Мне голос был… Книга прозы

сула Вас в сени и сказала: «Твой Тесак (так она меня называла) два дня пролежал на постели ничком, а потом стреляться из ружья вздумал. Тоскует…». И я благодарен сердечно, что Вы, вопреки моему упрямству, забрали в свой очаровательный флигилёк в Бабкино. Три счастливых лета я провёл там! Писал много и взахлёб! Мой чуланчик был от пола до потолка завешен этюдами. Вы с Колей, резвясь, повесили на мою дверь шутливую вывеску, которую я сначала посчитал издевательской: «ТОРГОВЛЯ СКОРОСПЕЛЫМИ КАРТИНАМИ КОВЕНСКОГО КУПЦА ИСААКА СЫНА ЛЕВИТАНОВА». А потом у меня случилось некое прояснение и я на Вашу дверь, «в отместку», разместил надпись: «ДОКТОР ЧЕХОВ ПРИНИМАЕТ ЗАКАЗЫ ОТ ЛЮБОГО ПЛОХОГО ЖУРНАЛА. ИСПОЛНЕНИЕ АККУРАТНОЕ И БЫСТРОЕ. В ДЕНЬ ПО ШТУКЕ».

Мало кто понимал это наше подтрунивание друг над другом. Помните, как Маша ужаснулась, когда Вы вслух прочитали моё письмо, в котором я называл Вас полосатой гиеной, крокодилом окаянным, лешим без спины с одной ноздрей и квазимодой сплошным? Я понял, что она не понимала ни меня, ни Вас. Может это и к лучшему, что тогда она ответила отказом на моё скоропалительное предложение стать моей женой. Впрочем, после того случая я не искал более счастья семейной жизни.

Благодарен Вам, что Вы, когда однажды я снова захандрил, позвали меня «под пожарную каланчу», где я имел счастье познакомиться с драгоценнейшей Софьей Петровной, моей музой. Напрасно Вы изобразили её ветреной особой в своём рассказе. Ну да мы давно простили друг друга за историю, случившуюся из-за «Попрыгуньи».

Софья Петровна вернула мне радость жизни! Вы сразу заметили это, написав в одном из своих писем, что на моих картинах появилась улыбка.

Я сейчас улыбаюсь, перечитывая Ваши письма. В них много того, что стало бы сюжетами для небольших рассказов. Жаль, что они не написаны Вами. Двадцать лет, почти еженедельно получая от Вас письма, я никогда не оставлял их без ответа. Они очень много, как и Вы сам, значат для меня.

Дорогой мой крокодил! В этом году небывалое лето – сирень цвела в мае и цветёт сейчас, в конце июля. Божественный аромат проникает в дом сквозь распахнутое окно и мне становится легче дышать. Как легче становится от Вашего присутствия в моей жизни. До скорой встречи! Ваш Левиафан.

21 июля 1900 года

Письмо Марлен Дитрих Эдит Пиаф

Париж, 5 мая 1992 года

Дорогая моя Эдит!

Последние 13 лет я прикована к постели из-за проклятой шейки бедра. И 29 лет, как тебя нет со мной. Боли мучают меня. Не знаю только, какая из них сильнее – боль из-за сломанной кости или из-за потери близкого друга, каким ты для меня была и есть. Никакие лекарства мне не помогают. Только алкоголь ненадолго служит анестезией. Правда, в последнее время из-за него у меня начались проблемы с почками. Когда врач журит меня за наплевательское отношение к своему здоровью, я отделываюсь шуточками. Вот вчера ему сказала: «Если есть почки, то они должны распуститься». Врач меня не понял. Ушёл мрачнее тучи оттого, что я в очередной раз отказалась от госпитализации.

Ты, наверно, сильно удивишься, что я пишу тебе. Писать письма я никогда не любила. В крайнем случае – меня хватало на коротенькую записку с парой фраз. И вот решила тебе написать. На тот свет. Может потому тридцать лет без тебя – каторга. И это письмо тебе – вместо молитвы. Оно должно долететь до неба, где ты ждёшь меня.

