Мне голос был… Книга прозы

Мне голос был…

Книга прозы

Юрий Иванович Максименко

© Юрий Иванович Максименко, 2024

ISBN 978-5-0065-0526-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Письма другу

Вполне возможно, что эти письма были написаны, но волею судеб не дошли до своего адресата. Впрочем…

Вы читаете их, а значит – они достигли своей цели…

Письма Леонардо да Винчи королю Франции Франциску Первому

Посвящаю другу моему Николя Скинтияну

Сир!

Рад Вашему лестному предложению поработать во Франции. Я отправился к Вам, как только закончил в Бельведере «Иоанна Крестителя». Что же касается Италии, то после смерти Лоренцо Великолепного меня там уже давно ничто не держит. Никто не понимал меня так, как он! Выражаю надежду, что такие отношения у меня сложатся и с Вашим величеством. Повод для надежд дают те небольшие беседы с Вами у папы Льва X и в Лионе, где Вы изволили принимать сконструированного по Вашему поручению статуи механического льва.

Да Винчи

Рим, Бельведер, 3 марта 1516 года

Сир!

Вот уже год, как я живу по Вашему приглашению в замке Кло-Люсе. Приятно жить в месте, где прошли детские годы жизни Вашего величества. Я о своих детских годах вспоминать не люблю. Тягостно мне думать о местах, где меня разлучили с матерью, где отец быстро забыл мать и женился трижды, нарожал дюжину детей, а меня хотел меня приобщить к ненавистному делу юриспруденции, которому посвятило свои жизни не одно поколение да Винчи. Но я уже тогда чувствовал своё иное предназначение – художника. Когда я написал голову Медузы Горгоны – все были в ужасе.

Помните, я имел счастье показать Вам «Портрет госпожи Лизы Джокондо»? Это – самая лучшая работа моей жизни! Я отдал ей столько души! И рад, что Вы высоко оценили картину. Но она ещё не закончена, как не заканчивается никогда история настоящей любви, а я всем сердцем прикипел к картине. И буду продолжать её здесь. Когда у Вас будет свободное от государственных дел время, наведайте меня. Амбуаз и Кло-Люсе, слава Всевышнему, находятся так близко.

Ваш покорный слуга – Да Винчи

Кло-Люсе, 1 февраля 1517 года

Сир!

Наши встречи не так часты, как мне хотелось того. В Вашем лице я обрёл во Франции не только высокого покровителя, ценителя искусств, но и друга. Звание королевского художника многому обязывает, но я стал реже работать над картинами. Неметь стала правая рука, да и задания Ваши мало связаны с живописью. Конечно организация придворных празднеств дело важное и ответственное, но хотелось бы, чтоб Вы в полной мере использовали и мои способности инженера и архитектора. Мне доставляет искреннее удовольствие работа над проектом дворца в Роморантане и канала между Луарой и Соной. Думаю, что Вы будете довольны.

Да Винчи.

Кло-Люсе, 3 июля 1517 года

Дорогой друг!

Если бы Вы знали, каково называть Вас этим именем. Вы стали мне настоящим другом! Видимся мы редко, но это никак не влияет на качество наших отношений. Вы дали мне свободу грезить, мыслить и творить! Вы горячо поддерживаете меня. Вы разделяете мои взгляды на жизнь и творчество. А что может быть важнее!

Моя правая рука окончательно онемела, поэтому письма мои будут написаны моим учеником Франческо под диктовку. Почерку у него хороший в отличие от моего. Тёмный народ называл меня колдуном за мой неразборчивый почерк и опыты с написанием текста в зеркальном отображении.

Силы мои иссякают. Прошу Вас позаботиться о Франческо, которого я горячо люблю. Детей у меня нет и он мне заменил сына. Где-то в Италии остался первый мой ученик Салаи, которому я отдал двадцать пять лет своей жизни. Он хороший малый, хотя и строптивый, вспыльчивый, неуёмный. Часто встревает в уличные драки. Боюсь, как бы жизнь его не оборвалась рано в одной из таких драк.

Салаи я многому научил в искусстве, хотя многие его живописные работы пришлось изрядно поправлять. Он послужил моделью, когда я работал над «Иоанном Крестителем». Признаюсь, парень он, далекий от святости. Несколько раз я хватал его за руку за мелкое воровство. Я жалел его и многое прощал, так как он, как и я в детстве, был лишен родительской ласки и детских радостей. Он остался в Риме, чтобы начать самостоятельную жизнь. Рад, что за мной последовал Франческо. Из-за болезни я почти не встаю с постели и он терпеливо ухаживает за стариком. Франческо талантливее Салаи. Его «Коломбина», как и моя «Джоконда», прекрасна!

Если мне случится вскоре покинуть этот мир, моему Франческо завещаю мою библиотеку, архив и половину виноградника на моей родине, а Салаи – вторую половину виноградника. До того, как я навсегда закрою глаза, надеюсь увидеть Вас, сир. Мы будем снова говорить о науке, живописи, поэзии. Я прочту Вам мои новые сочинения. Память моя ясна, как у юноши.

Приезжайте скорее.

Ваш Леонардо

Кло-Люсе, 23 апреля 1519 года

Письмо Николая Васильевича Гоголя Александру Сергеевичу Пушкину

Желаю здравствовать, многоуважаемый Александр Сергеич!

Сумерки объяли вечный город и, отдыхая от дневной суеты, решил черкнуть Вам пару строк. Вы уж простите, что не писал Вам. Не любитель я переписки. Когда берусь кому-нибудь писать ответ (скажем, Василию Андреичу Жуковскому), то не один лист бумаги закапаю чернилами и искомкаю, не одно гусиное перо сломаю. От этого нападёт на меня такая необъяснимая гневность, что брошу занятия эпистолярным жанром и иду на кухню отведать что-нибудь вкусненькое. Поем – и сразу успокаиваюсь и добрею. И снова иду к письменному столу. Или отправляюсь в библиотечку свою, чтоб успокоится окончательно, почитав томик Ваших стихов или прозы. Люблю Ваше творчество ещё с младых ногтей. В Нежинской гимназии зачитывался «Евгением Онегиным». Да не просто зачитывался, а главами переписывал, чтоб читать дома батюшке и матушке.

Познакомиться с Вами было мечтой моей жизни. В Петербурге я отправился к Вам на аудиенцию со своим «Гансом Кухельгартеном». Чем ближе подходил к Вашей квартире, тем более мною овладевала им робость и я развернулся у самых дверей и убежал в кондитерскую, потребовав рюмку ликера. А уж потом вернулся и смело позвонил, и на вопрос свой: «дома ли хозяин?» – услыхал ответ слуги, что вы изволите почивать. Было уже поздно на дворе. Счастлив, что мы тогда не свиделись с Вами – иначе не пережил бы позора, когда бы Вы прочитали сей опус.

Моя мечта осуществилась значительно позже. Помните, я подошёл к Вам на вечере у Петра Александровича Плетнёва? Благодарен, что Вы уделили много времени и внимания моей скромной персоне.

Потом Вам попали в руки мои «Вечера на хуторе». Как приятно, что они заставили Вас смеяться. Рад, что Вы нашли в них поэзию и чувствительность. Польщён, что назвали «Вечера…» истинно веселою книгою. А ведь многие говорили, что смущены обилием ужасов и всякой нечисти, которая не к лицу православному человеку.

Причина той веселости, которую Вы заметили в первых сочинениях моих, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня часто находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза. Рад, что Вы заметили и высоко оценили это.

Не забуду лето в Павловске и Царском Селе, незабываемые вечера с Вами, Василием Андреичем. Они столько дали моему сердцу!

В год, когда я получил должность профессора всеобщей истории в Петербургском университете, вы пришли инкогнито на одну из моих лекций, после которой подошли ко мне и хвалили – и мою лекцию, и мои сочинения, и мою способность угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого. Я зарделся тогда, слыша лестные слова от первого человека в нашей литературе. А потом Вы рассказали мне историю о городе Бендеры, где в течение нескольких лет не было зарегистрировано ни одной смерти. Рассказали так живо и красочно, что мне тут же захотелось написать рассказ или повесть. Вы щедро подарили мне эту историю. Но ни рассказа, ни повести у меня не получилось. А целый роман! Вы вдохновили меня, сказав, что Россия, нравы которой я умею подмечать и тонко описывать, будет гордиться мной.

