие дела, справку я вам не отдам.

– Я напишу на вас жалобу.

– Это сколько угодно. У архива федеральное подчинение. Городская власть нам не указ.

– Вы поймите, дочь имеет право знать, как всё было на самом деле. Нельзя скрывать правду.

– Правду? – Петраков подошёл вплотную к чиновнику. – Вы хоть понимаете, что произошло? Посмотрите в окно. Обычный петербургский день, облачно, дождик вот-вот заморосит, дети играют в сквере… Видите, мальчик за голубем бежит? Как он счастлив! Через минуту он споткнётся, упадёт и заплачет, забудет о восторге, о голубе, обо всём на свете. Ничего уже нельзя будет вернуть назад. Но прямо сейчас нет счастливее человека, и этот миг неповторим.

Начальник отдела хранения замолчал, а потом добавил:

– А тут не сквер, не голубь. Вся жизнь пошла… Ай…

Он махнул рукой.

– И всё-таки вы не правы.

– Слушайте, – глаза Петракова загорелись, – вы в Бога верите? Впрочем, не важно… Давайте сыграем с вами в детскую игру «камень, ножницы, бумага». Победите – отдам справку, проиграете – не обессудьте.

– Вы с ума сошли?

– Доверьтесь случаю. Посмотрим, чья правда возьмёт.

Родионов даже вспотел от волнения. Весь этот разговор, вся история и вытащенные наружу скелеты обрели плоть и вес. И Петраков уже казался не служащим архива, а Мефистофелем, чьей задачей было обмануть и сбить с толку. Его кабинет, заваленный разными папками от пола до потолка, был самым подходящим для такой игры местом. Но чиновник забыл, что когда играешь с бесом, глупо верить в удачу, глупо…

– Хорошо, давайте… – Родионов сжал кулак.

Служащий архива посмотрел на посетителя с жалостью и каким-то невысказанным вслух разочарованием.

– Поверили? Вы как ребёнок, ей-богу. Держите свою справку, делайте с ней что хотите.

– А что? – растерялся Родионов.

– А я не знаю. Впрочем, есть вариант… Мало ли на свете было Дмитриевых? Покопайтесь в архивах воинских захоронений, найдите полного однофамильца, покажите вашей старушке. Пусть думает, что там лежит её отец. А справку подшейте в папочку и спрячьте от греха подальше.

– Обмануть?

– Я двадцать лет военврачом отслужил. Знаете, какое у врача главное правило? Не навреди!

Выходя из кабинета, Родионов обернулся и увидел усталое лицо начальника отдела хранения.

– Ничего нельзя вернуть назад.

На улице Родионов поморщился от дневного света, с усилием размял шею и обратился к прохожему:

– Закурить не найдётся?

27 января 1944 года

«Дорогие мои однополчане! В моей смерти никто не виноват, простите меня. Врага мы разбили, Ленинград освобождён от фашистских полчищ, а жить дальше я не могу. Два года уже нет моих Танюши и Лилечки, а душа болит, как в первый день. Невыносимо мне больше ходить по земле. Знаю, что поступаю не по партийному, но делу Ленина я был предан до последнего вздоха. Сражайтесь храбро и честно, гоните врага с нашей земли, а моя судьба решена. Пусто внутри.

Бушлат – Алексею Маслобородову.

Бинокль – Лиде Волосниковой.

А всем остальным мой горячий привет. Ещё раз простите, если кого обидел.

Сержант Николай Дмитриев».

Июнь 2019

Лилия Николаевна осторожно спускалась по крутой лестнице мемориала на четвёртом километре Петербургского шоссе. За спиной гудели машины. Утреннее июньское солнце светило ярко и ласково. Прямо, насколько хватало глаз, простирались поля, истосковавшиеся по вспашке, заросшие бурьяном и борщевиком. Поля пересекала ветка Варшавской железной дороги.

Само воинское захоронение было небольшим пятачком у подножия взгорка, в центре мемориала стоял прямоугольный памятник, вершину которого венчала красная звезда с выцветшей от времени краской. Справа и слева от памятника высились две кирпичные стены в человеческий рост с чёрными мемориальными табличками на щербатых боках.

Старушка медленно шла вдоль стены, пока наконец не остановилась у одной из табличек. Погладила её морщинистой рукой. На табличке белой краской было выведено по трафарету: ДМИТРИЕВ Н. В.

Кирпичная стена поплыла перед глазами; не было прожитой жизни; только маленькая девочка во дворе своего дома раскачивается на самодельных качелях.

