Звездный Мост

Георгий Лугов

Звездный Мост

Истоки

«Ныне взяли нашу землю, завтра возьмут вашу»

(Котян, хан половецкий)

В скудное дождями лето шесть тысяч семьсот тридцать первое тревожно стало в Диком Поле. Беда вторглась в ковыльные степи, что пролегли от Змиевых валов Поднепровья до извилистого русла Дона и болотистых берегов Меотиды. Гуляют над опаленными просторами бессмертные Симаргловы дети, хмельные степные ветра. Играет пряными волнами безбрежное травянистое половодье. Многое повидала на своем веку курганная степь, усеянная выбеленными солярным светом костями, звериными и человечьими. Кто способен исчислить народы, что пасли здесь тучные табуны племенных коней задолго до появления в пределах Дикого Поля кыпчаков или куманов, иначе половцев?

Половцы – кочевой народ, влившийся в степные просторы из-за синей ленты Итиля и занявший земли печенегов, разбитых и рассеянных по Ойкумене дружинами князей Ярославичей. За годы соседства между Русью и очередными пришлецами выковались определенные отношения… Были стычки с набегами на порубежные селения. Был худой мир, который временами отвратнее войны. Бывали шаткие союзы, когда родичи-князья, отчаянно пытаясь разделить между собой власть, не гнушались пропускать за кордоны Отечества саблезубую саранчу на скакунах со стоптанными копытами, никогда не знавшими подков. Случалось, что отдельные половецкие рода садились на полуденных границах, учились пахать целину, выращивать овощи и хлеб. Они становились земледельцами, забывая прежний кочевой уклад и старых языческих богов, вытесняемых верой Христа.

И вот новая напасть… Измученные верховые, прибывая на взмыленных лошадях с восходных рубежей, доносили тревожные вести: к низовьям Дона вышла неведомая ранее орда, испепелившая в минувший год многие поселения Закавказья и, прорвавшись через Железные Ворота Дербента, разорившая на своем пути земли аланов. Именуются монголами, но за ними идут и другие народы – киргизы, татары, торки или тюрки, кто их ведает… Верховодит ими Субудай Багатур, неистовый одноглазый воитель, а направляет бог Тенгри и хан Темучин, принявший титул Великого хана − Чингиса, навечно закрепленный вражьей кровью и каленым железом. Число их довольно велико, до тридцати тысяч клинков, а возможно и больше, поскольку никто из живых не вел подсчета. Коварство их безгранично, и владетель задонских кочевий Кончак уже поплатился за свое легковерие. Родичи его превращены в рабов и конюхов, сопротивлявшиеся были уничтожены. Монголы никому и никогда не прощают неповиновения… Сбитая в крепкие тумены разноплеменная воинская масса поражает жесткой дисциплиной и уставом, немыслимым для половецкой вольницы.

Что же делать? Выходить на битву − или склониться, пасть на колени, покорившись раскосым пришлецам, хмельным невиданным успехом и добычей? Или бросить привычные кочевья и опрометью утекать прочь, спасая жен, детей, добро? И половцы целыми родами уходили из степей на Русь, а кто и еще далече, за Южный Буг и Днестр, минуя заснеженные кручи поросших хвоей Карпат, пробираясь до плодородной Паннонии, называемой теперь Венгрией или Угорской землей.

Правитель Киева Мстислав Романович Старый призвал на общий совет русских князей, где было единогласно приговорено решить дело мечом, встретив неприятеля за пределами обжитых рубежей. Сборы не были долгими, и дружины срединных городов побрели вдоль днепровских берегов, сотекаясь к городку Заруб, стоявшему на реке Трубеж близ Варяжского острова.

Здесь Мстислава нашли монгольские послы, державшиеся с достоинством уверенного в своей мощи противника. Они выразили удивление, что киевский князь выступил против Субудая, но тот не оскорбил русичей, не входил к ним в землю, а лишь наказал нерадивых ордынских данников – куманов, издревле злодеев Руси, которых следует сообща привести в повиновение и лишить неправедно прижитого богатства… Подобное изъявление дружбы Мстислав расценил как скрытое требование признать равенство между ним, владыкой стольного града, и восточным варварским царьком, что варит неугодных людей в котлах с кипятком. Половцы молили отвергнуть предложение надменных посланцев, союзные дружины рвались добыть воинской славы, к Зарубу подходили подводы со снедью и вином… Мстислав Романович озвучил желанное войском решение, и десятерых ханских переговорщиков тут же казнили.

В то же время Мстислав Галицкий погрузил отряды на тысячу стругов, спустился вниз по Днестру и прибрежными водами завернул в широкое устье Днепра, остановившись у городка Олешье, прежней эллинской Ольвии. Ночью в спящий лагерь галичан прибыло ордынское посольство. Мстислав побеседовал с ними и повелел отпустить не чиня препятствий. Прощаясь, послы пообещали: «Вы хотите битвы? Будет! Мы не творили вам зла. Бог един для всех народов: он нас рассудит».

Русские полки соединились у впадавшей в Днепр речки Хортица. Здесь случилась первая сшибка с ордынским отрядом, нарвавшимся на дозор киян. Степняки были порублены, в полон попал их тысячник, знатный менбаши Гемябек, которого Мстислав Старый, учинив мимолетный допрос, передал на растерзание жаждавшим кровной мести Кончаковичам.

Отметив одержанную победу, русичи длинными колоннами пошагали по степному бездорожью навстречу пламенеющим лучам восходящего солнца.

Наутро девятого дня половецкие разведчики доложили, что ордынские конные корпуса расположились вдоль русла илистой речицы, именуемой Калка.

Увидев перед собой стяги и лохматые бунчуки неприятеля, полки Мстислава Галицкого и Даниила Волынского с ходу ринулись в жестокую сечу. Степняки дрогнули, затем начали медленно отступать. Русичи потянулись следом. В этот миг свежий ордынский тумен,− десять тысяч сабель темника Джэбе,− ударил во фланг галицко-волынского войска, где таборным скопом сгрудились половцы. Они тут же пустились наутек, губя русские ряды, и, достигнув близкой переправы, врезались в построенных для битвы ратоборцев Мстислава Черниговского. Позабыв о союзном долге и воинской чести, степняки опрокинули русичей в мутные воды Калки, после чего бессовестно занялись грабежами.

Переправа была захвачена неприятелем. Прижатые к реке галичане полегли почти полностью. Немногих уцелевших в этой резне дружинников ордынские летучие отряды гнали по степному безводью почти до самого Днепра.

Полки Мстислава Старого укрепились в лагере, не принимая участия в разыгравшемся сражении. Еще можно было согласно отступить и постараться уберечь войско, но киевский князь выжидал, надеясь удачным ударом повергнуть Субудая. Впрочем, свершить это было уже невозможно. Русский стан плотным кольцом окружили подвижные отряды конных лучников, подкрепленные наемными ватагами казаков-бродников, тяжелой конницей аланов и суровыми кавказскими горцами.

Трое суток под непрерывным дождем из сулиц, метательных камней и огненных стрел отражали измотанные русичи кинжальные атаки ордынцев. Счет искалеченных ратников шел уже на тысячи. Мстислав тщетно искал разумный выход из сложившейся патовой ситуации.

Тем временем в лагере объявился бродник Плоскиня, один из местных казачьих атаманов. Отдавшись в руки дружинников, он потребовал встречи с киевским князем, коему доверительно сообщил, что к ордынцам подходит задержавшийся в Таврии крупный отряд хана Чыгиря. Воинство Субудая утомлено затянувшимся сражением, полководец Чингиса готов выпустить из осады Мстислава и его ратников за высокий, но разумный выкуп. Плоскиня торжественно поклялся на кресте, что степняки не прольют ни капли русской крови, ежели Старый проявит свойственную ему мудрость и примет предложенные условия.

Мстислав поверил переговорщику, и кияне сложили оружие.

Монголы сдержали свое обещание − княжья кровь не пролилась… Злосчастный Мстислав Романович и двое его зятьев были связаны и задушены под досками помоста, на который уселись пировать ликующие победители. Большую часть пленных ордынцы потопили в Калке, а оставшихся продали вездесущим евреям-рахдонитам, и не один десяток лет изредка возвращались из заморских краев поседевшие, смуглые от сарацинского загара страдальцы − кто из Леванта и Палестины, а кто из Египта, далекой страны занесенных пустынным песком пирамид.

Слухи о продвижении ордынских туменов к землям Поднепровья ходили противоречивые. Срединные города собирали ополчения, готовясь выступить на защиту стольного града Киева, захлебнувшегося в звенящих волнах колокольного набата.

И тут змеистой молнией пронеслось невероятное известие: степняки, дотла разорив городок Святополч, повернули к Донцу. До окраин киевских посадов оставалось чуть более пятидесяти верст… Не имея в достатке крепких лестниц, тяжелых пороков и стенобитных орудий, опытный Субудай не решился штурмовать хорошо укрепленный город; тем более, что кияне перестали посыпать головы пеплом и стенать по погибшим сородичам. Жители в едином душевном порыве взялись за секиры, копья и топоры, а лепные кафтаны сменили на кольчуги и брони.

Весьма вероятно, что ордынцы поспешно покинули Русь и двинулись на северо-восток, получив безусловный приказ хана Чингиса вторгнуться в Поволжье. Однако на излете этого неудольного для русичей года степная орда была наголову разбита волжскими булгарами у Самарской Луки и с ощутимыми потерями отступила в солончаковые прикаспийские степи, бросая по дороге обозы и скот.

Южные города и веси лежали в дымящихся руинах… Лето выдалось засушливым, жарким. Над исстрадавшейся без живительной влаги землей носились пыльные смерчи, безудержно полыхали грозы. Горели пшеничные посевы, горели леса и болота, вода в озерах и реках стала непригодной для питья. «Густые облака дыма затмевали свет солнца, мгла тяготила воздух, и птицы падали мертвые на землю»,− скорбно сообщал летописец.

А на закатной стороне появилась неведомая ранее яркая звезда и в сумерки озаряла небосвод блестящими лучами.

Страшно это было, причудливо и странно, непостижимо для разумения…

Впрочем, жизнь постепенно входила в привычное русло. Покойников отпели и предали земле, на местах расчищенных пожарищ возводились новые дома и церкви. Последующий год принес обильный урожай, цены на хлеб упали, в водоемах вновь появилась рыба.

Новый киевский князь Владимир Рюрикович отправился в карательный поход и почистил степь, сполна отомстив вероломным половцам за их предательство.

О неистовых пришлецах более ничего не было слышно. «Кого Бог во гневе своем навел на землю Русскую?»,− временами судачил народ, собираясь на торжищах, но не мог найти ответа на этот насущный вопрос.

Так, в трудах и заботах, прошло тринадцать лет…

Вольный город Мышград

«Для имперского полиса возможно все, что целесообразно»

(Эвфем, архонт Афин)

Крутобокая, тяжело нагруженная лодья неторопливо двигалась на веслах по полноводной реке Влге, игравшей красноватыми бликами позднего заката. Погода стояла тихая, теплая, непривычная для осеннего месяца листопада. Молога давно осталась за кормой, и одноглазый кормщик приказал гридням скатать поникший льняной парус, расцвеченный красными и белыми продольными полосками.

Солнышко устало катилось к виднокраю, скрывшись за пушистыми верхушками сосен, зубчатой стеной обступивших речные берега. В быстро темнеющем небе зажигались лампадки первых звезд, которые словно радужными кирпичиками выстилали на куполе небосвода призрачную вселенскую дорогу.

− Поспеваем до ноци, князе!.. Вот она, Юхоть-то, по сцуицу! − громко сказал кормщик, коренастый и плотный сицкарь из Мологи, почесывая растопыренной пятерней курчавую бороду.− Коли бозе даст, вскорости прибудем до места.

Ростовский князь Василько Константинович встряхнулся от дремоты, бездумно прислушиваясь к словам кормщика, известного в Залесье как Данила Карась. На мологжанском торжище он в шутейском побоище лишился левого глаза, и с тех пор за ним цепко прилепилось еще одно прозвище − Циклопус. Данила на местных зубоскалов обиды не держал, потому как душевно обожал старика Гомера и по складам читывал «Одиссею», подучив эллинский язык в бурной молодости, когда лихая судьба-злодейка надолго зашвырнула его в такие теплые, но чужие ромейские края.

Князю Василько шел двадцать восьмой год. Был он высок, статен собой, русоволос, румян, носил небольшие усы и подстриженную бородку; под черными бровями его блестели небесным цветом добрые и умные глаза.

Двадцать лет назад, чувствуя приближение конца земной жизни, Великий князь Константин Всеволодович выделил своим малолетним чадам уделы. Василько принял славный Ростов, древний город на берегах озера Неро, основанный мерянами задолго до прибытия дружины Рюрика на Русь. И вот без малого второй десяток лет он правитель затерянной в дремучих лесах Ростовской земли, по его указаниям работные люди рубят просеки, прокладывают новые дороги, наводят мосты через многочисленные лесные речки. Постепенно обустраивается град Ростов: завершено укрепление головных ворот и защитных стен, появились просторные дома в три поверха, достроен белокаменный Успенский храм, и теперь искусные изографы украшают его внутреннее убранство соответствующей благочинной росписью.

Растворившаяся в гаснущих сумерках Влга делала плавный поворот направо; по левую руку открылось камышовое русло Юхоти, образуя холмистый мыс, обнесенный вдоль берега наклонным тыном из острых дубовых кольев. На холме стояла деревянная крепость с несколькими сторожевыми башенками. Из-за верхотуры добротных стен виднелись покатые крыши домов и мастерских, над которыми высился квадратный детинец со смотровой каланчой. Немного поодаль красовалась изящная церквушка с православным крестом на золоченом луковичном куполе. Над засыпавшей великой рекой негромко звучал чистый колокольный звон, буквально струившийся невидимыми волнами по замершему воздуху.

− Вецерню отце Николай творит… Лепно-то как, а? − душевно изрек Данила.

− Почему сам? − удивился Василько.− Трудно из Углича доброго звонаря позвать?

− Не доверяет,− объяснил Данила.− Он до попова сана у халицкой старой друзине запевалой был, так цто дело знает. Ховорит, есть тако словесо − хармония.

− Есть,− кивнул головой Василько.− Эллинское слово, означает соразмерность… Понимаешь, слух надобно особый иметь, чтобы эту гармонию уловить.

− Вот! − сказал Данила и поудобнее взялся за правило.− Посему и не доверяет!

Кормщик ловко провел лодью мимо островка в устье Юхоти, где на врытом в песок суковатом столбе чадил смоляной факел, а на перевернутом кверху дном челноке развалился бородатый мужик в просторной шерстяной чуйке и задумчиво грыз пузатое яблоко, искоса поглядывая на приближавшееся ростовское судно.

− Мих-ха-а! − прокричал мужику Данила, призывно воздев над головой руку.− Яко здоровье Милославиця и его любавы?

−Слава Богу! − солидно ответствовал мужик (звали его Миша Новогородец).

− Цто нерасховорцивый нынце, Михайло Потапыць? − не унимался Данила.

− Да ницто… лень заела,− отмахнулся от него Миша.− Плыви ужо, Карась!

Лодья, тяжело просев осмоленным корпусом в черную воду, подвалила к освещенному искрящими факелами пологому берегу. Гребцы сноровисто заработали веслами, нацелясь на показавшуюся впереди бревенчатую пристань, где покачивались набитые пузатыми бочонками расшивы и крупное черное судно со звериной головой в носовой части.

− Ты хлянь-ко, князе,− протяжно присвистнул Данила, сердито вращая округлившимся глазом.− Никак, нурманнский драккар?

− Свейским гостям путь в верховья Влги закрыт по личному указу князя Юрия,− подал голос Никита, доверенный ростовский дьяк.− В Усть-Шексне аккурат с Пасхи особые кордоны стоят, никого никуды не пущают.

− Тохда на кой хрен?! − возмутился Данила, деловито закатывая рукава толстой холщовой рубахи.− Дозволь, князе, мы с робятами им ребры посцитаем!

− Да погоди ты,− с досадой проговорил Василько, наскоро приводя в порядок измятый кафтан.− Что ты за человече, Данила?! Шибан какой-то! Язык почесать да кулаками помахать! Вскорости все у хозяина прознаем, что да как.

− Цто да как,− ворчливо повторил Данила.

Василько молодецки перемахнул через борт и спрыгнул на дощатое полотно пристани. Встречавшие их работные парни крикнули здравицу князю и занялись швартовкой лодьи, приятельски переговариваясь с ростовскими гриднями.

За спиной бодро взвизгнула свирелька, загудели рожки и пятиструнные гусли, гулко забил большой барабан. Василько обернулся. Навстречу ему шел настоящий велет: рослый, очень плотный человек с породистым лицом латинского патриция, по прихоти отпустившего пышные полянские усы почти до подбородка. Высокий лоб его прикрывала короткая челка, чистые седые волосы свободно лежали на висках, в правом ухе поблескивало золотое кольцо. Из-под густых бровей ясно смотрели прозрачные голубые глаза. Ворот белоснежной льняной рубахи, вышитый червонной вязью, был настежь распахнут, синие шаровары заправлены в прочные кожаные сапоги. На могучей груди, на золотой цепочке висел тяжелый золотой оберег − колесо со спицами в виде солнечных лучей, загнутыми концами направленных посолонь.

− Здравствуй, княже! − прогудел велет, раскрывая медвежьи объятия.

Это был полноправный хозяин здешних мест − Вольга Милославич, он же матерый Галицкий Волк, гроза ляхов и германцев, не раз хороненный людской молвой, но воскресавший и возвращавшийся в мир более могучим, чем прежде. Наставник Владимира, младшего брата ростовского князя, законный муж его любимой двоюродной сестры Марии Ярославны. Человек, спасший ему жизнь в тяжком походе на мордву, когда они выбирались из гнилых заокских болот, и у Богом забытой халупной веси нарвались на ватагу мордвинов, потрясавших корявым дрекольем. Василько сбили с ног, удар сучковатой дубины помутил сознание. Он лежал в болотной жиже, окруженный визжащей толпой напичканных дурными грибами лесовиков. Лохматый мужик давил ему коленом на грудь, щерил в оскале рот, силясь добраться цепкими пальцами до горла. Вокруг с ревом барахтались в грязи ростовские и суздальские кметы, на каждого навалилось по два-три мокшанина. Воевода Еремей, весь исколотый рогатинами, крушил шипастой булавой вражьи черепа, но не мог добраться до своего князя. Василько устал бороться, жесткие пальцы все крепче смыкались у горла, перед глазами лопались темные пузыри… И вдруг стало полегче! Мордвин охнул и податливо осел набок, над плечом промелькнуло дымящееся острие. Василько сквозь душевный морок различил смазанный силуэт Вольги, врезавшегося в гущу языческого воинства с обнаженными саблями в неистово двигавшихся руках… Они сдюжили, дотла сожгли мятежную весь и деревянных идолов, жителей со скарбом и скотиной угнали за собой в Суздаль, а местного замшелого кудесника, осерчав от нежданных потерь, повесили на кривой осине.

Трижды расцеловав князя в покрытые здоровым румянцем щеки, Вольга обнял Василько за плечи и повел вдоль крепостной стены к воротам, где воодушевленно трудилась музыкальная ватажка, именуемая на латинский лад квартетом.

Дорогой их нагнал запыхавшийся Данила, передавший ростовскому князю берестяную писульку с перечнем привезенных товаров.

− Триста пудов ржи, по сто пудов пшеницы, ячменя и семя просяного,− не читая, по памяти проговорил Василько.− Можем еще лодью пригнать, коли надобно, давненько такого знатного урожая наши хлеборобы не собирали!

− Закругляйтесь,− здороваясь за руку с Данилой, мимоходом сказал Вольга,− пусть робята сносят мешки на прием. Опосля топайте к Гостиному двору, там Марья наказала мовницу топить, девки веники березовые готовят… А после гулять будем! Хранилища под завязку набиты, угличане зерном ржаным завалили выше крышки.

− А ты чем порадовал? − спросил Василько, кивая головой на тяжелые расшивы.

− А я их медовухой да сбитнем,− усмехнулся Вольга.− Мед у нас дюже добрый, сам ведаешь. Из Володимера за ним прибывают, из Новограда на Ильмене! Левант с Мишей возили в Чернигов полторы сотни бочек, так озолотились, иначе и не сказать. Теперь к ромеям в Тавриду нашим торгашам приперло наведаться. Будем к лету еще пасеки ставить для пчелок-трудяг, что честно две вещи делают, Богу и человеку потребные: воск и мед.

У полуденной стены закипела работа. Двое келарей в темных рясах развернули рыльце лебедки, ростовские и местные гридни цепочкой тянулись от пристани с мешками за спиной, укладывали ношу на большой бортовой подъемник, вздымали тяжкий груз на стену, а оттуда − по округлому наклонному желобу − прямиком в бездонные мышградские закрома. Дело спорилось.

Василько, прищурившись, с интересом разглядывал рослого мальчика семи или восьми лет, стоявшего возле колбы масляного фонаря и махавшего им рукой.

− Это же племяш мой! − обрадованно произнес ростовский князь.

− Мирослав, так! − в голосе Вольги сквозило удовольствие.− Окреп за лето, а то хворал часто, тоньше жердины был. Машута вся поизвелась, куда за лекарями да за травками-муравками не посылала, едва ли не в самый Киев! В дальние скиты ездила, на Белоозеро я ей по пролетью струг наш давал.

− Добро! − кивнул головой Василько.− Долетели до небес Марьины молитвы.

− Несречу он обломал,− хмуро проворчал Вольга,− посему и оклемался.

Василько, кашлянув в кулак, строго сказал:

− Вольга Милославич, окстись! Негоже языческую смуту в людских головах сеять. Человек уважаемый, а ведешь себя временами… Не по-христиански!

− Да уж какой есть,− устало махнул рукой Вольга.− Другим не стану.

Василько хотел возразить, однако хозяин Мышграда грустно заметил:

− Поздно, княже, поздно…

− Почему? − вздрогнув, спросил Василько, но его вопрос остался без ответа.

Они подошли к распахнутым воротам крепости, где на месте обычной надвратной иконы был прибит озорной мышградский герб: изумрудный миндалевидный щит, на фоне которого бодро плясала серая мышка, сжимавшая в приподнятой лапке кружевной платочек. На башенках ярко светили масляные фонари. Подъемный мост через заполненный проточной водой ров был еще опущен. Юные пастухи, орудуя хворостинами, загоняли внутрь десяток занятых травяной жвачкой коров. За ними медленно катилась набитая сеном телега, запряженная парой лохматых лошадей.

− На пристани варяжская лодья стоит,− преодолев некоторую неловкость, осторожно спросил Василько.− Яко за люди?

− Норвеги, добрые купчины из Бергена Бю-фьорда. Эрика Рудого драккар, ты встречал его на прошлогодней ярмарке,− ответил Вольга, вглядываясь в озабоченное лицо ростовского князя.− В Булгарию они ходили с грузом кашалотового воска, так едва унесли из-под Биляра ноги, когда Батухина татарва на Поволжье налетела!

− Значит, наслышаны вы о новой напасти? − негромко сказал Василько.

− Дурные вести дюже борзо долетают,− грустно заметил Вольга.− Тебя, вижу, Эрик занимает? Он по весне нашему Вышате архиважный заказ оставлял. Меч сработать пожелал, а еще наконечники для стрел, насадки для гарпунов, заточки всякие, гвозди… Завтра кузло свое получат − да и отчалят восвояси. Эрик в городке Ладоге зимовать хочет. Ему дядя твой хоромы подарил на берегах седого Волхова.

− Какой именно дядя? − переспросил Василько.− У меня их много.

− Ярослав Всеволодович,− значительно произнес Вольга.− Отче Александров. Нынешний Великий князь Киевский и мой именитый тесть, будь он неладен.

− Зачем так круто? − недовольно сказал Василько.− Дядя хороший человек.

− О-ох, попил моей кровушки этот хороший человек,− проворчал Вольга.

− А ты с торговым норвегом давно ли знаком, Милославич? − словно бы невзначай спросил Василько, однако его подозрительность не укрылась от пытливого взгляда мышградского велета.

− Сто лет! − широко улыбнулся Вольга.− А если вернее, так со времен моего галицкого воеводства, без малого четверть века кануло в Лету… Как молоды мы были! Я от полного разора его уберег, а то и от погибели. Так! Ляхи хелмские на реке Припяти зело озорничали, лихоимцы перегарные. А Эрика понесло к черту на рога! Или тебя волнует, как Рудый за кордоны на Усть-Шексне просочился? − Вольга хитровато подмигнул, прижимая палец к губам.− Тс-с! Долго ли умеючи…

Телега с тихим скрипом миновала городские ворота. Проходя вослед за ней, Вольга наказал стражникам: «Вскоре Васильковы робята от пристани подойдут, грибники с Выселок припрутся, соответственно можно поднимать мост, запирать на засовы ворота. Вяще никого не ожидаем, все подле своих пенатов!».

Старшина покивал бритой головой, улыбаясь ростовскому князю.

− И так каждый день? − поинтересовался у него Василько.

− А то как же? − удивился дружинник.− Мы − крепость… Бдим!

− Ворогов ждете? − кивнул в ночную темень Василько.

− Дура ты, княже,− беззлобно сказал Вольга.− Пришли уж вороги, Гоги и Магоги.

Они неторопливо двигались по ровной улице, аккуратно вымощенной сосновыми бревнами, поверх которых были продольно настланы выструганные доски. По обеим сторонам тянулись высокие, украшенные вьющейся зеленью палисады рубленых домов, утопавших в спелом буйстве вертоградов. Цепные кобели, напрягая умные морды, наблюдали за проходившими мимо людьми сквозь щели в заборах. По обширным подворьям бегали с суетливым кудахтаньем белесые куры. С невозмутимым видом обхаживали свои владения разномастные кошки.