Помнишь, как мы познакомились с тобой? Ты приехала в Штаты на самом пике своей славы. Когда я узнала о твоих гастролях – решила во что бы то ни было познакомиться и поговорить с тобой, добиться дружбы. Хотя дружбы не добиваются. Дружба приходит сама, как неприметная весна. Вольтер однажды сказал, что все почести этого мира не стоят одного хорошего друга. Он прав тысячу раз!

Помнишь, как мы встретились и проговорили вечер допоздна, будто сто лет не виделись? Нам надо было сказать друг другу многое! Например, о музыке. Я восхищаюсь твоим даром. И при первой же встрече обратилась к тебе с просьбой поставить голос. И как рада была, что ты не отказалась стать моим учителем.

Тот вечер убедил меня, что ты – мой человек и я всегда должна быть с тобой рядом – какие бы перипетии не изменяли причудливо наши пути.

В Штатах я помогала тебе одеваться перед выступлениями в театре или в клубе «Версаль». Как я радовалась, когда ты светилась, рассказывая о своём Марселе. Назавтра ты собиралась в аэропорт встречать Сердана. Я боялась разбудить тебя, когда пришло известие, что Марселя больше нет – его самолет разбился над Азорскими островами. С тобой случился удар, припадок, что-то иное – не знаю, каким словом назвать то, что с тобой произошло. Последовали врачи, таблетки, уколы, дни и ночи в слезах. Тебя спасал тогда не морфий, как принято сейчас писать, а Любовь. В твоей жизни Она была на первом месте после Музыки.

Знаешь, я была уверена, что ты после такой потери отменишь свое выступление в «Версале», но ты даже слышать об этом не хотела. Ты вышла и спела как никогда. Этот концерт сравним разве что с твоим парижским выступлением в сентябре 1962 года. Ты пела с Эйфелевой башни Парижу и всему миру мои любимые «Нет, я ни о чём не жалею», Ты не слышишь», «Право любить» и, конечно же, «Гимн любви».

Я восхищаюсь тобой! Ты не сломалась тогда, в Штатах, ты не сломалась, попав в автокатастрофу. Мне было у кого брать пример! Что моя сломанная шейка бедра ничто по сравнению с твоими болями! Ты пела, как будто ничего не произошло, никакой трагедии. Актеры говорят: «Что бы ни случилось, представление продолжается». Ты одна из плеяды великих и потому ты, хрупкий мой воробышек, свои боль и горе вложила в песни.

Я очень рада, что новая любовь вернула тебя к жизни. Когда ты влюбилась в Жака Пилса, я, как настоящая подружка невесты, собирала тебя под венец. Все бросали на нас косые взгляды, когда мы любя обнимались и целовались после бракосочетания. Я видела, как побледнел Жак. Потом до меня дошли слухи, что в артистической среде стали ходить едкие стишки обо мне, авторство которых приписывалось Жаку. Ты была страшнее фурии. Ты устроила ему сцену! Может, поэтому вы так быстро разбежались.

От новых бед и болезней тебя спас Тео! Измученная бесконечными турне, с больной печенью, исчезла с глаз публики на несколько месяцев, но была под нашим с Тео неусыпным присмотром. Его, как и Ива Монтана, ты вывела на сцену. Они благодарны тебе за веру в их талант и поддержку.

В твоей жизни было два Жана – Жан Маре и Жан Кокто. Признаюсь, я чуточку ревновала тебя к этим красавцам. С одним тебя сдружили «Тайны Версаля», а с другим – его литературное творчество. Ты всегда много читала – до концертов, во время турне, в больнице. И однажды призналась мне, что зачитываешься стихами, пьесами и романами «некоего Жана Кокто». И вдруг, после одного концерта, судьба привела Его к тебе! Не удивительно, что вы стали друзьями. Я ценила тебя за то, что ты, кроме могучего певческого дара, обладала даром дружить с достойными мужчинами, любить их до самозабвения.

Твоя душа отошла в небесные выси, и ты не знала, что, услышав по радио известие о твоей смерти, Кокто произнес: «Корабль идет ко дну». Через несколько часов после твоего ухода не стало и его. Все называли тебя воробышком, а он – соловьем. Он успел написать: «Эдит Пиаф, подобно невидимому соловью, теперь сама станет невидимой. Нам останется от нее только взгляд, ее бледные руки, этот высокий лоб, собирающий лучи рампы, и голос. Голос, который заполняет все вокруг и летит все выше и выше, постепенно оттесняя певицу, увеличиваясь подобно тому, как росла ее тень на стене, и, наконец, величаво воцарясь на месте, где стояла маленькая робкая женщина. Душа улицы проникает во все поры города. Это уже поет не мадам Пиаф, а моросит дождь, жалуется ветер, и лунный свет стелется по мостовой…».

Я провожала тебя на кладбище Пер-Лашез с сорокатысячной толпой. Над катафалком кружили растревоженные птицы. В одной из них я пыталась разглядеть тебя, мой друг. Никого в жизни я не любила так, как тебя. Спасибо за твой «Гимн любви». Он, как и ты, всегда со мной!

Твоя Марлен.

Мне голос был…

Звучащий свет. Увертюра

Густой туман… Словно плещется молоко вблизи, около самых зрачков. На мгновение туман расступается, и тогда мы видим фрагменты жизни, фрагменты полотна «Загадка гения»…

…в саду, возле своего дома, светловолосый мальчишка, чьи голубые глаза полны слёз, хоронит птичку – щегла или скворца – и подписывает его могилу: Штарль…

…двадцатипятилетний парень, в котором угадывается прежний плачущий мальчик, приносит в дом птицу, купленную у уличного тогровца живностью…

…Моцарт (а это его мы видим сквозь разрывы тумана) музицирует, и вдруг возбуждённо-радостный бросает инструмент, чтобы послушать, как птичка со знакомым именем Штарль, насвитывает его мелодию [тему финала фортепианного концерта соль мажор]…

…Из-за пелены тумана пытается пробиться музыка… Вспышка яркого света… Это и есть музыка Моцарта!

И вдруг свет меркнет, будто на смену привычному солнцу взошло чёрное. И снова свет возвращается…

…Каменный столб с загадочными символами – герм, отмечающий место погребения… Люди со скорбными лицами у него… Седая древность…

…Колонна Святой троицы, названная венцами колонной чумы. Улица Грабен («Могилы»). Собор Святого Стефана. В нём совершается месса…

…Музыка наконец разрывает пелену тумана и ослепительным блеском заполняет всё пространство. Этот свет и есть музыка Моцарта! И теперь сквозь слепящий свет мы видим…

…бегущий по облакам Гермес бросает вниз, на землю, флейту..

…всё та же Вена, театр. «Die Zauber Flote» – «Волшебная Флейта», – гласит театральная программка, – 30 сентября 1791 г. Начало в 7 часов…

…Папагено, получеловек, полуптица, – комичное существо на сцене, распевающее арии…

…и снова маленький Моцарт в саду опускает мёртвую птичку в землю…

…умершего Моцарта погружают на повозку, накрывают и увозят всё дальше и дальше от дома №970 по Рауэнштайнгассе… к собору святого Стефана? Нет! В вечность!

Мне голос был…

(Современная фантазия на темы Шекспира)

…Чего-то хотелось… Марат сидел за столом и тупо смотрел в слезящееся от дождя окно. Тоска медленно и неотвратимо разъедала душу. Как кислота.

Городок наш… ничево…

Населенье… таково…

В общем, скучно, братцы, скучно в наших тмутараканях вдали от огней большого города. Прав, однако, Антон Антоныч, всем известный городничий: отсюда хоть три года скачи, – ни до какого государства не доскачешь. Всюду безрадостная действительность, бездорожье, безденежье, почти повальное пьянство да тоска, всеми тремя вышеназванными «б» вызванная.

Правда, есть и своя гордость – местный краеведческий музей, на который за тридевять земель со своих Хонсю и Хоккайдо приезжают подивиться японцы, китайцы, корейцы и прочие маодзэдуны. Для них в нашем Хотелове девять «хотелей» построено. И все – «пятизвёздочные»!

А недавно мэр Хотелова, потомственный шаповал, на волне повального увлечения музейонами задумал пополнить «Золотое кольцо Хотеловщины» ещё одной диковинкой – музеем валенка. И первый эскпонат сам в музей принёс – те самые валенки, в которых когда-то бегал в школу в соседнюю деревню. Старожилы Хотелова и специалисты краеведческого музея дивлись: давно таких Валенков не встречали – большая редкость они для этих мест. Мэр города возрадовался необычайно и предложил будущую достопримечательность Хотелова назвать никак иначе, как музеем редкого валенка. Чему никто не возразил. Народ безмолвствовал и одобрял идею мэра, тщательно маскируя бродячие под кожей желваки и опуская глаза долу, чтобы искра «одобрения», полыхающая во взоре не подпалила нарождающийся в муках музейОн.

…Марат служил в музее главным помощником мэнээса и, в свободное от разыскания валенок время, кропал вирши по велению собственной души или профкома. Второе приветствовалось начальством, первое всячески осуждалось как несанкционированное злоупотребление рабочим временем. Об этом Марату иногда напоминала старшая по званию, Зиночка, робко появляясь в проёме полуоткрытой двери. Марат дерзко посылал вслед ей очередной экспонат, приговаривая:

– Редкий валенок долетит до середины музея. А если долетит, то… «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие! Взгляните, ради бога, на них, – особенно если он станет с кем-нибудь говорить, – взгляните сбоку: что это за объядение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь! Господи боже мой! Николай Чудотворец, угодник божий! отчего же у меня нет такой бекеши! Он сшил ее тогда еще, когда Агафия Федосеевна не ездила в Киев. Вы знаете Агафию Федосеевну? та самая, что откусила ухо у заседателя», – заслышав такое Зиночка ретировалась и бежала прямиком в кабинет к Ивану Ивановичу ябедничать: мол, наш молодой спесьялист опять на Вас пасквильничает.

Иногда Марата журили за это, но превентивных мер не применяли: считали, что не стоит обижать того, кто и так обижен судьбой. Да и maman Марата была троюродной племянницей Ивана Ивановича. А родственные корни – это святое.

Кроме друга, такого же чудаковатого, как он сам, у Марата никого не было. О них двоих в Хотелове говорили: два сапога пара – Марат да Кондрат, братья Дуралеевы.

Мать Марата, увлечённая устройством личной жизни, о сыне позабыла сразу же после скоропостижной кончины мужа. Марату было чуть более двадцати. Смерть отца словно оглоушила его – с тех пор он ходил, как контуженный. Дома его терпели как нечто вечно путающееся под ногами. На работе жалели и старались Прынца сильно не нагружать, поручая лишь инвентаризацию и классификацию экспонатов будущего музея да опрос старушек на предмет редких Валенков и их владельцев для местной кунсткамеры.

…Оторвавшись от валенка мэра, Марат следил за стекающими зигзагами дождевыми каплями и на бумаге пытался графически повторить их извилистый путь. Да вспоминал слова Антон Антоныча, сказанные давеча по каналу «Культура»: «…сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! пришли, понюхали – и пошли прочь…».

Сему «учёному занятию» помешал «Кондрат» (Игорь Кондратюк), друг Марата, большой оригинал. Он ворвался в музейон с гомеровской тирадой: «О муза, скажи мне о том многоопытном муже, который… Который Маратом зовётся и бумагу усердно марает». Вырвав из его руки старую деревянную перьевую ручку, Кондрат подносил артефакт то к носу, но к глазам, будто пытался рассмотреть и обнюхать прежде чем с жадностью расчленить и съесть.

– Откуда дровишки? Тоже подарок мэра? – спросил Кондрат. – Ты, брат, оседлал Пегаса или строчишь о валенках доклад?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.