Во тьме окаянной

– Предлагаешь мне волчьим отловом заняться? – Карий подошел к Григорию, стискивая его руки железной хваткой. – Я зверь хуже волка. Если приехал сюда убивать, значит, буду убивать. Мне все равно, кто это будет: человек, волк или оборотень!

Данила ушел, а взамен его, пыхтя и чертыхаясь, в погреб спустился приказчик.

– Слышал, Игнат?

– Как не слышать, батюшка, все слышал! Сущий дьявол этот Карий. Прав родитель-то ваш, лучшего душегуба на всей Руси не сыскать! Вы только прикажите, он-то уж наверняка глотку Бегбелию перережет! Только об этом, мыслю, помалкивать надобно…

Строганов посмотрел на приказчика и ухмыльнулся:

– Долго ждать, когда черт умрет: у него еще и голова не болела. Ты вот что, Игнат, расскажи-ка своей бабе по секрету, мол, прибыл к нам адский охотник, способный достать любого хоть из-под земли. Да скажи также, что Строгановы платят щедро и жаловали ему в услужение двух холопов…

– Да как же можно, батюшка! – в ужасе зашептал приказчик. – Ведь баба моя сущая дура, разболтает сестрам да кумушкам, а те разнесут по всей округе! Не ровен час, дойдет и до самой Югры!

– Нам и надобно, пусть прознают. Захотят его зелием извести или открыто убить… Ежели душегуб погибнет, значит, так на роду написано, от судьбы не убежать. Только мы врага не прозеваем, выследим пелымских прихвостней и тепленькими повяжем!

Игнат хлопнул себя по колену:

– Ай да Григорий Аникеич… На живца ловит! Воистину сын, достойный отца!

* * *

– Да погодь ты, красавица, не убегай от меня, не пужайся! – Василько догнал статную девку в лисьей шубке и дорогом кумачовом платке. – Скажу чего, век слушать станешь, а досыта не наслушаешься!

– А я не из пужливых, просто некогда мне с беспутным казачьем разговоры водить. – Девушка звонко рассмеялась, прикрывая лицо расшитой узорами рукавичкой.

– Да ты никак боярыня или строгановская дочка?! – Казак оглядел ее с ног до головы и нарочито отдал поясной поклон. – С тобой, наверно, и говорить не можно, вмиг плетями подчевать будут?

– Казак, а плетей испугался! – Она засмеялась еще пронзительнее, и Василько заметил чертовщинку в глазах. – Ради девкиной любви и не такое потерпеть можно!

– Если скажешь, как тебя зовут, то не побоюсь и плетей. Три шкуры спустят – глазом не моргну!

– Акулиной кличут. Тятенька у меня взаправду строгий, – глаза хитро блеснули, – только не в Орле он сейчас, а на мельнице. Я у своей тетки живу.

– То-то и вижу, что в глазах у тебя бесьи огоньки! Батюшка – мельник, а тетка, небось, ведьма?!

– Вот и не угадал! – засмеялась Акулина. – Тетка моя знатная повитуха. Может, слышал, Белухой кличут. В Орле ее всякий знает и кланяется. Почитай, всех детей родившихся приняла!

– Почто надобно мне о всяких повитухах слушать? Я со Строгановыми знаюсь, в Москве разов десять бывал и самого царя видел, как вот тебя. Лет десять назад с Адашевым в Крым хаживал и крымского царевича в полон брал!

– То раньше, а теперь без лошади пятками снег топчешь… – Акулина притворно надула щеки. – Брешешь, как пес! Холоп строгановский, да и только!

– Дура ты, девка! Возьмем пелымского князя, да сибирского царя Кучума в Москву свезем, так поглавнее Строгановых на Перми буду. Воеводой в Чердыне сяду, повезет, царь и вовсе пожалует княжеством Пелымским!

Побрякивая саблей и покручивая усы, казак обошел вокруг Акулины и, подбоченясь, встал перед ней.

– Какой смешной! Ходишь гоголем, глаза пучишь идолищем, а сам языком воздух мелешь… Что, казак, видит око, да зуб неймет?

– Я и силой взять могу! – Василько схватил девушку за плечи и поцеловал в губы. – Вот так!

По телу прокатились жаркие волны, жалящие и перехватывающие дыхание, как в парной, земля под ногами поплыла, покатилась вниз под гору огненным колесом…

– Что, казак, сладко целуюсь? Только не думай, что достанусь тебе добычею, у меня и нож есть, любого охальника вмиг осажу… – Акулина решительно выхватила охотничий нож на рукоятке из резного лосиного рога.

Василько протер ладонью лоб, рука была горячая и мокрая от выступившего пота.

– Огонь девка… чисто пламя… – Казак перевел дух и сказал, словно вопрос уже решенный. – Женюсь немедля, на этой же неделе, прямехонько к Масленице поспеем!

– Что ты, что ты! – Акулина притворно вскрикнула и всплеснула руками. – Батюшка заартачится, не благословит! Деньги на свадьбу откуда придут?

– Отец благословит, а купец мошной одарит!

Василько целовал жаркие уста, пропадал в пламенном вихре, утопая в ее огненном дыхании. Акулина совсем не походила на женщин, которых довелось знать: ласковых, злых, безразличных. В ней таилась неизъяснимая земная мощь, притягивающая и поглощающая, подобно мельничным жерновам перетирающая зерна в муку. Сила, повелевающая забыть обо всем, манящая раствориться в ней без остатка…

– Пойдем к Белухе, подобру пойдем, женою станешь, всю жизнь любить тебя буду!

Не обращая ни на кого внимания, казак схватил Акулину на руки и, не чувствуя под ногами земли, нес ее по вечереющим небесам, словно ангел бесценную душу.

– Тетенька не пустит… забранится… испужается…

– Денег дам… подобру не пустит, силой войдем. Мне теперь все одно, не то что тетеньку, Господа бы не послушался…

День клонился к закату. Сумерки медленно растекались с северо-востока, густо рассыпая ночные звезды на угасающих красках неба. Мир затихал: были прочитаны молитвы, погашены светильники и лучины, на цепях угомонились собаки. Свет повсеместно уступал мгле.

Над Орел-городком парила бездонная птица снов…

Глава 5

Страдалец

Василько родился в маленькой деревушке, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом казак мог судить еще и по тому, что кашу всегда ел густо сдобренную маслом, щи – забеленные сметаной, а в праздники на столе всегда появлялась скоромная пища.

Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи

Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: «вихада, ксара, гуятун, них, них, бада…» Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.

– Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти…

Страшно тогда стало Васильке. Страшно и чудно: знает о нем нечесаная старуха с прозрачными, словно льдинки, глазами, что словно зверь нюхает воздух и лижет склизкие бревна, клянчит у него хлеба, а сулит накормить медом досыта. Василько посмотрел на икону Николы Чудотворца, перекрестился и пошел отпирать избу. Откинул деревянный засов, открыл дверь – на пороге не было никого, только воздух стал нехорошим, дурманящим, сладковатым, от которого начинала болеть голова и смежаться глаза…

Спустя неделю подохла корова. Затем занемог отец, слегла мать, а через лунную смену из живых в деревне остался только он – даже собаки с кошками умерли. До осени Василько промаялся один: родителей, братьев и сестер схоронил во дворе, а павшую скотину в хлеву забросал ветками и листьями. Кормился с огорода, ближе к осени стал ходить в поле, собирать зерна засеянной тятенькой пшеницы.

Глубокой осенью в мертвую деревню пришли нищие, заночевали, а поутру забрали Васильку с собой – бродяжить по Руси да просить милостыню… С нищими странничками Василько прошатался всю зиму, а по весне, когда сытные и хлебосольные праздники сменил Великий пост, бродяги продали его в холопы за две копейки…

Тут началась у Васильки другая жизнь, собачья, не человеческая. Был он вечно голоден и бит, денно и нощно гнул спину, да все без толку. Хозяйская рука от этого ласковее не становилась. Сколько раз, давясь по ночам слезами, он проклинал чертову старуху, которая забрала его семью и, словно в насмешку, сохранила жизнь, никчемную и никому не нужную…

В холопах Василько прожил не долго: когда исполнилось четырнадцать лет, он украл у хозяина рубль серебром, сапоги с кафтаном и подался к казакам, о которых много слышал, когда еще нищенствовал с подобравшими его бродягами.

На Дону-батюшке да на Волге-матушке, в бескрайнем Диком поле Василько обрел и долгожданную волю, и счастье, и новую казацкую долю…

* * *

Тягучий, терпкий запах доносился неведомо откуда, издалека, из детства. Василько видел себя пятилетним мальцом, бежавшим в одном исподнем за старшей сестрой, уходящей на закат в безбрежную степь.

«Аринушко, постой… Возьми ты меня с собою купальские травки собирать! – Он бежал по высокой траве, утопая с головой в дурманящих цветущих запахах пьяного лета. – Аринушко, Христом прошу, возьми, хочу видеть, как Иван Купала будет в травинки святою росой кропить!»

Сестра шла молча, на ходу скидывая с себя одежду, и, оглянувшись лишь однажды, прощально махнула рукой. Василько оступился, цепляясь ногой за вывороченную сусликами почву, скользнул вниз, проваливаясь по колено в звериную нору. Он упал, в кровь расшибая лицо о твердые сплетения корней многолетних трав…

Казак вздрогнул и протер ладонью губы. Кровь. Открыл глаза, осмотрелся. Чистая, прибранная изба, в углу еле теплится сальная свеча в медном шандале, из печи тянет полынным духом.

«Господи, где это я?»

Василько приподнялся: широкая лавка, застеленная покрывалом, сшитым из лисьих шкур, такое же лисье одеяло, под головой – подушечка из тафты, набитая куриным пером. Рядом, свернувшись калачиком, спит Акулина.

Василько откинул одеяло: «Нагая!» Скользнул рукой вниз живота, еще ниже, прямо к горячему девичьему лону: «Никак девку попортил… Али нет, до меня порченная была?» Присел, перекрестился: «Нехорошо… Не следует, не вызнав девку, на спину валить, чай не вдовица, а казак не на войне…»

Акулина открыла глаза и бросилась казаку на шею, жарко целуя его в губы. «Кровь! Кровь!»

– Во сне язык прикусил, – Василько махнул рукой, – хоть убей, не помню, как вышло…

– Хорошо вышло! – Акулина засмеялась и, обнимая казака своими сильными руками, укусила его за ухо.

– Ты что делаешь, дура! – Казак с силой оттолкнул девушку от себя, но, спохватившись, обнял, нежно прижимая к груди. – Дикарка! Такой во всей степи не сыскать!

Акулина посмотрела в глаза и прошептала:

– Ведаешь, что мое имя значит?

– Почем знать, разве я поп, чтобы в именах разумение иметь? – пожал плечами казак. – К чему оно нам? Акулина, и все тут. Девка ты ладная, сладкая…

– Акулина – значит орлиная. И нашел ты меня в Орле-городе. Знамение это…

Девушка замолчала, пытаясь припомнить что-то важное, но не смогла, забыла. Прильнула к казаку, шепча:

– Теперь мы поженимся, правда? Верной буду, везде пойду, как волчица за волком! И детей нарожаю ладных. Сильных, с тобою схожих…

Василько засмеялся:

– По дороге меня чуть было волк не сожрал. Казака с саблею! Отродясь такого зверя не видел, вытянул бы пудов на пять, а то и поболе! Был бы с волчихою, наверняка и Карего бы положили!

Акулина играла медным крестом на груди казака, бороздя ногтями по заросшему волосами телу.

– Так это Карий убил того волка?

– Кто же еще, – усмехнулся казак, – я, почитай, лет пятнадцать с войной знаюсь, всяких рубак повидал, но такого встречаю впервые. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как он всадит нож в самое сердце, а потом своим басурманским ятаганом снесет голову с плеч.

Василько нежно тронул пальцем левый сосок Акулины, а затем провел ладонью по шее. Девушка вздрогнула и с ужасом отпрянула от казака:

– Нет, не надо! Не показывай на мне! – Она стала смахивать с себя казачьи меты, сдувая их красными, влажными губами.

– Не подумавши, – казак виновато пожал плечами, – извиняй…

– Ничего, такие меты снять нетрудно. – Акулина лукаво поглядела на казака. – Хочу, чтобы ты меня по-другому пометил, своей сделал…

– А ты лихая девка, отчаянная. Без оглядки целуешь, да сразу под венец зовешь. Что, ежели только потешусь, а жениться не стану?

– Тогда батюшка с дядьками, да братья жизни тебя лишат. Забьют до смерти, как ночного вора, и даже Строганов не поможет…

– Не, ничего у них не выгорит, – добродушно сказал казак. – Строганов, конечно, не поможет, а вот Карий наверняка спасет. Такому душегубу, как он, никакие чертовы мельники с их братьями да сыновьями не страшны…

Утром проснулась и Акулинина тетка – дородная повитуха, прозванная еще холмогорскими поморами Белухой за свое животворное ремесло и кожу цвета полярных китов. Белуха люто посмотрела на казака, но промолчала, пошла стряпать мясной пирог – подчевать не то незваного гостя, не то нового родича…

Василько с удовольствием потянулся, покряхтел и выскользнул из ласковых шелковистых волн лисьего меха. Натянул сброшенные порты и пошел во двор – снежком растереться.

– Свежо ли тебе? – Акулина ласково поглядела на раскрасневшегося от снега казака, поднося ему дымящуюся кружку ароматного взвара. – Выпей горяченького с морозца, на меду со зверобоем, шалфеем, имбирем да перцем!

Василько с удовольствием глотнул обжигающего напитка:

– Все равно что святой угодник в душу поцеловал. И откуда у вас такие диковины?

– Не даром взято, на серебро бухарские пряности куплены! – Белуха сердито заворчала, загремела посудою.

– Оно и видно, что за серебро, – усмехнулся Василько, – у басурман только казаки даром берут!

– Теперь и у нас даром хапают! – не унималась Белуха. – Девку скрал, да не поперхнулся!

– Нет, здесь сами дают, знай не отказывайся!

– Все вы, казаки, воры. – Белуха бросила скалку на стол. – Как только вас царь терпит. Давно пора переловить да хребты, как диким псам, переломать! Или хотя бы на войну с ливонцем справить.

Казак присел на лавку и стукнул кулаком по столу:

– Ты, баба, меньше языком чеши. Стряпаешь пироги – и стряпай себе, пока плетью не отходил. Вот тебе истинный крест, не посмотрю, что повитуха, распишу под скомороха на ярмарке!

Белуха чертыхнулась, но, зная казачьи повадки, прикусила язык.

– Ладно, бабоньки, сидите смирно, пойду сведаюсь, как нашему делу помочь…

* * *

Карего по указанию Григория Аникиевича поселили в небольшой светелке на втором этаже строгановских хором. Савву с Василькой собирались было направить к дворовым слугам, но Данила настоял, чтобы спутники жили вместе с ним и кормились со строгановского стола.

– Данила, спишь? Данила… – Василько чуть слышно постучал по стене. – Женюсь ведь я. Отец Акулинкин благословения давать не хотел, да Строганов послал к нему людей просить за свадьбу. Отрядил мягкой рухляди, соли, хлебного вина да рубль серебром! Кто супротив строгановского слова устоит? Еще сказал, что в три дня мне избу поставит за службу тебе. Вот кончим дело, остепенюсь, детишек нарожаю, а там Григорий Аникиевич приглядится и к себе приблизит! Теперь ты, Данилушка, дороже родного батюшки будешь!

Карий, переворачиваясь на другой бок, пробурчал:

– Гляди, как бы Строганов за свою милость три шкуры с тебя не снял…

Казак насупился и замолчал.

– Данила, ну зачем ты так, – негромко сказал Снегов. – Человек семью обрел, дом. Здесь, на Камне, все перед Богом чисты, каждый новую жизнь начать может. Вот ты справишь службу и сам корни здесь пустишь…

– Хочешь молоть языком, Бог в помощь… Вот тебе и помочанин – будущий зятек мельников. Я спать буду!

Савва вздохнул и прошептал казаку:

– Ты, Василько, на Данилу не обижайся. Не от злого сердца говорит, душа в нем страдает. Мучается он, оттого что света не видит, как слепой ощупью по миру ходит…

– Только в руках у него не поводырка, а нож, – утыкаясь лицом в стену, буркнул Василько. – Я вот всему миру назло счастливо заживу. И с отцом Акулининым сойдусь: силой ли, хитростью или деньгами заслужу уважение. На мельницу работать к нему пойду. Надоела собачья жизнь, семьи хочу, теплого угла и чтоб детей баба мне нарожала…

– Тогда не трепи языком, иди к зазнобе…

– Да негоже перед свадьбой невесту видеть… Завтра-то все и свершится… – Волнуясь, казак сглотнул слюну. – Никого у меня на свете не было. Тепереча будет все как у людей…

– Великая тайна, – согласился Савва, крестясь на образа. – Ибо сказано, что прилепится человек к жене своей, и станут двое одна плоть…

В полутьме очертания были неровными, смазанными, неверными… Мир пропитался сумеречными ощущениями, что не оставляли Данилу со времени прибытия в Орел-городок. Недобрые предчувствия усиливались с каждым проведенным здесь днем…

По своему опыту Карий знал, что очень скоро на него или его спутников должно навалиться лихо. Не нравилось радушие Григория Аникиевича с нежеланием сразу назначить дело, а внезапное благословение Строгановым свадьбы настораживало тайным умыслом.

Со дня на день Данила ждал развязки, понимая, что беда не по лесу ходит, а по людям…

Глава 6

Волчья свадьба

С сивого яра, разделяющего зиму с весной, гудит волчий пастырь Ярило в померзших деревьях, трещит ледяными ветвями, разжигает в звериной крови ярь, объявляя о великом гоне – времени волчьих свадеб. Тогда, томимые жаждой крови и похоти, сбиваются волки в большие стаи, кружат в бесконечных хороводах лунных, бьются друг с другом насмерть, утробно воют, заставляя леденеть от ужаса все живое. Оттого в месяц сечень не идет русский человек в лес: не стучат топоры дровосеков, не промышляют охотники пушнину, не отправляются в путь без крайней нужды. Только старые люди говорили о Сивом Яре по-другому, что не волки собираются в стаи, а сходятся в лесах проклятые ведуны творить кудесы, что в этот день затворяет Ярило звериную пасть, выпуская взамен на волю черные души волколаков…

Василько встал до рассвета. Разбудил холопов, проверил, ладно ли украшены сани, сыты ли лошади, затем кликнул заспанных служанок, велел сказывать о девичнике, как невеста ходила в баню да много ли пила браги. Потом наказал немедля идти в только что построенную избу, истопить печь, вымыть пол да густо застелить его соломою, чтобы ему с Акулиной жилось «толсто».

– Погодь, лапотницы нетесаные, казак живо научит, как надобно счастье семейное устраивать. Раз чужое счастье видывал, так для себя ухватить сумею! – Василько торопил суетящихся девок, похлестывая их вырванным из метлы прутиком. – Потом мигом к Акулине домой неситесь: умывать, снаряжать да песни свадебные петь. Да смотрите, чтобы на моей Акулинушке одежды были только льняные, а как одеваться станет, пусть спустится в голбец! Чтобы все по чину! Не волчью свадьбу справляем, мы с Акулинушкой собираемся принять Закон Божий…

* * *

Василько приехал к храму раньше назначенного. Вышел из саней, размялся и, скинув шубу, неспешно прошелся перед Саввой.

– Хорош? Смотри на сапоги, ферязь-то с образцами, Строганов с плеча пожаловал. Истинный крест! Расшитую тафью приказчик Игнат подарил. Говорит, у басурманов выторговал. Только чую, брешет. Верно, подпоил бухарских купчишек, да и увел тафью, шельма! Тепереча ему и носить неловко, и выбросить жалко. А тут случай представился широту душевную выказать…

– Василько, а серьгу-то зачем в ухо вдел? – удивленно спросил послушник. – В храм же идешь, не на казачий круг…

– Темный ты человек, Саввушка! – Василько стиснул послушника в объятиях. – Просидел юность в зырянских да пермяцких лесах, Божьего мира не видывал! В Польше всякий вельможный пан с серьгою ходит. Хоть на свадьбу, хоть на помин души за милую душу в ухо серьгу пялит! Вот эту, например, я у одного в бою вместе с головой саблей отмахнул… Ну да что там, дело прошлое!

Увидав звонаря, казак подбежал к нему, схватил за руку, просовывая в зажатый кулак копейку:

– Ударь-ка так, чтоб весь Орел-город ходуном заходил! Слухом о моей свадьбе наполнилось все окрест: не каждый день Василько Черномыс женится!

– Не можно, – буркнул звонарь, отталкивая руку казака. – После венчания полагается…

– К тебе по-человечески, а ты, холуй поповский… – Василько замахнулся, чтобы ударить звонаря, но кто-то сильный перехватил его руку, опустил вниз, прижимая к телу. – После, так после… Как положено по чину… А ты, Божий человек, ступай себе с миром…

– Карий! – Василько вытаращил глаза. – Вот так чудеса! И не то диво, что не заметил, как ты к нам прокрался, а то, что решил на венчание в церкву прийти!

– Отчего ж не прийти? – Данила посмотрел казаку в глаза. – Думаешь, держусь толка поганого? Или за басурманина держишь?

– Господь с тобой, – Василько перекрестился и присмирел, – нашенский человек, православный…

– Ты, Снегов, что на это скажешь?

– Мне все равно, какой ты веры, – холодно ответил послушник. – А что за человек, пока не понятно. Поживем, увидим.

– Знаешь, Савва, что я сейчас вижу? Нет? – Карий указал рукою наверх. – Ты посмотри на небо…

Над деревянными куполами храма кружили вороны, поблескивая в лучах пробуждающегося солнца нательными крестами…

Сани невесты, запряженные вороным конем, остановились возле храма, вздрагивая десятками шаркунцов – отгоняющих лихо многоголосых бубенчиков.

– Василько, ты почему сам за невестой не поехал? – еле слышно прошептал Савва.

– Дом-то ее черте где, – казак махнул рукой, – отец занедужил, вот приехать и не смог. В Орле-городке только повенчаемся, а свадьбу гулять в Канкоре станем. Долго ли, отсюда всего верст шешнадцать будет.

– Там бы и обвенчались…

– Ты что! – Казак вытаращил глаза. – Орел, почитай, строгановская столица на Камне, и мой дом теперь тут! Да и батюшка благословил здесь начать…

Невеста проскользнула вместе с кучером и Белухой в церковь.

– Пора и нам. – Савва подтолкнул казака. – Пошли же скорее…

– Без меня все равно не начнут, – довольно улыбнулся казак. – И обручиться, и повенчаться успею! Погодь, постоим здесь маненько, вдруг сам Григорий Аникиевич на мою свадьбу пожалует!

* * *

В храме было темно и тихо: только голос священника, дыхание присутствующих да доносящийся с улицы беспокойный трепет шаркунцов. Поблескивали огоньки редких свечей, пахло сыром и пирогами, совсем как в детстве, так что Василько, закрыв глаза, буквально ощутил себя в родной избе, где с трудом мог залезть на лавку, где запросто умещались пятеро братьев и сестер. В доме, на стенах которого жили вырезанные батюшкой диковинные райские птицы с женскими лицами, а сверху денно и нощно светили рукотворные царь-солнце и царица-луна.

«Господи, словно в раю!» – Василько открыл глаза.

В колышущейся светотени казак увидел выходящего из царских врат священника в праздничных ризах. Он шел с крестом и Евангелием, читая молитвы, слова которых Василько никак не мог разобрать.

«Чудно, слушаю и ничего не разумею! – Василько посмотрел на Савву, затем – на Карего. – Ей-богу, чудно! Внемлют каждому азу, лбы крестят, я же ни слова понять не могу!»

Священник положил крест и Евангелие на аналой, протянул обручающимся свечи и начал обмахивать кадилом. Курящийся ладан странно напомнили клубы самопальных выстрелов, и даже в высоком голосе священника звучал свист летящих пуль, слышался визг басурманской брани. Василько оттер испарину и спешно перекрестился.

– Имаши ли, раб Божий Василий, произволение благое и непринужденное взятии в жены сию рабу Божию Акулину, ею же перед собою зде видеши?

– Имею, честный отче! – словно в полусне ответил Василько.

Подали кольца. Волнуясь, Василько зацепил с лежащей на блюде подушечки сразу оба, хотел было вернуть одно свое на место, да дрогнули онемевшие пальцы. Кольца сорвались вниз, покатились по полу, пока бесследно не сгинули в одной из щелей… Возникшую заминку священник разрешил быстро, он вернулся в алтарь и вышел оттуда уже с новыми кольцами, которые уже сам надел жениху и невесте…

Казаку чудилось, что он вместе со своими братьями и сестрами сидит на завалинке, и они играют в «колечко». Старшая сестра Аринка вкладывает в ладошки-» лодочки» свою «лодочку», приговаривая нараспев:

Колечко-колечко, выйди на крылечко!Низко упало – я тебя искала.Дождичек брызнет, ветерочек свиснет,В грязюшке темной кончишь век свой скромной…

Сестра подходила к каждому и проводила лодочкой по рукам, ничего не оставляя, пока не поравнялась с Василькой. Он почувствовал, как в его руки скользнуло что-то липкое и обжигающе горячее. Забыв об игре, Василько заглянул в «лодочку» и обомлел от ужаса: в его руках лежали мертвые ледяные глаза забравшей его семью Коровьей смерти…

Казак швырнул глаза вниз и принялся их топтать каблуками. Он неистово давил, крутил подошвами, бормоча грозные слова детской потешки. Покончив с глазами, Василько заглянул под ноги и с ужасом осознал, что размазал по церковному полу свою венчальную свечу…