Рыжая. Сюрреалистическая новелла

Ей было тринадцать. Она сидела у окна, по-детски прижавшись к стеклу носом. Рыжие волосы наэлектризовались и притягиваясь к стеклу, образовали светящийся круг. Пальцы сжались под подбородком. Она смотрела на желтую луну. Но луна вроде как не очень-то реагировала на маленького наблюдателя, затаившегося за занавеской. Наверное, луне все равно, смотрят на нее или нет. А маленький наблюдатель, замученный насмерть бессонницей, искал ответа у ночной властительницы тьмы. Уже которую ночь ей было не по себе и в ее совсем еще детской голове поселились уже совсем недетские мысли.

«Почему я не сплю? Раньше я спала, мне снились сны, а теперь не могу заснуть всю ночь, а под утро меня словно выключили из розетки. Теперь по утрам не могу проснуться, с трудом заставляю себя встать. Чувствую себя измученной, выжатой, убитой? И уже по дороге в школу думаю о том, что очень устала и очень хотела бы поспать. Думаю о том, что не знаю, где мне взять силы, чтобы выдержать школу, дотянуть до вечера. Но и следующей ночью, как и предыдущей, я не могу заснуть… А потом, когда я засыпаю под утро… ненадолго, и мне кажется, мне снятся какие-то странные, страшные сны. Но я не могу их запомнить.

Почему? Почему мне снятся странные сны и я не могу их запомнить? Почему я теперь не могу ни читать, ни писать, ни есть, даже говорить не могу? Не могу учиться, потому что в голову ничего не лезет, ничего не запоминается, не могу отвечать на вопросы, не могу даже их запомнить. Как будто я о чем-то все время думаю и в то же время не думаю ни о чем. Что это? Или как это? Я как будто падаю. Бесконечно падаю и не могу приземлиться. А может, я разобьюсь?»

В ее груди словно что-то сжалось, съежилось, все тело обдало холодом. Потом жаром. Потом снова холодом. Так, что мурашки волнами разбежались по коже и все тело передернуло. Что-то внутри сжималось и разжималось, и тогда по телу разливалась боль. Такая странная и незнакомая боль, от которой прошибало в пот и становилось очень страшно. Хотелось встать, но тело не слушалось. Словно парализованное. Невозможно было двинуть ни рукой, ни ногой. Они словно онемели. И голова тяжелая, словно камень. И капельки пота стекают по вискам.

«Так жутко! Может, я больна? Может, я серьезно больна и скоро умру? А еще почему мне больше не смешно, когда другим смешно? И почему мне часто, очень часто хочется плакать без причины? Не знаю отчего, но мне хочется спрятаться, закрыться у себя в комнате, зарыться головой в подушку, чтобы меня никто не видел и не слышал. И я никого не видела и не слышала, и лежать так долго-долго и рыдать вволю, до боли в груди, до судороги в теле… Что-о-о-о со мной?»

Но ответа не было. Да и не могло быть. Не всем на этом свете дано познать процесс перекраивания внутреннего пространства в преддверии чего-то большого, особенного, другого, необъяснимого… А ведь это только предчувствие. Такое ясное и такое туманное, словно морозное окно, затянутое тонким рисунком инея, словно запотевшее зеркало в ванной, в котором невозможно разглядеть отражения… А ведь все здесь. Надо только увидеть.

Ночь, просочившись в комнату сквозь оконные рамы, объяла комнату тьмой и безмолвием. Казалось, что даже часы стали тикать тише. Тик-так, чик-чак… А она, она искала ответа, искала его отчаянно и безнадежно и не находила. Да и кто мог ей ответить?

Луна – холодная властительница ночи? Но ей чужды любые чувства и страсти человеческой души, свидетельницей которых она – луна – была, есть и будет бесстрастным свидетелем человеческих страстей.

Ночь? Нет, единственное, что может ночь, так это укрыть что-либо в этом мире своим плащом от посторонних глаз, не больше.

Часы? А что они могут сказать? Они отсчитывают положенные секунды, минуты, часы, складывая их в дни, месяцы, года. Часы идут, отсчитывая жизнь, отмеряя время, которого всегда слишком много и которого всегда ни на что не хватает.

Зима? Нет, у нее бессмысленно искать ответа на вопрос, почему неровно бьется сердце. У Зимы нет волнений, нет переживаний, нет метаний. У Зимы есть вечный покой… А маленькому детскому сердцу так нужен теперь покой. Но некому с ней поделиться такой малостью.

Друзья? Но кто поймет то, что невозможно объяснить словами? Это можно только почувствовать, ощутить всем телом, уловить в едва заметном головокружении. А сказать?

Родители? Но они слишком заняты важными для них делами: работа в две смены, стирка, уборка, ужин. И нет времени поговорить! Только «привет», «пока», «спокойной ночи» и «как дела?» – без прослушивания ответа.

Поговорить?! О, на это надо много времени. А его нет. И вряд ли будет. На это требуются нужные слова. А они должны прочувствоваться и родиться. И еще должен быть искренний интерес к миру другого человека. Нет, родители не поймут и даже не заметят. Тогда кто же ответит? Кто ответит ей на эти непонятные бесчисленные вопросы? А точнее, кто объяснит ей это волнение, смятение, сомнение, тревогу, страх, необъяснимую тоску?

Никто! Никто в этом мире не способен сейчас объяснить, что же именно происходит в этой душе. Почему весь мир для этих глаз теряет одни краски и приобретает другие, становясь иным, доселе неизведанным пространством. Почему эти уши, судорожно напрягая слух, вслушиваются в тишину, пытаются различить неслышимые для других звуки. Как в ожидании ответа на незаданный вопрос. Почему эти пальцы и нос, прижатые к холодному стеклу, пытаются потрогать, понюхать, ощутить на вкус лунный свет, струящийся в окно…

Почему маленькое сердце, то вздрагивая, то замирая, неровно бьется не только в груди, но и в висках, в губах, в ладонях, в животе, в каждой клеточке тела? Почему из глаз текут горячие слезы, обжигая до боли кожу щек?

Изменение мира начинается не с изменения внешних обстоятельств, объективных событий, физической реальности, а с болезненного слома внутренней вселенной. Только безусловный внутренний разлом, разливаясь волнами, как невидимое цунами, создает, разрушает, и создает, и снова разрушает, и снова создает новую картину мира. И бедствие ли это для души или же ее восхождение по невидимой лестнице – не ясно. Ясно другое: прежняя жизнь рассыпалась и исчезла, а новая – неведомая – простирается где-то на расстоянии вытянутой руки, но руку страшно протянуть навстречу. И кажется, что стало все другим. Хотя на самом деле изменился только человек, остальное всегда было, есть и будет неизменным.

Все то же самое, но новыми глазами, и вот уже мир совсем иной. Мир измененный внутренний создает мир внешний, и никак иначе. И оттого в сто крат ответственнее отношение каждого к своему внутреннему содержанию. И каждый есть то, что он есть, и жизнь вокруг него такая, какая она есть внутри, и ничего больше.

И только трансформация мира старого в мир новый может быть крайне болезненным процессом, на который немногие способны.

Небо заволокло тяжелыми тучами, за которыми постепенно скрылись и небо, и звезды, и луна. Стало совсем темно и страшно. Подул ветер, закружилась поземка, пошел снег…

Маленькое существо, слишком долго сидевшее в неподвижной позе у окна, отшатнулось, испуганно огляделось, словно не узнавая окружение, потом залезло под одеяло и забилось в угол. Она сидела потерянная и беспомощная, бессмысленно уставившись в одну точку и раскачиваясь в такт биения сердца.

Поднялась метель. Ветер с силой ударил в окно. Она вздрогнула, и ее вновь окатило холодной волной. Тяжелый комок сдавил дыхание. Из глаз брызнули слезы. Сдерживая всхлипы, она уткнулась в колени носом, но рыдание безудержно вырвалось наружу, разрывая тишину. Глухое, тяжелое, отчаянное рыдание от непонимания того, что же с ней происходит. Да и как понять и оценить все это? За свою не слишком долгую жизнь она не успела еще пережить ни большого горя, ни страшной потери, ни всеобъемлющей радости. Никаких потрясений, в корне меняющих человеческую жизнь. Как она могла бы увидеть, оценить то, что переполнило все ее хрупкое существо, если подобного, или хотя бы отдаленно напоминающего, ничего и никогда не было.

Она рыдала беззвучно и безнадежно, уткнувшись головой в колени и подушку, лежа на боку, свернувшись калачиком, лицом к стене. Она не понимала, да уже и не пыталась понять, почему она плачет, почему ей неуютно в самой себе, почему ей холодно, почему ей страшно. Но она чувствовала, что с этими слезами уходит ее боль, очищая и причащая ее душу, словно готовя ее к следующему дню, грядущей битве. Такие слезы полезны, просто необходимы каждому человеку, ведь без них душа бессильна, она не может жить, расти, становиться, грешить и очищаться. Без этих слез не будет ни скорби, ни печали, ни радости, ни осознания собственной сущности, ни благодарности, ни искупления грехов.

А за окном все выла и выла метель. Разбушевавшись не на шутку, зима свистела в проводах, гнула деревья, хлестала колючим снегом одиноких прохожих, спешащих укрыться от непогоды в домах. А в маленькой комнате, где-то между небом и землей, все затихло: душа, разум, сердце. Она успокоилась и забылась глубоким сном, словно провалившись в черную бездну. Это было тяжелое забытье без сновидений. Она спала и незаметно для себя и окружающих становилась другим человеком, предназначенным для другой жизни, жизни, которая беззвучно топталась у ее порога, вот-вот намереваясь войти. Но все это еще впереди, а пока… Она спала.

Бывает так… Человек незаметно для себя переходит из одного состояния в другое, перетекает из одной фазы жизни в другую, постепенно поднимаясь по лестнице бытия. Нет, это не только физическое взросление или, скорее, старение, даже не столько это. Это изменения, происходящие внутри человека: в его душе, в его сознании, в его сердце. Старик с искрящимися глазами подростка или подросток с глазами старика. Мы знаем то, чего не знаем, и ищем то, чего нам вообще не надо знать.

Кто мы?

Одно случайное событие – даже невидимое для окружающих, имеющее место лишь внутри нас – может дать нам шанс шагнуть далеко вперед, взметнуться над самим собою и стать мудрее, или наоборот… Боль, стыд, тоска, которые сдавили сердце, без выхода, без тех мучительных рыданий, могут надолго остановить восхождение вверх, откинуть назад и мучить, мучить своей безысходностью.

Кто мы? Зачем мы здесь? Что ищем? Зачем пришли? Когда уйдем?

Мы этот мир воспринимаем через призмы наших чувств. Так, преломляясь в них, свет, звуки, запахи становятся нашим мироощущением, становятся средой нашей жизни. Разные люди, разные души, разные чувства, разные призмы – разные миры. Мы все в какой-то степени инопланетяне. У каждого из нас своя планета: большая или маленькая, стремящаяся в даль или застывшая вне времени и пространства – все зависит от того, чем каждый из нас смог ее наполнить. Но мир наших ощущений не был бы столь волнителен без шестого чувства. Того, что заставляет жить, а не существовать. И лишь это чувство способно дать смысл всему, что создается и рождается на планете под названием человеческая душа.

Предчувствие… Это всего лишь предчувствие. Или не всего лишь… Нет, это всего лишь предчувствие… Это то, что предвидит, предсказывает… и предопределяет будущее. Как невидимый компас, направляет нас к цели, даже если мы сами не знаем, чего мы ищем. Это невидимый парус, который несет нас по судьбе, «раздуваемый» ветром интуиции и «наполняющий» наши чувства и мысли. Предчувствие, если на него обратить должное внимание, может стать пророчеством. Оно и есть всегда пророчество. Такое пророчество – на долгий путь и вечное одиночество.

Где заканчивается реальность? Где начинается мечта? Для одних все просто и ясно. Для других полная неразбериха, когда одно плавно перетекает в другое или одно заполняет собою все, не оставляя места для другого.

Бывает так, что все изменяется, все трансформируется, становится другим, неузнаваемым и непонятным. Все, что раньше радовало, поблекло и потускнело, то, чему раньше не придавалось значения, теперь беспрестанно заставляет о себе думать, а то, что раньше казалось главным, теперь не волнует вовсе. Полный хаос! Но в этом хаосе постепенно прорисовываются контуры, неясные и нечеткие контуры будущего. Нужно только уметь увидеть их, уловить, почувствовать.

Но что-то внутри взволнованно шепчет, что все будет хорошо, даже когда от страха все занемело внутри и хочется сбежать от себя самого. Все будет хорошо, если выстоять этот невидимый бой с самим собой и не отступить, не оттолкнуть все то, что только что пробудилось и жаждет жизни. Надо поверить. Лишь надо поверить в себя и в то, что грезится, чудится, уже есть на самом деле. Это есть действительность на самом деле. Не дать панике проникнуть в глубь самого сердца и разрушить хрупкий мир. Лишь сильная и чуткая душа способна делать шаг за шагом по тайной лестнице бытия, ведущей в неизвестность.

Сочинение

Глава о странном состоянии, недописанном сочинении и неосторожной встрече, изменившей все раз и навсегда

Ужель та самая Татьяна?

А. С. Пушкин.Евгений Онегин

Настало утро.

Метель утихла, и только поземка все кружила и кружила снежные вихри по тротуару.

Она проснулась словно от толчка изнутри. Очнулась: «Кто я? Где я?»

Ничего не понимая, села на кровати, огляделась. Мутный свет зарождающегося дня струился сквозь морозное стекло и, выхватывая из темноты неясные контуры предметов, придавал им некую таинственность. Она интуитивно всматривалась в окружающее пространство, вслушивалась в тишину и не узнавала ничего. Все было как-то не так: не так шуршали занавески, не так стояли стол и стулья, и шкаф покосился до неузнаваемости, не так тикали часы, – тик-так, чик-чак, – и даже улица за окном пробуждалась не так, как раньше. Все не то, не так, как было раньше, все чужое, совсем незнакомое.

Тревога и неуверенность медленно обволакивали все ее существо, отчего она съежилась и снова забралась под одеяло. Так она просидела до самого рассвета, пока не прозвонил будильник, который до смерти напугал ее. Она вздрогнула от его резкого звука и даже вскрикнула, отчего еще больше испугалась, но теперь уже собственного голоса.

Испуг вывел ее из оцепенения. Она подскочила, быстро собралась и выскочила на улицу. При этом ей пришлось соврать родителям, собирающимся на работу, что сегодня ей надо прийти пораньше в школу и что она об этом забыла и проспала. Она вылетела из квартиры, не услышав ответа.

Холодное февральское утро обдало ее свежестью и привело в чувство. Она глубоко вздохнула, и от этого закружилась голова. Чтобы не упасть, она прижалась спиной к подъезду. Один за одним потухали фонари, хлопали двери соседних подъездов, люди спешили по своим делам – жизнь продолжалась как обычно. Все шло своим чередом. Но не для нее.

Она не помнила, как она дошла до школы, как прошли первые два урока, как она оказалась на третьей парте в классе русской литературы и вдруг ясно увидела перед собой учителя. Он стоял у стола, опершись одной рукой в стол, а другой, словно дирижировал, что-то объяснял.

Сочинение! Сегодня сочинение! Она забыла. Да и как было не забыть, когда она с трудом могла вспомнить, кто она и где она находится. И что теперь писать? Ах да, сон Татьяны.

Сон Татьяны. Что там было? Зима, метель, медведь, сторожка, чудища, Евгений, Владимир, убийство… Все смешалось в кучу и не хотело выстраиваться в логическую последовательность, не говоря уже о том, чтобы сложилось пазлом в какую-нибудь стройную картину анализа. Вчера ей казалось, что она понимала, зачем это все приснилось Татьяне, а сегодня ей все это казалось бессмысленным хаосом. Но хуже всего было то, что сочинение надо было писать сегодня. И она сама вызвалась писать про сон Татьяны.

– Ты какая-то бледная.

– А? – вздрогнула и оглянулась. Рядом с ней стоял учитель русского языка и литературы. Он внимательно рассматривал ее.

– Ты бледная, – медленно произнес он, – у тебя все хорошо?

– А? – снова вздрогнула так, словно видела учителя впервые в жизни.

– У тебя все хорошо? – еще медленней и тише спросил учитель.

– Да… – как-то неопределенно ответила она.

– Мда… – вздохнул учитель.

– Да, – подтвердила девочка.

– Ну ты пиши. Пиши про то, о чем ты говорила вчера. Пиши и ни о чем не думай.

И она писала. Писала про то, что она чувствовала или, скорее, что она предчувствовала сама, а не Татьяна. Она писала, что бывает такое состояние, когда что-то хочется сделать, но не знаешь что, и тогда начинаешь искать ответ в самом себе. Она писала про то, что внутри мы все всё знаем, но не хотим этого знать.

Она склонялась над бумагой низко-низко, так, что волосы выпадали из заплетенной косы и касались бумаги. Рыжие пряди сбивались и попадали под руку. Девочка поправляла их неловкими движениями, но волосы снова и снова падали на белые листы бумаги. Словно сполохи внутреннего огня, они выбивались, вырывались наружу и разбегались по бумаге, застилали глаза, забивались под руку.

А она писала. Она писала про то, что есть нечто, что приходит, чтобы предупредить, предзнаменовать будущее. Про то, что будущее неотвратимо, если его не разглядеть сейчас. Если теперь не поверить, не довериться своим ощущениям и не поменять ход истории. Она писала… Писала долго, очень долго. Дольше всех. Она писала долго и мучительно, словно выжимая саму себя по капле. Писала и не дописала сочинение.

Звонок прозвенел. Учитель принимал сочинения, и ученики выходили один за другим из класса. И только она пыталась закончить то, что начала, но это не получалось. В конце концов, со слезами на глазах, она взяла свои листки, собрала их стопкой и самой последней протянула их учителю.

– Я не дописала…

– Почему? – по-доброму удивился учитель.

– Не знаю, – пробормотала рыжая копна волос.

– Как так?

– Не знаю, не получается… Не получилось.

– Ну хорошо… – учитель. – Иди.

И она вышла. На какое-то мгновение земля ушла из-под ног, и она оперлась о подоконник в коридоре, чтобы не потерять равновесие и не упасть. Замерла в неестественной скрученной позе и прижалась воспаленным лбом к холодному стеклу.

И все-таки почему Татьяна не услышала, не увидела предзнаменования в том сне? Пойми она тогда, что Евгений не тот, кого ее душа искала, и все могло бы сложиться по-другому. А могло ли? Или это только иллюзия.

Мысли спутались. Сбились кучей. Ей – рыжей девочке – показалось, что она не в школьном коридоре, а где-то далеко-далеко, в другом измерении. Ее собственные чувства, а скорее предчувствие – не давало ей покоя. Пришла мысль, что ей бы в себе сейчас разобраться как-нибудь, а не анализировать литературного героя. Татьяна, скорее всего, вымышленная, а она – настоящая. Она есть. Здесь и сейчас. Или ее нет? Ничего нет.

Звенел звонок. Другой урок, на который она не пошла, а осталась сидеть где-то в коридоре, обдумывая недописанное сочинение. Хотя нет, скорее обдумывая вчерашнюю ночь, которая поглотила ее странным состоянием.

Она не помнила, как на большой перемене она оказалась в фойе перед столовой. Здесь шло настоящее «ледовое побоище». Шум, гам, крики, вопли. Разновозрастная школьная братья была готова снести двери столовой, а заодно и поубивать друг друга. Она оказалась почти в самой гуще, ее завертело, закружило потоком голодных школьников и в конце концов отбросило на ступеньки, ведущие из фойе в вестибюль… Она была в самой гуще и не замечала этого… Поглощенная собственным состоянием, она ничего не видела и ничего не слышала. И неизвестно, сколько бы еще она простояла в таком оцепенении, если бы…

Через толпу школьников, рвущихся попасть в столовую, пробирались к выходу двое старшеклассников, которые уже побывали там. Они отчаянно пробивались между наводнившими фойе малышами. Вот один добрался до лестницы, затем другой. Еще чуть-чуть… И прямо в дверях из фойе в вестибюль они сталкиваются с ней. Тот, что был повыше ростом и пошире в плечах, почти влетел в дверной проем и снес стоявшую там в забытье рыжую девчонку. Она выронила сумку, учебники и тетрадки рассыпались по полу, и чьи-то спешащие ноги уже успели пройтись по ним, распинывая их все дальше и дальше по вестибюлю.

– А! Черт! Ты чего тут стоишь, шмакодявка? – заорал он.

– А? – толчки и удары вывели ее из оцепенения.

Она смотрела на него испуганно и непонимающе. Еще бы, ведь она не видела, как он налетел на нее, хотя смотрела на него в упор.

– Ты что, ослепла? – орал тот.

– Не-е-е-ет, – произнесла она

– Старшим дорогу надо уступать! – он оттолкнул ее в сторону.

Она с ужасом отшатнулась от него, будто впервые его увидев, что-то начала говорить, бормотать несвязно. Но звуки словно застыли где-то внутри, и она не могла произнести ни слова.

– Что?! – старшеклассник буквально завис в яростной угрозе над своей жертвой. – Вали отсюда…

Она глухо всхлипнула, огляделась и, увидев свои разлетевшиеся по полу учебники и тетради, заплакала и начала их собирать. Бугай отстал и исчез из ее поля зрения.

Ей казалось, что она вот уже целую вечность ползает по полу, подбирая свои пожитки, по которым уже успела пронестись орава школьников, оставив отпечатки башмаков на листах. Она собирала и никак не могла все собрать. Как вдруг чья-то рука легла ей на плечо и чей-то голос над самым ее ухом произнес:

– Вот, возьми! Я подобрал их на лестнице.

Она обернулась. Перед ней стоял тот второй старшеклассник, который вместе с бугаем пробирался к выходу. Он собрал учебники, отлетевшие на лестницу, и принес их ей.

– На! Держи! – произнес он.

– Спасибо…

– Держи! – старшеклассник всунул ей в руки ее учебники.

Она подняла глаза, вздохнула и где-то на полувздохе замерла. Ее кинуло в жар и тут же обдало ледяной волной, обручем перехватило горло, голова закружилась, глаза наполнились слезами и застыли каплями на длинных медных ресницах…

Предчувствие вырвалось вулканом из груди и взорвалось.

Старшеклассник что-то ей говорил, протягивая книги, но она его не слышала. Для нее его губы двигались совершенно беззвучно, как на экране с выключенным звуком да еще и в замедленном действии. Она не слышала его слов, но зато отчетливо чувствовала, как в груди что-то вздрогнуло, сжалось с невероятной силой, а потом стало медленно разжиматься, разливаясь по всему телу все той же незнакомой болью. Она чувствовала, как сердце, все увеличивая и увеличивая темп, стучит в каждой клеточке ее тела. Не понимая, что происходит, она немигающе смотрела в темные глаза старшеклассника. Они притягивали ее, точно два магнита, и она влетала в их бесконечный темный омут и не могла отвести глаз.

Прозвенел звонок. Старшеклассник отвел ее в сторону и сказал:

– Поторопись, а то опоздаешь… Дуреха! – и скрылся из вида.

Медленно, как во сне, она села на скамью, собрала наконец-то сумку, долго сидела не двигаясь, словно прислушиваясь к самой себе. Потом встала и пошла, но не на урок, а на улицу.

Морозный воздух привел ее в чувство. Ей показалось, что она долго-долго была без сознания и только что очнулась. Хотя и сейчас она тоже ничего не понимала, да уже и не пыталась понять. Лишь тяжело дышала, выпуская из полуоткрытого рта клубы пара. Она стояла, освещенная морозным солнцем, на крыльце школы и слушала собственное сердце, биение которого наполнилось неизвестными ей звуками.

Она еще не поняла, не увидела, не заметила, что же с ней все-таки произошло, но жизнь ее уже приняла другую форму бытия. И поэтому все в этом мире стало для нее совсем иным, таким чужим, таким незнакомым. Она незаметно для себя сделала шаг, определивший всю ее жизнь, – шаг вверх по лестнице, ведущей в неизвестность.

Какой будет эта неизвестность? Страшной, пугающей, холодной, радушной, ласковой, гостеприимной или хотя бы терпимой. Хотя бы выносимой. Это зависит только от нее самой.

И от каждого из нас. Мы сами создаем реальность.

Быть может, однажды она устанет от этого непонятного, тревожного состояния, устанет от свалившихся испытаний и откажется от этих непонятных звуков сердца, делающих жизнь такой разноцветной, странной и удивительной; и тогда бытие вновь превратится в черно-белое существование – картинками, растянутыми во времени, тик-так, чик-чак. Может быть, она добровольно откажется от счастья на миг из страха понять, что все остальное – это лишь боль и тоска. Или… Может быть, она дойдет сквозь всю жизнь до самого конца, не пролив ни капли из этой священной чаши сердца.

Жизнь. А в сущности что такое наша жизнь? Что есть наше бытие? Чем обуславливается наше восприятие мира и что такое – этот мир?

Зачем мы здесь? И для чего? Откуда мы пришли, что ищем и куда уходим? И почему для одного весь мир как сказка, а для другого – лишь мука и серое прозябание? Почему один слышит то, что не могут услышать другие, и поскольку другие этого не видят, то и этот – один человек – не доверяет себе, не верит в то, что видит? Или… может быть, она – рыжее пламя – окажется сильнее других?

Может быть… Но это только еще может быть… А пока, пока ее сердце, растерзанное предчувствием, медленно наполнялось тем необъятным, пламенным и чистым чувством, на которое способно лишь маленькое детское сердце.