Я имел большое счастье читать Вам главы из «Мёртвых душ» (название – такое точное! – тоже придумали Вы) в июне 1836 года, перед моим отъездом за границу. Помню, как Вы поначалу смеялись, потом помрачнели, чего я сильно испугался, думая, что моя писанина раздосадовала, но Вы, Александр Сергеич успокоили, просили продолжить чтение и, когда оно кончилось, произнесли: «Боже, как грустна наша Россия!». Большей похвалы и не нужно было мне! Я услышал высшую оценку и был на седьмом небе от счастья. Может, потому я так быстро работаю над романом, а в моей голове уже зреет замысел продолжения. Когда я вернусь в Петербург, первым, кто прочтёт весь роман, будете Вы! А пока здесь, за границей, первой слушательницей моих литературных исканий является известная Вам Россети.

Александра Осиповна могла бы стать хорошим литературным критиком – вровень с Плетнёвым. Она делает мне весьма ценные замечания, даёт советы. От этого мои «Мёртвые души» становятся только лучше. Особенно ей благодарен за подсказки по поводу образа Коробочки, которая не только богатая помещица, но и бережливая хорошая хозяйка своего имения, знает наизусть имена своих крестьян, но упрямая, подозрительная, недоверчивая старуха, ухватистая особа.

Александра Осиповна высоко оценила моего «Ревизора». А ведь его не было бы, если бы не подарок. Я бросил комедию «Владимир 3-й степени», чтобы немедленно начать работу над пьесой по Вашему сюжету. Может быть, Вы обидитесь и оскорбитесь, но живость характера Хлестакова мною списана с Вас! Потому-то я так дерзко пошёл дальше и вложил в уста Хлестакова фразу о том, что он с Вами на дружеской ноге. Не серчайте, Александр Сергеич. Поверьте, всё это делал из глубокой любви и уважения к Вам. А уж как любит Вас мой Яким! Души в Вас не чает. Потому как Вы всегда добры к простому мужику, а не только к людям своего круга.

На этом заканчиваю своё письмо. Сердце и помыслы мои всегда с Вами, несмотря на то, что Вы в России, а я в Европе. Жду не дождусь когда приеду в Петербург, чтоб обнять Вас и скоротать вечер, слушая Ваши новые сочинения.

Ваш Гоголь.28 января 1837 года

Ненаписанное письмо Ханса Кристиана Андерсена Александру Сергеевичу Пушкину

Приветствую Вас, господин Пушкин!

Вы – всемирно известный поэт, а я всего лишь малоизвестный датский писатель, которого, к моему огорчению, называют сказочником, хотя я написал пять романов, двадцать пьес, а уж очерков и путевых заметок хватило бы не на один десяток томов. Но сказки мои пользуются спросом, и я вынужден их писать, думая о хлебе насущном, а выходит у меня лишь пища для четвероногих и тупых критиков.

Мы немножечко разминулись с Вами во времени и на этой земле, полной счастья и невзгод. Счастлив, что прикоснулся к Вашему творчеству. В 1862 году, путешествуя по Швейцарии, я познакомился с дочерью русского генерала Мандерштерна фру Елизаветой и признался ей, как рад, что мои произведения читают в великой, могучей России, чью цветущую литературу я знаю и люблю, особенно Ваши произведения. Фру Мандерштерн сделала мне подарок, о котором я и мечтать не мог – листок из Вашей тетради, которой владеет господин Капнист. На этом драгоценном листке Вашей рукой было написано стихотворение «Пробуждение» и начало элегии «Друзьям». Я с особым трепетом храню это истинное сокровище!

В Вашем творчестве описана история России и этим Вы велики. А я, забросив пьесы и романы, пишу сказку «Калоши счастья», в которой, как и в других моих сказках, описаны все боли моего истерзанного сердца, все мои думы, надежды и несбывшиеся мечты.

Когда-то вы написали:

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

В моей жизни было столько любви! Жалко, что её никто не видел. Женщины, которых я имел счастье или несчастье любить, и, потеряв голову, писал пылкие письма, считали меня безумцем. Откроюсь только Вам: мысль потерять девственность во что бы то ни было стала идеей фикс. Я страстно вожделел, но ещё больше боялся женщин, которых у нас принято называть непорядочными. Будучи в Неаполе, я целыми днями ходил за такими лже-фру и фрекен и шептал себе: «Если я и здесь не потеряю невинность, я её никогда не потеряю». Я стал посмешищем в публичных домах, так как с тамошними дамочками я занимался только одним – вёл с ними длинные беседы. Говорят, что это наследственное: моя бабка Анне слыла гулящей и даже была посажена в тюрьму за «моральную распущенность», а моя тётка Кристиана в Копенгагене содержала бордель. Мне горько слышать доносящиеся вдогонку, вроде бы шепотом, всякие скабрёзности. Почему я, никогда не знавший женской любви, должен расхлёбывать за грехи родных?

Моя жизнь полна страхов, над которыми смеются и шепчутся по углам. Боязнь ограбления, наёмных убийц и сумасшествия стала притчей во языцех. Однажды я имел неосторожность уронить веревку, которую везде носил с собой, чтобы, в случае пожара, выбраться из окна. Как надо мной смеялись: «Господин Андерсен, Вы наконец решили повеситься? Или пишете новую сказку – о верёвке?». Как горько было слышать этот смех!

Я, как Ваш великий соотечественник Гоголь, всю жизнь боюсь быть погребённым заживо, а потому, укладываясь спать, всегда кладу рядом с собой записку с предупреждением.

Я всю жизнь мучился от зубной боли. Однажды во сне мне явилась зубная фея и сказала, что от количества зубов во рту зависит моя плодовитость как писателя. И как я мог не поверить ей?! Ведь когда выпал последний зуб, я утратил возможность писать. Благодаря моим друзьям мне вставили искусственные зубы и – о чудо! – способность творить вернулась!

Меня считают чрезмерно самолюбивым и даже самовлюбленным. Господин Мармье, который сделал меня самым модным писателем Франции, в «Сказке моей жизни», где перечислены все мои триумфы и комплименты в свой адрес, увидел только тщеславие. А ведь там речь совсем о другом! Я хотел исповедаться перед миром не через сказки, а рассказать нелёгкую историю моей жизни глубокой прозой, понятной духовным людям. Даже друг мой Эдвард смеялся надо мной: «Ханс, разве Вы не можете хоть один раз пройти мимо зеркала, не посмотревшись в него и не строить «гениальное лицо»? Но я прощал ему всё, так как знаю, что он меня искренне любит и ценит.

Как бы мне хотелось, чтобы мы с Вами жили в одном городе, были закадычными друзьями и, встречаясь, подолгу разговаривали о том – о сём и хохотали. Уверен, что у нас с Вами было бы много тем для разговоров и шуток. Фру Мандерштерн поведала о Вашем потрясающем чувстве юмора и рассказала несколько историй, из которых меня особенно впечатлила одна, из Вашей послелицейской жизни, когда однажды на Невском проспекте Вам повстречался выпускник Царскосельского. Вы, увидав на нем лицейский мундир, спросили: «Вы, вероятно, только что выпущены из лицея?». – «Да, только что выпущен с прикомандированием к гвардейскому, – ответил лицеист и спросил: – Вы тоже воспитывались в нашем лицее?». – «Да». – «А позвольте спросить Вас, где Вы теперь служите?». Мне понравился Ваш ответ: «Я числюсь по России!». А ведь Вы тогда сказали правду, и никто Вас не упрекнул в тщеславии.

Пишу это письмо, хотя понимаю, что Вы его никогда не получите. Спросите: почему? Да просто мне отрадно знать, что явились мы с Вами на этот свет, чтоб другим от нашего творчества было немного светлее в жизни. Нам с Вами предначертано свыше, как правильно Вы сказали, «глаголом жечь сердца людей». Кланяюсь Вам низко.

Ваш Андерсен.

1 августа 1875 года, Копенгаген

Последнее письмо Федора Васильева Ивану Крамскому

Добрый сентябрьский день, дорогой Иван Николаевич!

Хотя он для меня не совсем добрый. Ялта, в которой я прожил более двух лет, не оправдала мои надежды. Сильно тоскую по России и не верю Крыму. Ни его море, ни его солнце и воздух не принесли ожидаемого облегчения. Болезнь отняла у меня даже возможность разговаривать с родными. С матушкой и братом Романом я теперь общаюсь с помощью разговорных тетрадей. Писать стал больше. Но это, увы, не картины. Врач мне разрешает работать не больше часа в день, более того – передвигаться из комнаты в комнату. Прописан строгий постельный режим. А зачем он мне нужен, если в постель я не могу взять холст, чтобы поработать хотя бы над этюдом?

Я чувствую постоянную потребность и силы работать, хотя чахотка всё больше парализует меня. В свои двадцать три года чувствую себя немощным стариком. Только наши с Вами встречи вливают в меня новые силы и надежды. Многие удивляются нашей с Вами дружбе, говорят: какая может быть дружба у людей с разницей в возрасте в тринадцать лет? Смешные люди! Причём тут возраст физический, когда душа не знает возраста?

Благодарен судьбе за счастье знать Вас, учиться у Вас и дружить с Вами. Жизнь моя не была бы такая богатая, гордость моя не была бы так основательна, если бы я не встретился с Вами в жизни…

Ваш приезд в сентябре 1871 года был живительнее для меня всех лекарств, благотворнее крымского климата. Я никогда не забуду, как мы с Вами подолгу гуляли у моря, ходили в горы и вели нескончаемые разговоры об искусстве и творчестве. Только хочу в очередной раз возразить, любезнейший Иван Николаевич, как возражал Павлу Михайловичу Третьякову: Ваша оценка моих скромных заслуг перед живописью, мировым искусством явно завышена. Я не Рафаэль! Не Коро, не Рёйсдал, не Констебль, не Поленов. Я всего лишь Федя Васильев. Ни в наших разговорах, ни в письмах Вы не смогли убедить меня в противном.

Я благодарен Вам за несколько десятков писем, которые я храню как сокровище и перечитываю в постели, когда у меня отбирают кисть и холст. Спасибо за мой портрет, выполненный Вами. Но в нём, как и в Вашей оценке моего творчества, Вы явно пристрастны и написали Васильева таким, каковым я себя не вижу. Ну да ладно. Я прощаю это невольное украшательство. Хотя друзьям нам даны ещё и для того, чтоб видеть и указывать на наши недостатки.

Покровительство Павла Сергеевича Строганова не сделало меня успешным художником, не помогло в борьбе с нежданной болезнью. Хотя в миру за мной постоянно шла молва о том, что я – побочный сын графа Строганова, я был и буду сыном письмоносца Александра Васильевича Васильева.

Главные люди в моей судьбе – матушка, Роман, Вы да Иван Иванович с Еленой. Я сердечно благодарен Шишкину за опеку и поддержку. Он много сделал в становлении меня как художника. Кроме наших с Вами душеполезных бесед и встреч мне никогда не забыть наши ежегодные летние поездки с Шишкиным на Валаам. Одна из них затянулась до глубокой осени – настолько пленила меня святая земля. Я привёз оттуда массу впечатлений, этюдов и картин. Многие из них приобрёл граф Строганов – может не столько из высокой оценки моего творчества, сколько из желания подправить моё финансовое положение, которое никогда не было блестящим. Но мне приятно, что на одной из стен в его имении висит моя работа «На острове Валааме. Камни» или что-то другое.

Здесь, в Ялте, близким человеком нашей семьи стал Платон Александрович Клеопин, управляющий имением Мордвиновых. Он оказался не только большим любителем живописи, но и добрейшим человеком. Платон Алексеевич не раз в трудные минуты выручал нас деньгами, которые были нужны не столько на моё лечение, сколько на учёбу любимого младшего брата. Я хотел бы, чтобы Роман получил блестящее образование и не видел, как я чахну здесь от чахотки.

Ну да не будем о грустном. Я рад, что у Вас всё хорошо, что Вы горячо поддерживаете идеи передвижничества. Тут, в Ялте, только и говорят о Вашей картине «Христос в пустыне». Я всегда говорил и не устану повторять: Вы – великий художник. И все будущие поколения россиян будут гордиться Вами! Как горжусь Вами я.

Вот пока и всё. До скорой встречи! Жду Вас в скором времени в Ялте.

Отставной чтец Общества Вольных шалопаев

23 сентября 1873 года, Ялта

Письмо Максима Богдановича отцу

Здорово, старый воробей.А молодому воробью ужасно плохо.Мне часто снится длинная дорогаИ я иду, иду, иду по ней.Ну вот и пройденДвадцать пятый километр.Минск, Вильно, Нижний Новгород и Ялта.И я не знаю, что же будет завтра,Куда меня несёт судьбины ветр.Хотел бы Гродно снова посетить.И в Нижнем говорить, как ты, с Максимом Горьким.Но добреду ль до Нижнего я только?Как время быстрокрылое летит!Я подарил себе и всем «Венок».А подарить хотел хоть два…Совсем немного?Мне часто снится длинная дорогаяИ я иду куда-то, не жалея ног.Иду, иду, иду, иду…Стихи пишу уже в бреду.Иду, иду, иду, идуВ грядущее, где меня ждут…

Последнее письмо Исаака Левитана Антону Чехову

Здравствуйте, дорогой мой крокодил!

Вы правы. Дела мои совсем плохи и сердце не стучит, а дует. Сейчас, когда за окнами бушует обожаемая мною сирень, вспоминается прошлогодняя зима в Ялте, где мы встретились с Вами. Вы уж простите, что жил я несколько отчуждённо и мало виделся с Вами – мне не хотелось, чтобы видели, как тяжело я хожу, опираясь на палку, задыхаясь и повторяя, что близок последний час мой… Ялта не помогла мне и я, не попрощавшись, вернулся в Москву.

Друг мой, простите меня за мой вздорный характер, из-за которого нас разделила ссора на долгих три года. Только теперь я понимаю, что, написав свою «Попрыгунью», Вы не хотели выставить мои чувства напоказ. Ваше художественное начало поспешило облечь историю моего увлечения в художественный текст. Но кто, кроме нас с Вами, знал подлинную историю?! Теперь мне смешно и горько вспоминать об этом. Горько, потому как мы с Вами пропустили целых три года, которые и мне, и Вам могли дать очень много. Мне – несомненно. Обожаю Вашу тонкую глубокую прозу. Перечитываю «Скрипку Ротшильда» и снова вспоминаю нашу глупую ссору из-за ничего. Была бы у меня сейчас какая ни на есть скрипка – подарил бы Вам! А пока пишу новый пейзаж с озером. Специально для Вас. На ней столько солнечного света! Как от Вашего золотого сердца и таланта. Как только закончу работу – непременно приеду к Вам с подарком.

Я почти не выхожу из своего дома в Трёхсвятительском. Но надеюсь, что Вы заглянете ко мне. И мы будем у огня вспоминать нашу с Вами историю, которая началась благодаря Вашему брату Николаю. Как мы познакомились, как дурачились, хохотали и на пару сочиняли уморительные небылицы, которые потом Вы облекали в тексты рассказов, написанные от имени Антоши Чехонте.

А помните, как Вы, Коля и я скупили у лавочника апельсины и стали продавать их на улице так дёшево, что тот вызвал полицию и нас в забрали в участок? Тогда впервые я, сам не знаю, почему, назвал Вас крокодилом, а Вы меня – Левиафаном. Уж простите, что тогда я называл Ваши рассказы пустяками. Деньги, полученные Вами от журналов за «пустяки», не дали мне умереть голодной смертью.

А помните историю «с тесаком»? Вы с Колей и Машей, уезжая в Бабкино, уговорили меня ехать с вами на дачу к Киселёвым. Я согласился, а потом пожалел, потому как не имел ни копейки платить за жильё, да и вам не хотелось навязываться. Потому я и поселился в Максимовке, в домишке горшечника. Эти золотые дни на Истре я вспоминаю очень часто! Как мы устраивали концерты и спектакли, ходили на охоту, удили рыбу, много говорили – всё это было в радость мне. А потом на меня напала такая хандра, что света белого не хотелось видеть. Каюсь, мне тогда начинало казаться, что вы надо мной насмешничаете всерьёз. Я валялся одетым в своей постели, плакал, пытался уснуть под пьяные вопли вечно нетрезвого горшочника. Хорошо, что на третий день явились Вы с братом. Неожиданно появились из темноты и ослепили меня свечкой. От неожиданности я выхватил револьвер и чуть было не выстрелил, но увидел ваши с Колей лица и рухнул на постель. Ух, черт бы вас подрал! Дураки какие! Нельзя же так пугать!