Губы её задрожали.

– Здравствуй, папа.

Высота 1.5

Выявленные воинские захоронения до решения вопроса о принятии их на государственный учёт подлежат охране в соответствии с требованиями настоящего Закона.

Правила землепользования и застройки разрабатываются и изменяются с учётом необходимости обеспечения сохранности воинских захоронений.

Ст.6 Федерального Закона

от 14 января 1993 г. № 4292–1

«Об увековечении памяти погибших при защите Отечества»

19 декабря 1941 года

Части, приданные наступающему полку для усиления, всегда оказываются в положении то ли бедного родственника, жующего чужой хлеб, то ли нелюбимой падчерицы, на которую злая мачеха сваливает всю грязную работу. Так произошло и с 366-м отдельным сапёрным батальоном 189-й стрелковой дивизии, когда его подчинили командиру 880-го полка майору Никифорову.

Вечером майор орал на заместителя командира батальона, старшего лейтенанта Лёшу Денежкина. Орал долго и зло. Майор стоял в распахнутом полушубке, без головного убора, блестела лысина в свете полной луны. Он размахивал пистолетом перед лицом молодого старлея и буквально вколачивал каждое слово, так, что слышали все на командном пункте:

– Я… тебя… мля… Хочешь полк угробить? Почему проходы не готовы?

Проходы в минных заграждениях противника были готовы ещё позапрошлой ночью, и Денежкин знал, что комбат докладывал о готовности в полк. Но как только он заикался об этом и пытался объяснить взъярившемуся майору, – тот распалялся сильнее, начинал орать громче, а слюна долетала до Лешиной шинели.

– Нет там проходов! Нет! Немец что… Дурак по-твоему? Все ваши проходы давно проё…ны. Приказываю лично убедиться! Сегодня же! Сейчас же!..

Заскрипел снег у входа в КП, тяжёлая грузная фигура направилась к спорящим.

– Проходы там есть, за это ручаюсь. Но приказ ясен, по выполнении доложим, – мелькнула одна шпала в петлице. – Командир сапёрного батальона, капитан Каргузалов. – Пожилой капитан небрежно козырнул и тут же повернулся к своему заместителю: – Пойдём, Лёша, обсудим…

– Я никого не отпускал, – процедил сквозь зубы майор.

– Оружие уберите.

– Шта-а?

– Я говорю, пистолет уберите, не ровён час выстрелит. Хочу напомнить, что батальон придан полку во временное подчинение, – Каргузалов сделал упор на слове «временное», – мною получены указания в особых случаях докладывать непосредственно начальнику штаба дивизии.

Упоминание штадива вычертило на лице майора кривую муку, глаза забегали… неспокойно.

– Необходимо убедиться, что проходы в целости, – произнёс майор нехотя, но уже спокойнее, без крика.

– Я вас понял, будет выполнено. Разрешите идти?

– Идите.

За несколько дней до этого в результате Мало-Вишерской фронтовой наступательной операции войскам 52-й армии генерала Клыкова удалось разгромить крупную группировку противника в районе Большой Вишеры и отбросить немцев на левый берег реки Волхов. В это время на северном направлении 4-я армия генерала Мерецкова выдавила немцев из Тихвина и погнала их к Волхову. С этого момента все силы врага были брошены на удержание узкого коридора и организацию отступления. 15 декабря советские войска взяли Ситомлю, к 19 декабря вышли к реке Лынка. Это создавало угрозу окружения немецких войск юго-восточнее Волхова, и командование вермахта задействовало все возможные резервы с других участков фронта, чтобы избежать разгрома. Именно в эти дни в штабе Ленинградского фронта был разработан ряд операций местного значения, чтобы сковать силы противника и не дать ему возможности перебросить войска с устоявшихся участков вдоль линии обороны. Так в районе Пулковских высот возник план операции по захвату опорного пункта противника в деревнях Кокколево и Новые Сузи, стоявших на перекрестье Киевского шоссе и Волхонской дороги.

– Товарищ капитан, подождите…

Их догонял крупный мужчина в валенках и полушубке. Каргузалов сам был не воздушной комплекции, и оттого, наверное, испытывал необъяснимое расположение ко всем крупным людям, угадывая в них родственную силу.

– Военком полка Мухин Александр Тимофеевич.

– Владимир Леонидович Каргузалов. А это мой заместитель Алексей Денежкин.

Алексей козырнул, но комиссар примирительно махнул рукой, показывая, что всё нормально, не до уставов. Командиры пожали друг другу руки, и оба порадовались первому приятному впечатлению.

– Командир полка у нас новый, недавно назначили. Характером крут. Привыкаем.

– Я заметил, – усмехнулся Каргузалов.

– Утром наступление – проходы кровь из носу нужны. Полк атакует с двух точек…

– Я видел схему решения.

– Что думаете?

Каргузалов помялся, задерживаясь с ответом.

– Моё дело – проходы, разминирование, инженерная поддержка.

– И всё же?

– Поле ровное, снег глубокий, у немцев каждая точка пристреляна. Артподготовка у нас жиденькая. По соседу справа… Непонятно, какими силами 13-я дивизия будет атаковать Венерязи, отвлекут немца на себя, не отвлекут… Они про нас то же самое думают, что это мы их немца отвлекать на себя будем. – Капитан внезапно замолчал, а потом поправил портупею, сплюнул в снег и добавил: – Но за Кокколево можно зацепиться, ежели захватить высоту «полтора».

Высота 1.5 или, как её называли бойцы, «полторашка», была небольшим возвышением посреди поля в двухстах-трёхстах метрах правее от Киевского шоссе. Во время осенних боев на подступах к Ленинграду немцы подошли вплотную к Пулковским высотам и были остановлены на этом холме, превратив его за три месяца в мощный укреплённый узел с двумя дзотами. Высота «полтора» прикрывала деревни Кокколево и Новые Сузи, отсекая любые попытки наступления шквальным пулемётным и миномётным огнём. Прямых ходов сообщения с немецкими траншеями у высоты не было – она находилась на самом переднем крае обороны, превратившись в окружённый колючей проволокой и минными полями гнойный нарыв.

– Дуй в батальон, – обратился Каргузалов к своему заместителю, – собери разведгруппу человек пять-шесть, старшим Мокрого поставь. И новенького возьми, как его…

– Алфёров.

– Вот, Алфёрова возьми, посмотрим на него в деле. Задача: проверить наличие проходов с рубежей наступления. Скажи, чтоб на рожон не лезли. Если проходы ликвидированы – восстановить в полном объёме. Доклад по готовности. Всё ясно?

– Так точно!

– А мы с комиссаром на «передок» прогуляемся…

Сапёрный батальон разместили в подвалах Пулковской обсерватории. Высота потолков была не более полутора метров, поэтому бойцам приходилось сидеть на земле. Сырость и холод продирали до костей, солдаты жгли подвернувшийся под руку хлам из обломков мебели, обрывков звёздных каталогов, астрономических схем и таблиц, разбросанных по полу, сваленных грудой вдоль стен. Сырая бумага горела плохо, и её растапливали пропитанными битумом щепками от потолочного подбора, от чего лица и руки бойцов мгновенно покрывались сажей. Чёрный дым застилал помещение и растворялся в пустых глазницах выбитых подвальных окон.

Сержант Мокрый без лишних слов собрал группу.

Денежкин инструктировал бойцов, когда к нему, сгорбившись, подбежал завхоз Моисеич:

– Товарищ старший… Ну, это бардак, ну так невозможно. – Пожилой еврей принципиально не выговаривал звание полностью, экономя слова, но в батальоне его любили. – Пришёл в полк за продуктами, так меня послали по матери. В дивизии нас с довольствия сняли, в полку ещё не поставили, а люди без ужина сидят.

– Моисеич, родной, не до тебя, честное слово… Старовойтов… Миша… – окликнул Денежкин командира второй роты. – Помоги Моисеичу, сходи к тыловикам.

– Попробуем, – хлопнул себя по ляжкам лейтенант Старовойтов. – Чего там у тебя?..

На переднем крае обороны стояла тишина, изредка нарушаемая короткими визгливыми выстрелами да вспышками осветительных ракет. Сапёры вдоль и поперек исползали поле, начиная с сентября 41-го года, и знали наизусть все кочки, все выемки. По периметру поле до самых немецких траншей, покуда хватало глаз, было утыкано небольшими снежными холмиками, но каждый на «передке» знал, что никакие это не холмики. Будущее на войне было неопределённым и скользким, и завтра каждый из бойцов мог превратиться в такой вот холмик, запорошённый снегом.

Группу встретил командир взвода из 880-го полка, ссутулившийся, бледный лейтенант, одуревший от голода и холода. Чуть заикаясь, дрожа всем телом в своей тоненькой, видавшей виды шинели, довёл обстановку: