Михаил Егин
Усадьба
ЧАСТЬ 1. НА ЗЕМЛЕ
Ступени оказались вовсе не похожими на описанные стариком. Виновата ли была в том неточность повествования или ниловская забывчивость, а может, желание приукрасить, свойственное людям, разменявшим седьмой десяток и не желающим упустить шанс доказать молодым их никчёмность, а самому себе – величие своего времени. Время и было, вероятнее всего, главным виновником увиденной перемены.
– Тридцать восемь лет, – пробормотал Артём. – Удивительно, что тоннель до сих пор не обрушился.
«Он и тогда дышал на ладан, – раздался в голове пронзительный стариковский шёпот. – На ладан! Когда мы шли по нему втроём, любой из нас мог всех угробить. Если бы подпрыгнул вверх и ударился макушкой о свод».
– Заровняет – хоронить не надо, – произнес он вслух. Голос дрожал так сильно, что, казалось, он сейчас прервётся. В груди глухо ухало сердце.
Луч фонаря выхватывал из мрака отверстие шахты-колодца. Поручни вертикальной лестницы, уходившей вниз, вопреки ожиданиям, были сухими и неожиданно тёплыми. Вообще‑то, касаться их не следовало, одно из «подземных» правил гласит о том, что любой предмет может находиться под напряжением. Но это в городе, а здесь…
– Да и как спускаться…
Привычка отвечать на свои же мысли и возражения изворотливого разума выработалась у Артёма давно – ещё с его первых «автономок». Так он называл свои одиночные экспедиции. Автономность имеет ряд преимуществ. Одно из них в том, что некому смотреть на тебя с немым вопросом – а не сошёл ли ты с ума, друг любезный, если сам с собой разговариваешь. Для себя же Артём давно вывел, что диалог с самим собой способствует упорядочиванию мыслей и успокаивает. Любая проблема сама в себе содержит решение, если её проговорить вслух. Правильно поставленный вопрос – уже наполовину ответ. Другое дело, что только что виденное им осмыслению не поддавалось. Настолько, что единственный вопрос, который можно было поставить: а не сошёл ли ты с ума, друг любезный?
Сухость и теплота поручней объяснений не имели, но это пока не беспокоило. Был повод подумать о другом.
***
Дорога к усадьбе оказалась непростой. На иную, впрочем, Артём и не рассчитывал.
Четыре часа на двух электричках с Заневского Поста минуя Ладожский вокзал, чтобы избежать встречи с рамками металлодетекторов. Промозглая апрельская сырость на перроне станции, когда‑то соединявшей с большим миром затерянную среди болот деревушку. Поселение это должно было вымереть естественным образом ещё век назад, не посчастливься чьей‑то беспокойной натуре обнаружить неподалёку месторождение сланцев. Хиленькое, не чета давшему название одноимённому городку, но добыча позволяла существовать оставшимся жителям окрестных деревень. Реформы и рынок довершили начатую в двадцатом веке урбанизацию – район обезлюдел.
Остатки деревни Артёма не интересовали. Судя по рассказу Нилова, нужный ему объект находился по другую сторону железнодорожной ветки.
Прыгать с платформы не стоило – можно поскользнуться, да и неизвестно, что находится под обманчиво потемневшим весенним снегом. В мегаполисе он уже исчез, но не в области, и городскому жителю поначалу было непривычно смотреть на него из окна едущей электрички.
Дойдя до края платформы, лестницы Артём не обнаружил. Из снега высовывался блок ступени, из бетонного ребра платформы торчали прутья арматуры. Если на станции когда‑то и красовались перила с ограждениями, то они без остатка были спилены и проданы на металл стремительно одичавшими за последние четверть века аборигенами.
Не стыдясь (некого, ни души вокруг), Артём встал на четвереньки и, закряхтев, чувствуя, как тянет его в сторону «рёдфоксовский» рюкзак за плечами, спустил одну ногу с платформы. Нога сразу ушла в снег, потом уткнулась во что‑то скользкое, лежащее на торце. Опустив вторую ногу, Артём с трудом удержал равновесие. Выругавшись, он оторвался от потемневшей бетонной плиты, обернулся и посмотрел на спускающуюся вниз к деревьям железнодорожную насыпь. Предмет, на котором он стоял, был бетонной ступенью, аналогичной увиденной им с перрона. Только она уже лежала на земле. Наверняка под снегом были и другие, валяющиеся как бетонные дрова из разваленной озорными детьми поленицы.
– Ногу сломать, как два пальца намочить, – сказал он себе под нос, неожиданно почувствовав какую‑то неловкость при звуках своего голоса. Казалось, человеческая речь здесь не к месту. Впервые он подумал о том, почему поезд делал остановку на этой станции, несмотря на то, что билет ему продали до следующей, расположенной километрах в пятнадцати, около которой ещё теплилась жизнь.
Передвигаясь с особой осторожностью, он прошёл к краю насыпи. Кое‑где снег уже растаял, из тёмных проплешин торчали камни. Запах земли будил в душе что‑то первобытное, горожанином уже забытое.
Вспомнив о городе, Артём достал из кармана мобильник. В левом верхнем углу экрана простейшей «Нокии» ожидаемо горел значок отсутствия связи.
Это тоже была одна из черт, характерных для «автономок» – на помощь можно было не рассчитывать.
***
Ручеёк, проходивший через трубу под насыпью, быстро нёс мутную воду к краю подступавшего к станции редкого леса. С сожалением Артём ещё раз отметил про себя, что время для экспедиции было выбрано им неудачно. Снег покрывал ровное пространство шириной десять–пятнадцать метров, отделяющее его от леса, скрывая от желающего пройти возможные канавы, брошенные сваи, болото, наконец. Подумав, он отвергнул последний вариант. Покров бы наверняка подтаял на находящейся под ним влаге, по крайней мере, отличался бы по цвету. Он вспомнил рассказы своего деда, обладателя редкой профессии – полярного летчика. По цвету льда и снега можно определить его прочность. Важное умение для желающего посадить самолёт с грузом для полярников так, чтобы самому потом не присесть за гибель казённого имущества.
Снег перед ним был однородного цвета, что внушало надежду. Неприятное ощущение порождал сам цвет – грязного сахара, ближе к серому, чем к белому.
Спустившись с насыпи, Артём огляделся. Слева и справа от него была та же граница пустого пространства. К ручью лучше не приближаться – текущая вода несёт с собой тепло. Он осторожно прошёл по склону несколько десятков метров в сторону от ручья – с этого места перелесок (для того, чтобы претендовать на звание леса деревьям явно не хватало густоты) казался ближе.
Ботинки с высоким голенищем и шнуровкой уходили в наст на приемлемую глубину, встречая под собой нечто нетвёрдое, вязкое. Пройдя метров десять, Артём остановился и оглянулся.
Цепочка его следов от железнодорожной насыпи, тёмными пятнами выделявшаяся на поверхности серого снега, была единственным, что говорило о присутствии здесь человека. Платформа казалась покинутой и заброшенной. Время и климат разрушали бетон, со стороны он смотрелся непривычно из‑за отсутствия на нём обычного для областных станций граффити. Не было надписей, имён, городов, дат демобилизации, всего того, что оставляет человек, когда к нему в руки попадает баллончик с краской, и вокруг нет никого, кто мог бы вознегодовать. Понимающему граффити и надписи могли рассказать многое. Их отсутствие тоже.
Развернувшись, Артём уже быстрее пошёл к перелеску. Подойдя ближе, он заметил, что стволы некоторых деревьев повалены. «Поосторожнее надо будет перебираться через них», – подумал он, и, не успев даже понять, что происходит, провалился почти по пояс. С ходу повинуясь инстинкту и накрепко вбитым в голову инструкциям, попытался распластаться, выбросив как можно дальше вперёд руки, ища за что зацепиться. Рюкзак за спиной тянул назад. Пальцы пробили наст и глубоко воткнулись в снег. Выпрямить хотя бы одну ногу горизонтально не получалось. Вода, вмиг промочившая одежду, принесла с собой холод, отчего желание скорее выбраться стало просто неимоверным. Краем разума Артём с удовлетворением отметил, что не испытывает никаких признаков паники. Ситуация была неприятной, но не экстремальной. Надо было спокойно работать.
Лямки впивались в плечи, низ рюкзака стремительно промокал. Артём резко сунул правую руку под лямку, надеясь на то, что обшлаг куртки ни за что не зацепится. На мгновение лишившись опоры, соскользнул назад и передёрнулся, почувствовав, как холодная вода залилась в пупок. Можно было провалиться в болото по колено, но не по пояс. По пояс – это уже серьёзно.
Свирепо ткнув рюкзак локтем, он смог сбросить его со спины. Не теряя времени, полез на него, как потерпевший кораблекрушение на спасательный плот. Рюкзак – дело наживное, это он усвоил давно. Ни одна вещь не стоит человеческой жизни. Тараса Бульбу с его маниакальной страстью к своей трубке Артём понимать решительно отказывался. Ноги наконец‑то выпрямились в горизонталь, и с удвоенной энергией он поменялся с рюкзаком местами. Быстро, не вставая, откатился в сторону. Распластавшись как паук, не осмеливаясь перенести вес тела на локти и колени, он с рекордной скоростью дополз, извиваясь, до ближайшего поваленного ствола дерева. Ухватившись за него, подтянулся и оседлал, после чего, наконец, обернулся.
Сзади на поверхности снега расплывалось чёрное водяное пятно. Рюкзака видно не было. «Минус двадцать тысяч, – автоматически подсчитал он. – Со всем содержимым». Опасность, пусть и оказавшаяся не такой большой, как могла показаться (скорее всего, он провалился в заполненный водой овраг, вырытый параллельно насыпи), подействовала на нервы, мягко говоря, возбуждающе. Хорошо, если бы он, погрузившись ещё немного, просто встал на дно. А если бы глубина оврага была метра два?
Эта ситуация обыгрывалась им в уме неоднократно. Копать приходилось в основном в болотистых местах Ленинградской области, там, где к форс‑мажору нужно было быть готовым всегда. Его «коллеги», с которыми он изредка встречался в гостях для «обмена опытом», об опасностях провалиться под лёд или в болотное окошко рассказывали с азартом, красочно расписывая случившееся с ними, так что сторонний человек мог подумать, что любая прогулка «за грибами» в лес непременно должна закончиться под многометровым слоем вонючей жижи или на дне озера. На самом деле каждый понимал: бравада была напускной, все они инстинктивно боялись такой гибели. Боялись оказаться беспомощными перед медленно наступающей смертью, когда тело погружается всё глубже и глубже, пальцы уже не могут удержаться, соскальзывают, и ты уходишь вниз в вонючую холодную кашу из грязи, где невозможно найти опоры. Лицо обращено вверх, остекленевшие от ужаса глаза пытаются захватить как можно больше от ускользающего мира, рот открыт, но от ужаса не можешь даже крикнуть. Тело уже погрузилось, теперь черёд головы. Холодная вода льётся в уши, ноги судорожно пытаются молотить жижу, но еле двигаются, медленно и безнадёжно, как в кошмарном сне, когда убегаешь от неведомого некто по пространствам, выстроенным работающим на бешеных оборотах мозгом. Но это не сон, это жизнь, и она вот‑вот оборвётся. Наконец погружается и лицо. Грязная вода льётся в рот и ноздри, начинаешь захлёбываться. Глаза заливает, тело судорожно дёргается, пытаясь вытолкнуть жидкость из лёгких. Кисть руки, ещё остающаяся на поверхности, судорожно молотит в воздухе, как бы прощаясь с уходящим миром: «Пока‑пока, до свидания, всего доброго! Мой поезд уже вовсю катит на запасной путь». А что потом? Удушье, конвульсии, боль; интересно, какая именно? Сильная или слабая? Кто может это описать кроме утопавших, которым подфартило быть спасёнными? Сердце трепыхается всё слабее и слабее, мозг функционирует с удесятерённой скоростью, прогоняя по нейронам потоки паники, ужаса, сожаления. И раскаяния. Да, может быть, и раскаяния. Если боль всё‑таки уходит, покидая тело вместе с жизнью.
Артём истерически хихикнул. Некстати он вспомнил увиденную в больнице по телевизору передачу. На экране чередой сменяли друг друга эксперты, экстрасенсы, кандидаты околовсяческих наук, на чей разум оказала губительное действие унесшая в Лету НИИ и ВУЗы перестройка, за которую они в своё время яростно драли на площадях глотку. Маги всех расцветок и мастей обоснованно и аргументировано доказывали существование души после смерти. Ссылались на британских учёных, которые, как всегда, проводили недоступные пониманию обывателя опыты и эксперименты. Например, раскладывали на шкафах и антресолях в больницах рисунки так, чтобы изображения на них можно было увидеть только сверху. Потом пациенты этих больниц рассказывали тем же учёным, что там было нарисовано. Расчет был на то, что эти рисунки должны были от нечего делать разглядывать их души во время порхания под потолком, пока врачи со всем усердием пытались оживить пациентов, чтобы выяснить, что же именно видела душа, пока спасали бренное тело. Артём представил свою душу, которая вылезает из оболочки и пробирается наверх сквозь толщу воды, чтобы попорхать на поверхности над полыньёй. А потом она бродила бы положенное ей время, либо сорок суток, либо больше, либо меньше (здесь мнения учёных и шарлатанов расходились в зависимости от их собственных пожеланий), по железнодорожной насыпи возле бетонных обломков. Может быть, встретила бы здесь душу покойного Нилова.
***
С ним он познакомился в той же больнице, в палате челюстно‑лицевой хирургии. Уже при знакомстве старик Артёму не понравился. Выяснилось к тому же, что они тёзки, а мысль о том, что «этот» носит такое же имя, была ему неприятна.
Люди, которые думают, что с их зубами ничего не происходит, если они не болят, просто не предугадывают, что их ждёт в ближайшем будущем. Речь не о банальном кариесе. В обилии продающиеся разнообразные тянучки и соевый шоколад сделали людей, у которых нет кариеса, исключением из правил. Кариес стал бедой не большей, чем мозоли, и, видимо, Создатель решил, что он дал людям слишком много зубов, если они не могут правильно ухаживать даже за теми, что имеют. А поэтому восьмёрки для них явно лишние.
Возможно, так оно и было, но для Артёма ситуация, когда в двадцать четыре года человек вынужден удалять два зуба, казалась неестественной. Возмущало бессилие организма, казавшегося вечным и безотказным механизмом, сопротивляться первому разрушению. И ещё необходимость обращаться за помощью и отдавать себя в руки других людей. Поэтому он до конца надеялся, что противовоспалительные порошки уменьшат опухлость на шее и во рту, там, где ранее был выпиленный зуб. Но у бренной плоти были другие планы. Дух отчаялся возобладать над ней и отступил, когда спустя неделю после удаления правой нижней восьмёрки Артём в очередной раз проснулся ночью, проспав не более двух часов, и очумелый от недосыпа понял: боль отдаётся уже не только в ухе, но и под черепом, ближе к макушке. Это здорово напугало, и он набрал «03».
К его удивлению, на машине «скорой помощи» за ним приехали два мужика. Выслушав короткий рассказ (подробно рассказывать было невозможно, из‑за гнойника рот открывался не больше чем на два–три миллиметра), один из них флегматично заметил, что в последнее время такие случаи после удаления зубов подозрительно часты, и велел Артёму одеваться. А спустя два часа хирург уже орудовала у него во рту скальпелем, предварительно с трудом разжав челюсти, чтобы между ними проходил шприц с обезболивающим.
Так начался первый из проведённых Артёмом дней в больнице, где он оказался впервые с четырёхлетнего возраста, когда его заботливая мама посчитала, что иметь аппендикс в наше время – непозволительная роскошь.
***
Когда дрожь в руках практически исчезла, Артём выпрямился и мысленно подсчитал убытки. Никакой трагедии не произошло, потеря рюкзака входила в возможный сценарий, так же и как провал под снег. Другое дело, что с ним подобное случилось в первый раз. Рано или поздно должно было произойти. Кто знает, сколько правды было в словах других поисковиков, но иногда слушая их Артёму было даже неловко за свою удачливость. Почти десять лет ковыряния в земле, шатания по развалинам, иногда драк с конкурентами или с теми, кто задавал лишние вопросы – и ни одного перелома, ни одной серьёзной травмы (синяки и ссадины не в счёт), даже ни разу не грабили и сильно не избивали. Для человека, сделавшего себе в столь молодом возрасте имя на собирании всего того, что впоследствии можно продать, это было редкостью.
Клише «чёрный копатель» Артём не любил. Первой ассоциацией к такому определению был небритый, зверовато оглядывающийся мужик с уголовным прошлым, разрывающий курганы, могилы, ежедневно перебирающий кости погибших советских и немецких солдат в поисках украшений и золотых зубов. Ярлыки, как всегда, имели мало общего с действительностью.
Профессией такой способ заработка назвать, конечно, было нельзя, чем‑то это было похоже на сбор металла бомжами с последующей сдачей в скупку. Однако разница была – и существенная. Разница была в людях, которые этим занимались. Среди них не так много было тех, кто ставил перед собой цель разбогатеть. Желающие искали клиентов, перепродавали и жили на вырученные средства. Далее, если бизнес шёл хорошо, открывали антикварные лавки, а если повезёт и магазины. Возраст постепенно менял людские характеры, поисковики превращались в скупщиков и торговцев. Не все, а лишь те немногие, у кого была голова на плечах и коммерческая жилка. Таким считал себя и Артём. До открытия торговой точки ещё очень далеко, антикварный бизнес консервативен и врастают в него в этом узком специфическом мире, где все друг друга знают, медленно. Но что такое постоянная работа «на гражданке», так и осталось для него тайной за семью печатями.
Интерес к истории привил ему старший брат, незадолго до своей гибели начавший брать его «по грибы», по его собственному выражению. Сейчас Артём с усмешкой вспоминал о том, как они ходили со старым, купленным у кого‑то с рук, металлоискателем по островкам, разбросанным вокруг Кронштадта. Прибор звенел там почти непрерывно – земля была нашпигована металлом, в основном проволокой или другим мусором. Потом они по очереди гребли на резиновой лодке к дамбе, в ту пору ещё не достроенной, и смеялись, когда брызги воды из‑под вёсел летели в разгорячённые лица. Старший коллекционировал монеты. Куда всё потом девалось, никто не знал. Брат погиб как‑то странно, глупо и оттого вдвойне обидно – возвращаясь из Петрозаводска, где строил объездную дорогу, он съехал в кювет на своей видавшей виды «десятке» с трассы около Сясьстроя. Машина перевернулась и загорелась. Выбраться он не смог. С его вдовой и маленьким племянником Артём видеться не хотел.
Во время учёбы в институте интерес превратился в страсть. Отсутствие привлекательности в выбранной профессии экономиста вылилось в нечто неожиданное. Благодаря способностям и хорошей памяти он не вылетал на «допсу», не опускался ниже четвёрок и не имел проблем с деканатом, хотя и вопреки настойчивым просьбам родителей умудрился пробить проживание в общежитии (для имеющего свою жилплощадь в городе питерца – дело почти немыслимое). Оказавшись в атмосфере царившей в общаге непосредственности и пофигизма, Артём с неожиданной остротой осознал своё отличие от сверстников. То, что во время обучения в школе сглаживалось вечерними посиделками с родителями, после гибели старшего сына особенно трепетно опекавшими младшего, полезло наружу с утроенной силой.
Один из его соседей по комнате, приезжий парень из Кировской области, завёл скверную привычку вставать в шесть утра, чтобы пробежаться по расположенному недалеко от общаги Удельному парку. Чтобы не проспать, он заводил будильник. Тот, срабатывая, будил и Артёма. Прочие обитатели комнаты на электронную кукушку не реагировали. Просыпался только Артём и, не шевелясь, сквозь приоткрытые веки с ненавистью следил за тем, как сосед одевается в спортивный костюм и уходит. Так продолжалось три месяца.
Выход из положения был найден простой и банальный. У вахтёра, большого любителя выпить и порассуждать о том, как всё было замечательно в благословенные советские времена (когда сам он занимался тем же самым сидением на стуле лишь с той разницей, что сторожил не общагу, а склад пиломатериалов, с которого можно было что‑то подворовать и продать на сторону), были большие наручные «командирские» часы, якобы подаренные его отцу самим Ждановым за неведомые заслуги. Часы эти вахтёр регулярно снимал и вешал на вбитый в стену около его стола гвоздик на уровне глаз. Оттуда‑то их Артём и снял, когда их хозяин в очередной раз потащился курить на крыльцо. Дальше часы переместились в его кармане в мужскую раздевалку, где валялись разбросанные вещи его сокурсников, в тот день бежавших кросс.
Пропажа обнаружилась сразу. Вахтёр рвал и метал, кляня паршивцев, которых в лучшие времена давно бы отправили в Воркуту, чтобы они лучше узнали жизнь, добывая для страны уголёк в местах не столь отдалённых. А спустя два часа кировчанин, к общему удивлению, вытащил дедовский раритет из кармана собственной куртки, когда собирался дать закурить нескольким таким же спортсменам, вместо пачки сигарет и зажигалки. О том, кому принадлежит эта вещь, известно было всем.
Никто не пошёл никому ничего сообщать и докладывать. Часы незаметно подкинули вахтёру в ящик его рабочего стола, а с кировчанином просто постепенно перестали общаться. Соседи по комнате, с Артёмом в том числе, вежливо попросили его «на выход». Сначала тот пытался что‑то доказать, но потом не выдержал давления, сломался и съехал на съёмную жилплощадь, а потом и вовсе убрался домой, засыпавшись на экзамене. Об истинном виновнике инцидента с часами так никто и не узнал.
Подобные эпизоды случались и позже. И всегда он выходил победителем за счёт изворотливости, остроумия и желания одолеть мешавшее ему жить препятствие. Эти качества помогли ему к окончанию ВУЗа построить свой маленький бизнес, найти квартиру, съём которой обходился ему в неприлично низкую по питерским меркам сумму, и практически полностью порвать с родителями, зависимостью от которых он втайне всегда тяготился. Желание казаться лучше, чем он есть, и лицемерие не позволяли Артёму вообще не звонить им, но общение он ввёл в строго определённые рамки: три звонка в неделю с вежливыми расспросами о здоровье, пара визитов за месяц, чтобы поесть маминой еды на знакомой и казавшейся сейчас очень убогой кухне, раз в полгода – помощь на даче. Для успокоения ещё не окончательно огрубевшей совести такой «заботы» хватало. В оправдание Артём говорил, что многие дети не делают для своих родителей даже этого, и был прав. Постепенно он убедился в справедливости следующего постулата: нужно быть честным по отношению к самому себе. Если начинаешь убеждать себя, что чёрное в действительности белое, то это прямой путь к шизофрении. Понял он и то, что цинизм полезен. Не лучшее качество, но, по крайней мере, сохраняет голову холодной. Не позволяет смотреть на мир сквозь розовые очки, верить чужим словам и придавать значение своим.
Цинизм помог и теперь, на краю перелеска в этой забытой богом Тмутаракани. Рюкзак, в конце концов, можно было вытащить и через пару месяцев при счастливом стечении обстоятельств и при условии, что он когда‑нибудь сюда вернётся. Потеря пенки, фляжки, алюминиевой посуды, еды и запасной одежды не фатальна. Всё самое ценное у него с собой. «Нокиа» в кармане джинсов от воды, конечно, дала дуба, но связи всё равно нет, расстраиваться не из‑за чего. Цена такому телефону – тысяча в любом салоне.
Ксерокопия паспорта, лицензия, запасные деньги, записная книжка, коробок спичек (зажигалкам Артём не доверял) были заботливо упакованы в несколько непромокаемых пакетов и лежали во внутреннем кармане куртки напротив сердца. Там же, чтобы удобнее было доставать правой рукой, лежал снятый с защёлки травмат – пистолет «Оса», заряженный тремя патронами с резиновыми пулями и одним сигнальным. Проверив пистолет, Артём потянулся к поясу, где висел штык‑нож с автомата Калашникова, купленный им пару лет назад на развале у «Юноны», и впервые огорчился, обнаружив его отсутствие. Видимо, когда он, извиваясь, выбирался из водной ловушки, нож выскользнул из ножен и последовал за рюкзаком.
Остальное было на месте: предназначенное для отнимания местным населением в случае возникновения конфликтной ситуации потёртое кожаное портмоне с находившейся внутри не стоящей сожаления суммой, фотик, флакончик йода, фонарь. Последний должен был лежать где‑то на неведомой глубине вместе с рюкзаком, однако утром, несмотря на все старания хозяина, внутрь залезать не пожелал, отправившись в карман куртки. Его место в рюкзаке заняли старые джинсы. Их‑то сейчас Артёму и недоставало больше всего. Мокрая одежда неприятно обхватывала ноги, мошонка в трусах уменьшилась до размера грецкого ореха. В ботинках чавкала вода. Сняв их, Артём вылил воду и тщательно отжал носки. Потом, ёжась на апрельском ветру, то же самое проделал с поочерёдно снятыми и надетыми джинсами, трусами, майкой и свитером. Ухмыльнувшись, подумал, что военкомат, знакомства с сотрудниками которого он всеми силами избегал, был бы рад такому шустрому бойцу. Если время переодевания и превышало пресловутое «пока горит спичка», то ненадолго.
