Во тьме окаянной

Савве казалось, что теперь пребывают они не на вечерней службе, а взошли под своды ковчега на Тайную вечерю, что испытает сердце каждого и укажет единственный путь: «Воззвах к Тебе, услыши мя… Да исполнится молитва моя, яко кадило перед Тобою…»

Перед глазами уже не плыли – мелькали в едином круговороте лики и люди, в видении предваряя грядущие судьбы. И чудилось Савве несение креста в дрожащем крестном знамени Аники, и положение во гроб в неподвижном спокойствии Семена, и поцелуй Иуды в приторной ухмылке холопа Офоньки, и сошествие во ад в суровой напряженности Карего… Все менялось, проплывая перед глазами, полными слез, и только неизменно разносилось с небес над земной юдолью: «Услыши мя, Господи… Услыши мя…»

Глава 3

Знамение

После снежной бури установились морозы, но не лютые, как на Крещение, а легкие, знаменующие исход зимы. Под широкими полозьями розвальней поскрипывал снег, разбегаясь за санями парой бесконечных лент; а вверху, над головами, срывались и неслись вниз тяжелые снежные шапки с еловыми шишками.

Удобно пристроившись за казаком, бывшим возницею, Савва любовался снежным ирием, наблюдая, как появляются на небосклоне вымороженные звезды.

– Красота-то какая, силища… Луна в четверть неба восходит, и звезды, светильники Господни, ангелы зажигают. Все для чего? Да чтобы людям на земле и ночью свет был!

Савва вдохновенно перекрестился и потормошил дремлющего Данилу:

– Посмотри, как ясно отражается в небесах земной рай! Видывал ли где подобное? Краше, чем у нас, не сыщешь!

Карий отбросил руку послушника:

– В Персии звезды ярче, и видно их лучше. Скажи, звездочет, скоро ли будет яма?

Василько хмыкнул и ответил вместо послушника:

– Верст через пять. Коли поспешать станем, то к ночи поспеем.

Приободряя уставшую кобылу, казак взмахнул поводьями и затянул песню:

– Ты дубрава моя, дубравушка,Ты дубрава моя, зеленая,Ты к чему рано зашумела,Приклонила веточки, запечалившись?– А к тому приклонила я веточки,Что рыдает во мне птаха малая,Птица певчая Богу молится.Проклинает она черна ворона,Что сгубил ее малых детушек,Разорил ее тепло гнездышко…

Карий, поправляя овчинный тулуп, приподнялся:

– Что вы все за песни поете? Скулите, как собаки побитые! Или радоваться совсем разучились?

– Тогда и ты сказывай, у разбойников какие песни? – вспылил Савва. – Все веселые, молодецкие?

– Ты к ним сходи, да сам послушай! – рассмеялся Карий, а вслед за ним и Василько.

– И то верно, Данила, нечего причитать да завывать, чай не бабы!

Лошадь фыркнула и остановилась – на дороге, шагах в двадцати, стоял матерый волк, буравя ездоков зелеными огоньками глаз.

– Эка нечисть! – Василько слез с саней и поднял самопал. – Сейчас я его пулей уложу!

Грянул выстрел, окутывая казака легким облачком дыма. Волк, не шелохнувшись, стоял на том же месте.

– Никак оборотень! – Казак перекрестился, левой рукой зажал в ладони нательный крест и выхватил саблю.

Карий обнажил ятаган и, не говоря ни слова, пошел навстречу волку. Зверь выжидал, не двигался, но Данила чуял, как напрягаются волчьи мускулы, медленно показываются клыки, как закипает ярь в его крови.

Чем больше сокращалось расстояние, тем отчетливее казался исход схватки: Данила знал, что если волк бросится на него сверху, то он рассечет ему живот и пронзит сердце, а если решит напасть снизу, одним ударом отрубит голову.

Подойдя к волку, Данила вздрогнул: вместо матерого хищника на дороге лежала большая обломанная ветвь мертвого дерева. Карий подхватил ее и, придя к саням, бросил к ногам спутников:

– Принимай, сарынь, добычу!

– Не хорошо, очень нехорошо… – Савва внимательно осмотрел почерневшую разлапую ветвь. – Надобно сжечь!

– Вот на обратном пути и сожжем! – засмеялся Карий, запрыгивая в сани. – Трогай, Василько, а то и настоящих волков дождемся!

Сани шумно рванули с места, понеслись дальше, на восток, который уже поглотила надвигавшаяся тьма…

* * *

– Хозяин, открывай, кому говорят, медведя непуганая! – Василько колотил в низкую дверь рукоятью плети. – По-хорошему отворяй, а не то подпалим яму к едрене матери!

– Нехорошо, совсем нехорошо… – Савва с тревогой посмотрел на Карего. – Тихо, словно в могиле…

– Да дрыхнет увалень! – Казак с досады пнул дверь ногою, она дрогнула, поддалась и слегка приотворилась.

– Постой. – Карий остановил наседавшего казака. – Прав Савва, собака не лаяла…

– Мать честная, как я сразу не сообразил! Яма и без пса…

Данила скинул тулуп и по-кошачьи проскользнул в избу. Через мгновение дверь открылась:

– В доме никого, а дверь изнутри подперта черенем…

– Ты, Данила, никак в темноте видишь, словно кошак или филин? – удивился казак. – Может, и меня такому диву выучишь?

– Вниз, в голбец, заглядывал? – Савва затеплил лучину, освещая избу. – Надо бы проверить…

– Ни души. Я бы услышал.

Савва достал светильник, поставил на стол:

– Прибрано, от печи тепло идет, в устье – горшок со щами…

– Братцы, айда горяченького похлебаем! – Василько, не раздеваясь, довольно полез за стол. – Ну, Саввушка, что есть в печи, то и на стол мечи!

– Сначала лошадь распряги, да корму задай, – строго заметил Данила. – О еде после помыслим…

Василько с обидой посмотрел на Карего, но возразить не решился, только, выходя из избы, нарочито громко хлопнул дверью.

– Что, Савва, мыслишь? Вокруг избы – ни следочка, в доме лаза тайного тоже нет. Хозяевам отсюда было некуда деться…

– Не знаю, Данила… – Савва опустился на лавку. – Истинный крест, не знаю! За пределами разумения… Не под землю же провалились, не в печь ушли, а как иначе могли изнутри дверь черенем подпереть? Печь истоплена, еда не тронута, каравай и тот в рушник завернутый лежит.

– Хлебом не раскидываются, уходя, наверняка бы с собой взяли…

– А может, и не нужен стал хлеб…

В избу воротился казак:

– В конюшне полный порядок, лошадей, кроме нашей кобылы, нет. Кормов задал, что Бог послал, по разумению. Конюшню запер, что и Мамай с ордой не возьмет. Пора, атаман, и нам о хлебе насущном подумать. В животе тощак околел.

– Поужинаем и жребий бросим, кому караул держать. – Данила строго осмотрел спутников. – Пустая изба хуже погоста…

* * *

Манящее тепло печи оказалось сильнее многолетней привычки Карего не спать в незнакомом месте. Он сопротивлялся, ухватываясь за шорохи и неспокойное дыхание Саввы, мысленно измерял пройденный путь, представляя, сколько верст осталось до Кергедана, или, по-русски, Орла-городка. Карий боролся, упрямо шел против теплых волн, топивших разум в пучине живых образов…

Ему чудилась необозримая пустыня, пугающая и одновременно манящая своей далью. Над головой застыло солнце в зените, но иное, распаленное докрасна, и что от нестерпимого жара под ногами колыхалась горячая каменная гряда. Ни чахлого деревца, ни сухого колючего кустарника, лишь черные валуны, напоминающие змеиные головы.

«Куда же идти? Ни пути, ни сторон света здесь не сыщешь. Кругом камни…»

Голос еле слышно коснулся Данилы, он обернулся и увидел рядом сидящего на камнях казака. Василько в одном исподнем сидел по-турецки на огромном змеином черепе и лепил фигурки из хлебного мякиша:

«Когда Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину сотворил их, и благословил их, и нарек им имя: человек, в день сотворения их…»

– Василько! И ты здесь? Пойдем скорее со мной!

Карий бросился к казаку, но, встретившись взглядом с его пустыми глазницами, остановился.

– Нет, не пойду. Ты обещал накормить меня хлебом и обманул. Тогда я наглотался камней и помер. Теперь вот из хлебушка куколок леплю, пусть детки малые поиграют…

Василько засмеялся и, продолжая лепить хлебных людей, запел жалобно, как юродивый:

Баю-баю-баю,Не ложися на краю:С краешка ты упадешь,Головушку ушибешь.Придет серенький волчокИ утащит во лесок.Там и ангелы поют,Ко себе сынка зовут…

Карий отошел в сторону и столкнулся с Семеном Строгановым. Купеческий сын ползал на коленях и, размашисто крестясь, отдавал земные поклоны. Карий отчетливо разглядел, что его затылок был рассечен и окровавлен так, как обычно бывает от удара кистеня.

– И меня не зови, не пойду… – сказал Семен, не поднимая глаз. – Иное царство грядет днесь, где ночи уже не будет и не будет нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, потому что всех осветит Господь Бог!

Вдалеке показался Савва, ковылявший на костылях, с трудом передвигая распухшие, почерневшие ноги. Подойдя, он посмотрел Даниле в глаза и улыбнулся:

– Я пойду…

* * *

Карий почувствовал толчок – изба вздрогнула, загудела и занялась разом, как просмоленная.

– Лошадь, лошадь спасайте! – истошно кричал Савва, спросонья путаясь в штанинах. – Без лошади пропадем!

В горящей конюшне Василько, в порванном и перемазанном кровью исподнем, загонял волка в угол, стараясь лишить хищника маневра. Вбежавший Данила понял, что с матерым зверем казаку не управиться, скоро волк перестанет пугаться огня и растерзает казака в два счета.

Карий вытащил ятаган и неспешно пошел на зверя.

– Куды! – завопил Василько. – Сам с него шкуру спущать буду!

Данила медленно приближался к волку, улавливая каждую мысль, предугадывая каждое движение. Волк, почуяв силу противника, прекратил метаться и приготовился к схватке. Шерсть встала дыбом, морда ощерилась, обнажая ровные ряды смертоносных зубов, и только в глазах блеснуло ледяное отчаяние…

Зверь бросился вперед, одним прыжком преодолевая пять человеческих шагов, намереваясь вцепиться врагу в горло. Карий увернулся, по-скорпионьи выбрасывая клинок вперед, на лету распарывая волчье брюхо. Вторым ударом проткнул сердце, загоняя лезвие ятагана по рукоять.

Зверь забился в конвульсиях и, соскальзывая с клинка, рухнул вниз, к ногам Карего. Данила провел по лезвию ладонью и попробовал кровь на вкус: горячая, злая, ярая…

Возле выхода из конюшни над умирающей кобылой плакал казак:

– Прости, родная, недоглядел…

– Иди, забирай одежду, пока не сгорела. Я ей помогу…

– Что ты, Данила! – казак вцепился Карему в руки. – Разве она, лютый зверь, чтобы ее, как волка, прирезать? С ней же по-человечески, по-христиански надо…

– Как знаешь. – Карий оттолкнул казака. – Верст десять прошагаешь по морозу в исподнем, не так заговоришь.

Возле горящей избы суетился Савва, складывая пожитки:

– Все вынес! Ничто не пропало!

Увидев на лице Данилы кровь, протянул рушник:

– Ранен?

– