Полная версия
Орловы. На службе Отечеству
Кстати, чесменскую свою славу Россия долго ещё использовала для демонстрации соседям силы и богатства империи. Любопытный нюанс: немецкому художнику Якобу Хаккерту была заказана целая серия батальных полотен о победе над турецким флотом. Получился целый живописный комикс из шести сюжетов: самые драматические моменты сражения один за другим. Ради этого с Хаккертом поделились воспоминаниями и Алексей Орлов, и Спиридов, и Грейг. Но немец жаловался, что никогда не видел, как горит корабль, и не знает, как это живописать. И тогда по приказанию Екатерины II на рейде итальянского порта Ливорно один из русских кораблей был взорван – картина, потрясшая европейцев. Расточительность русского правительства поразила великого поэта Гёте, но с точки зрения императрицы не стоило скупиться, чтобы ещё раз напомнить Европе не только о Чесме как символе силы русского флота, но и о богатстве российской казны, не жалеющей настоящего боевого корабля, будто это игрушечная моделька…
Настал звёздный час Алексея Орлова. Можно сказать, что в чём-то он даже превзошёл старшего, Григория, или хотя бы сравнялся с ним. Честно говоря, Григорий, хоть и выше в иерархии имперской, но влияние его уже не столь безгранично, как когда-то, потому что государыня, кажется, начинает понемногу отдаляться от него.
Во взаимоотношениях братьев, впрочем, нет ревности и соперничества, не подумайте: Орловы на удивление дружны всю жизнь, без этого им было бы и не уцелеть, не выстоять в стае лихих «кондотьеров» того века. Братья держатся друг за друга, беспокоятся друг о друге, где можно – друг друга продвигают.
Хотя и без рекомендаций Григория Её Величество понимала, на что способен младший брат её фаворита. Екатерина знает графу цену, знает, что это человек решительный и целеустремлённый до безрассудства. Откуда такая репутация? На то – отдельный, особый сюжет.
Глава IV. В которой Орловы начинают переворот, похитив государыню
Ранним утром 28 июня 1762 года в Петергоф, нещадно пыля, врывается экипаж. Лошади в мыле и еле дышат. Из экипажа вываливается румяный гигант и бежит к деревянному флигелю возле приземистого одноэтажного Каменного корпуса, который скоро переименуют в Екатерининский. Переименуют – конечно, если состоится то, что задумали рослый гвардеец и его товарищи.
Здесь, во флигеле, живёт бывшая принцесса София Ангальт-Цербстская, ставшая в браке с Петром III великой княгиней Екатериной Алексеевной.
Обычное место её обитания – Елизаветинский дворец на Мойке. Поначалу это был небольшой усадебный дом для супруги Петра Великого – с видом на пространство, которое сегодня всем известно как Марсово поле, а тогда звалось Царицыным лугом. Дом был увенчан башенкой с золочёным шпилем и из-за неё носил название «Золотые хоромы». Екатерина Алексеевна это уютное, но слишком патриархальное здание не застала – оно было перестроено знаменитым Б. Ф. Растрелли ещё в 40-е годы «с крайним поспешанием». «Поспешание» было объяснимо тем, что 25 ноября 1741 года произошёл дворцовый переворот, в результате которого императрицей стала дочь Петра Великого Елизавета Петровна. Ей и досталось творение Растрелли, которое сам архитектор описывал так: «Это здание имело более 160 апартаментов, включая сюда и церковь, зал и галереи. Всё было украшено зеркалами и богатой скульптурой, равно как и новый сад, украшенный прекрасными фонтанами». Это он ещё не упомянул богатый декор светло-розовых фасадов, пышные подъездные портики и фигурные лестницы, статуи и вазы на фронтонах и балюстраде. Пространство до Мойки Растрелли украсил цветочными партерами с бассейнами сложных очертаний – Версаль да и только.
На судьбе этого места, однако, заметно сказались перипетии истории дома Романовых: творение Растрелли до нашего времени не сохранилось. Сын Екатерины II, Павел I велел «за ветхостью» снести тот самый Летний дворец Елизаветы Петровны, в котором сам родился, а вместо него возвести другую императорскую твердыню, в своём «рыцарском» вкусе. И окрасить новый Михайловский (он же Инженерный) замок – якобы – в цвет перчатки, оброненной на балу его фавориткой. Говорят, что при закладке нового дворца Павел заявил: хочу-де умереть на том же месте, где и родился.
Многие его затеи не сбудутся, но не эта: он действительно будет убит заговорщиками в Инженерном замке – не спасут ни ров, ни разводные мосты… Поистине, история умеет рифмовать!
Между прочим, самый представительный зал Летнего дворца назывался Тронным – как бы на что-то намекая бывшей принцессе, муж которой стал после кончины Елизаветы Петровны самодержцем.
Но сейчас Екатерина находилась не во дворце с Тронным залом, а в скромном флигеле Петергофа – лишь бы подальше от супруга. Недавно у них произошла очередная размолвка. Да ещё какая!
На торжественном обеде Пётр III предложил стоя выпить тост за здоровье императорской фамилии. Екатерина не поднялась при этом тосте. Её спросили – почему, она ответила, что императорская фамилия состоит из Петра III, её самой и наследника Павла, следовательно, вставать в присутствии императора она не обязана, так как равна ему по положению. Да ещё и нелестно отозвалась о ближайших родственниках императора – герцогах Гольштейнских, которые также считались частью императорской фамилии. Для бывшей принцессы далеко не самого знатного европейского рода это, может быть, и было слишком смело, но Екатерина Алексеевна успела утвердиться в понимании могущества династии Романовых, с которой теперь породнилась: она ведь прилежно изучала, в том числе, и историю страны, над которой Божьим промыслом призвана царствовать. К тому же успела обрасти преданными друзьями из русских… Пётр III был так разъярён, что при гостях крикнул жене: «Folle!» – «Дура!»
Теперь она – в Петергофе, а он «жил и пьянствовал» в Ораниенбауме.
В кавычках – сведения, которые можно почерпнуть из письма Екатерины к Станиславу Понятовскому, которое издаётся в составе её «Собственноручных записок». Правда, верить всему, что она писала о тех днях 1762 года, как и о предшествующем периоде, затруднительно. Правильнее читать между строк – и тогда перед читателем встанет «собственноручная» же презентация императрицы, её характера. А уж о пребывании Петра в Ораниенбауме она могла совершенно достоверно знать лишь, что он там «жил», а не то, что он ещё и «пьянствовал». О каких-либо добродетелях императора мы никак не можем узнать от его супруги – учитывая их взаимоотношения. Мы никаким образом не желаем идеализировать образ Петра III. Просто, объективности ради, ещё раз подчёркиваем накал отношений между супругами.
Итак, рослый гвардеец без лишних вопросов допущен в покои деревянного флигеля, несмотря на ранее время – ещё шесть утра. Слуги гостя знают – это Алексей Орлов – брат фаворита Екатерины, Григория. И это является пропуском.
«Входит в мою комнату Алексей Орлов и говорит мне с большим спокойствием: «Пора вам вставать; всё готово для того, чтобы вас провозгласить». Я спросила у него подробности; он сказал мне: «Пассек арестован» («Собственноручные записки императрицы Екатерины II»).
Пётр Богданович Пассек – активный участник заговора, составившегося не вчера. Он служит в лейб-гвардии Преображенском полку, дружен с братьями Орловыми и возглавляет одно из «крыльев» тайного сообщества.
«До цугундера» его довела нелепая ситуация: распространились слухи, будто императрица то ли арестована, то ли и вовсе погибла; с этим слухом к офицеру Пассеку приходит солдат; Пассек прекрасно знает, что Екатерина цела и свободна, так что он просто отмахивается от доносчика, но тот, удивлённый безразличием Пассека, идёт к другому офицеру, капитану Измайлову, которого к тайному сообществу не привлекали. Измайлов тоже удивлён – и подозревает Пассека в измене. Капитан немедленно докладывает о Пассеке майору Воейкову, а тот приказывает Петра Пассека арестовать.
«Капитан Пассек отличался стойкостью, которую он проявил, оставаясь двенадцать часов под арестом», – пишет Екатерина. Солдаты-преображенцы предлагали своему командиру вызволить его из-под ареста. Записанный в Преображенский полк и в начале этого года туда явившийся Гаврила Романович Державин в своих «Записках» изложит дело так: «Собралась было рота во всём вооружении сама собою, без всякаго начальничья приказания». Но Пассек поопасся преждевременного бунта, на который ещё неизвестно, как отреагируют.
Орловы же обеспокоены другим: как бы арест Пассека не стал ниточкой, за которую потянут – и размотают весь клубок. Поэтому действовать надо решительно и быстро – в стиле Орловых.
Интересно, что Екатерина, если верить её воспоминаниям, не спрашивает у Алексея, что с его старшим братом. Григорий, между тем, – предмет её страстной любви. Он – третий нумер в том, если можно так выразиться, «донжуанском списке» Екатерины (после Сергея Салтыкова и Станислава Понятовского), за правильность которого почти ручаются историки. Более того: он будет оставаться её фаворитом дольше всех – 12 лет! И не просто могущественным фаворитом, а настоящей сердечной привязанностью.
Много позже в фавориты выйдет другой Григорий – Потёмкин, но любви как таковой между ним и императрицей хватит лишь на пару лет, потом любовь остынет, выветрится, и останется только могущество важного сановника, «фаворита-аншефа», как называли его на армейский лад в противопоставление множеству других «унтер-фаворитов», «попавших в случай» и сменявших один другого.
И ещё более того: в прошлом году Екатерина родила от Григория Орлова сына Алексея, будущего родоначальника графского рода Бобринских. По сплетням, ещё прежде она дважды рожала от Орлова дочерей – Наталью (в 1758-м) и Елизавету (в 1760-м), но то – сплетни, а то – будущий граф, рождение которого прошло незамеченным для законного супруга лишь из-за его склонности к праздному любопытству: когда подошло время родов, верный слуга Екатерины, гардеробмейстер Василий Шкурин безжалостно и самоотверженно поджёг собственный дом, зная, что охочий до развлечений император непременно помчится к этому зрелищу, привлекавшему петербургских зевак и в следующем веке.
Нет, наверняка в письме к Понятовскому выпущено, что о судьбе Григория было спрошено. Пропуск неудивителен: Понятовскому как бывшему фавориту такая подробность могла бы быть неприятна. Наверняка спрошено – и наверняка отвечено, что Григорий ждёт за городом.
И действительно: «Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он подал. Другой офицер под видом лакея находился при её дверцах; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петергофа».
Описывая этот важный день, любят ссылаться на «Историю и анекдоты революции в России в 1762 г.» пера К.-К. Рюльера. Поэт, писатель и историк, он пребывал в то время в Санкт-Петербурге в качестве секретаря французского посланника. Памфлет его, впрочем, у современников не пользовался успехом. Видимо, даже французам было понятно, что Клод-Карломан пытается скормить им чудовищную мешанину из дипломатически-льстивых формулировок и самых невероятных басен. Екатерину, допустим, он видел едва ли не большей красавицей, чем видел её Григорий Орлов: «Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд – всё возвещало в ней великий характер. Возвышенная шея, особенно со стороны, образует отличительную красоту, которую она движением головы тщательно обнаруживала. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличительной красоты, чёрные брови и… прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны».
Век XVIII. Утро 28 июня 1762 года: Алексей Орлов увозит Екатерину Алексеевну
Преувеличений, как и недостоверных фактов в памфлете более чем достаточно. Зато именно от Рюльера мы можем узнать (поверить ли – другое дело), что карета для Екатерины была заготовлена Алексеем Орловым загодя. «Карета отправилась (…), запряжённая в 8 лошадей, которые в сих странах, будучи татарской породы, бегают с удивительною быстротою. Екатерина сохраняла такое присутствие духа, что во все время своего пути смеялась со своею горничною какому-то беспорядку в своём одеянии».
Карет в различных описаниях этого дня фигурирует вообще-то несколько. Включая наёмную, запряжённую шестью лошадями. Но очень может быть, что Алексей Орлов, ведомый интуицией, подогнал к флигелю как минимум два экипажа, расположив их у разных выходов – чтобы никто не смог перехватить Екатерину и помешать им. Здесь уже нам самим приходится руководствоваться интуицией: так много разных деталей, друг с другом не согласующихся, сообщают авторы сочинений, посвящённых 28 июня, тогда как сами действующие лица подробных письменных свидетельств оставить не пожелали. Алексей сопровождает карету верхом.
«В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова с князем Барятинским-младшим; последний уступил мне своё место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил, и мы отправились в Измайловский полк», – пишет Екатерина.
Одноколка, заметьте, – не гербовая карета и не дамское уютное ландо, а экипаж, императорскому статусу не соответствующий. Дело даже не в престиже, а в комфорте – он одноосный, о двух колёсах, но без рессор. Соответственно, не в меру тряский.
Ранним утром, когда Алексей прискакал за Екатериной, старший Орлов был занят совсем другим делом: заканчивал ночные посиделки. Не стоит удивляться, что в столь ответственный момент Григорий в шумной компании проводил ночь за картами и вином. Таким образом он от происходящего отвлекал Степана Перфильева, флигель-адъютанта Петра III. Бывшему комиссару Шляхетного корпуса Перфильеву император, уже вооружённый небезосновательными подозрениями, поручил следить за возможными заговорщиками. Вот он и следил. Раз Григорий мирно перекидывается в картишки – значит, всё спокойно в государстве.
Впрочем, не знаем, насколько бдителен был Степан Васильевич. Может быть, оба – Орлов и соглядатай Перфильев – только делали вид, что «всё спокойно»?
Глава V. В которой Григорий Орлов заряжает пистолет, с полной решимостью победить или умереть
Екатерина знала: она может опираться на четыре десятка участвующих в заговоре офицеров лейб-гвардии (в их числе и Фёдор Орлов, окончивший, как и старшие братья, Шляхетный корпус и совсем юным отличившийся в Семилетней войне; сейчас он – в Семёновском полку поручиком) и на десять тысяч солдат трёх полков. Это – не считая высших сановников империи: воспитателя наследника Павла Петровича Н. И. Панина, будущего московского губернатора М. Н. Волконского, президента Академии наук гетмана Войска Запорожского К. Г. Разумовского.
Екатерина нигде напрямую не говорит о степени своей вовлечённости в составившийся заговор. Но целый ряд документов свидетельствует: всё знала, была вовлечена, делала, что могла, в пользу заговора, даже сносилась с зарубежьем в поисках средств для гвардейцев. Супруга она не любила, а почти ненавидела, зато сразу полюбила власть, которая перед нею брезжила, но в руки пока не давалась. В тех же записках она, заметно преумножая бесспорные недостатки и пороки Петра III, постарается безжалостно представить его настоящим дегенератом, идиотом, только и знающим, что играть в солдатики.
Хватило бы и только этого анекдота (в старом, историческом значении слова, которым обозначали забавное или странное происшествие, казус): «Однажды (…) я вошла в комнату Его Высочества и была поражена представившимся зрелищем. Посередине кабинета (…) была повешена огромная крыса. Я спросила, что это значит, и получила в ответ, что крыса эта совершила уголовное преступление и по военным законам подверглась жесточайшему наказанию, что она забралась на бастионы картонной крепости, стоявшей у него на столе в этом кабинете, и на одном из бастионов она съела двух поставленных на стражу часовых из крахмала, что за это он приказал судить преступницу военным судом, что его собака-ищейка поймала крысу, которую немедленно затем повесили с соблюдением всех правил казни и которая в течение трёх суток будет висеть на глазах публики для внушения примера. Я не могла удержаться от хохота, выслушав эту удивительную нелепость; но это очень не понравилось великому князю, и видя, какую важность придаёт он казнённой крысе, я ушла и сказала, что как женщина ничего не смыслю в военных законах. Но он не переставал дуться на меня за тот хохот и за то, что в оправдание крысы я говорила о необходимости, прежде чем вешать её, расспросить и выслушать её оправдание».
Положим, давняя позорная смерть крысы и не стоит заговора против ещё не успевшего короноваться, но всё же самодержца.
Гвардейцев, особенно Григория Орлова и его братьев, наверняка мало заботило и то обстоятельство, что Пётр предпочитал и в супружеской спальне играть в «куклы и другие детские забавы», которые ему исправно доставляла его камерфрау. Заговор был движим совсем иными мотивами.
Единственное, что могла положительно оценить элита империи из действий императора, это подписанный им «Манифест о вольности дворянства», который не только полностью освобождал дворян от физических наказаний, что раньше водилось. Внук Петра Великого (между прочим, это определение включалось в титул Петра III, и выпустить на письме эти слова было чревато большими неприятностями) отменил введённую дедом обязательную и поголовную повинность служить государству. Теперь дворянство могло не служить вообще, однако привилегии за ним не только оставались, но и расширялись, включая право практически беспрепятственного выезда из страны и право свободно распоряжаться своими владениями даже для неслужилых. «Манифест», собственно, обеспечит России появление в будущем тех самых знаменитых «двух непоротых поколений», которые насчитает Александр Иванович Герцен. «Непоротые» – значит, такие, в ком, по Пушкину, «сердца для чести живы», а умы открыты для высоких ценностей. И уж во всяком случае «непоротые» если станут служить Отечеству, то не за страх, а за совесть, и так, как они понимают благо Отечества, а не как им велят.
Ну и кое-что «по мелочи», как может показаться. Пётр III упразднил Канцелярию тайных розыскных дел, пыточных казематов которой боялись как огня все подданные, не исключая дворян старейших родов. Поощрил торгово-промышленную деятельность, приказав создать Государственный банк с правом выпуска им ассигнаций. Разрешил свободную внешнюю торговлю. Повелел беречь леса – один из важнейших ресурсов страны.
Попытался преодолеть самое мрачное явление закосневшего феодализма, своим указом квалифицировав убийство помещиками крестьян как «тирренское мучение», хотя, с другой стороны, феодальные права дворян укрепил: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать»: то есть правьте своими людьми и живите их трудами, но и жизни их сохраняйте, не уменьшая «тиранством» население моей, Петра III, империи.
Успел он это за недолгий (семь месяцев) срок правления. Сочувствующие из числа современников отмечали, что в императоре, помимо малообразованности и пороков, были и жажда деятельности, неутомимость, доброта и доверчивость. Хотя академик Якоб Штелин, которому доверено было воспитание и обучение племянника императрицы Елизаветы Петровны, ещё недавно считал главной чертой своего ученика не столько способности, сколько лень.
Но за внуком Петра Великого (при рождении – иноязычным и даже инославным Карлом Петером Ульрихом) числились и непростительные отступления от достижений и заветов его предшественников.
Он заключил невыгодный для России мирный договор с Пруссией и вернул ей захваченные земли, тем обессмыслив все понесённые русской армией в ходе войны потери (именно в честь этого невыгодного для России Петербургского мирного договора и давался торжественный обед, за которым разыгралась семейная сцена). Зато готовился к династической войне с Данией за Шлезвиг, которым когда-то владели его предки. Война должна была вестись в союзе с любезной его сердцу Пруссией, тогда как на этот момент союзницею России была, наоборот, Дания. Он предполагал лично возглавить поход на Данию во главе гвардии, но гвардия находила сей поход неуместным, бессмысленным, а Шлезвиг – нужным разве что лично Петру, но никак не России. Осуждалось в обществе и намерение секвестировать имущество Русской церкви, отменить монастырское землевладение.
Вообще-то Екатерина позже всё-таки секвестр проведёт, однако Пётр, воспитанный поначалу в лютеранстве, ещё и заговаривал о реформе церковных обрядов и запрете на иконы, чего Екатерина, тоже перешедшая в православие из лютеранства, себе не позволит. Особое недовольство отечественных дворян вызывало наметившееся в очередной раз засилье иностранцев. К этому вроде бы было не привыкать, но всегда надеешься на лучшее…
Короче говоря, Пётр Фёдорович не был плоской, картонной фигурой. Дурная слава о нём была пущена на века вперёд дворцовой оппозицией, его вдовой, участниками заговора. И наоборот, те современные нам историки, которые делают центром своих исследований именно Петра III, охотно преувеличивают его достоинства или потенциал. Такой пересмотр старых хрестоматийных оценок падает на благодатную почву: на привитую нам, потомкам, дихотомию «наши» – «чужие». Нам свойственна поляризация действующих лиц истории по линии «добро» – «зло». Чего обычно не было, не бывает и не может быть с живыми людьми.
Орловы и их единомышленники и до ареста Пассека явно не намерены были откладывать задуманное в долгий ящик. На то были причины и у офицеров, и у самой Екатерины. Ей Пётр открытым текстом объявил, что после Датского похода может с нею развестись и жениться на своей фаворитке Елизавете Воронцовой. А зарубежный поход может увести гвардейцев из столицы, и им уже не удастся повлиять на ситуацию. Поэтому – сейчас или никогда.
Первейшую из задач они уже решили: государыню никто не сможет арестовать, пока она в бегах. Однако пристало ли государыне петлять, как заяц? Нет, это не побег от врагов – это бег к заветной цели. Так считают Орловы, которые сегодня, по сути, похитили Екатерину Алексеевну. Похитили, как они полагают, не просто у мужа, но – для Отечества.
Век XVIII. Утро 28 июня 1762 года. Алексей Орлов отнимает лошадь у крестьянина
Интересно, что по церковному календарю 28 июня – день перенесения мощей святых бессребреников Кира и Иоанна, прославившихся успешным врачеванием христиан. Подходящий день для излечения России… Следующий эпизод мы находим только в книге «Русские избранники и случайные люди в XVIII веке» (случайные – в смысле «попавшие в случай») фон Гельбига, секретаря саксонского посольства при дворе Екатерины II. Дипломат способен был узнать об этом разве что с чьих-то слов:
«Лошади Орлова были слабы. Когда они на дороге встретили крестьянина с возом сена, у которого была добрая лошадка, Алексей предложил ему обменять её на одну из своих. Крестьянин отказался. Орлов вступил в драку с ним, осилил его, выпряг его хорошую лошадь и оставил ему свою дрянную. Когда путники приблизились к столице, они встретили саксонца Неймана, которого посещали многие молодые люди и в том числе Орловы.
Нейман, увидя своего друга Алексея, закричал ему дружески по-русски: Эй, Алексей Григорьевич, кем это ты навьючил экипаж?
Знай помалчивай, – отвечал Орлов, – завтра всё узнаешь».
Нетрудно догадаться, что рассказать об этом мог только Нейман – Орловы об обстоятельствах судьбоносного дня «помалчивали» всю жизнь.
В это самое время другие экипажи – получше, нежели офицерская одноколка – выезжают из Ораниенбаума в Петергоф. Это император со свитой отправляется туда, где мог бы состояться торжественный обед в честь его тезоименитства. Но деревянный флигель пуст – птичка вылетела из клетки.
Секретарь французского посланника К.-К. Рюльер, описывая последний этап продвижения к столице, говорит, что императрица якобы едет за коляскою Григория Орлова «со своею женщиною», а позади «Орлов-солдат», то есть Алексей, «с товарищем, который его провожал». Француз даже не знает, что товарищ этот, скорее всего, – Фёдор Барятинский, роль которого в перевороте не будет исчерпана событиями этого дня. И Орловы для француза – какие-то «солдаты», никто, выскочки, и «товарищ» остаётся для него безымянным, тогда как Барятинский был при дворе более чем заметен, он – обер-гофмаршал Петра III.
Предполагая, что предприятие может кончиться неудачно, Григорий Орлов «со своим другом зарядили по пистолету и поменялись ими с клятвою не употреблять их ни в какой опасности, но сохранить на случай неудачи, чтобы взаимно поразить друг друга». Если француз это не придумал, то друг с заряженным пистолетом – Фёдор Барятинский.
Возможно, и горничную Рюльер оставляет в одноколке рядом с императрицей, исходя из правил этикета, по которым дама не может передвигаться без прислуги. Но нам кажется, что Екатерине сейчас не до хорошего тона. Тон, как и «какой-то беспорядок в одеянии», уже не может иметь значения. И можно предположить, что путь свой Екатерина завершает наедине с Григорием, в одноколке, где поместиться троим было бы затруднительно.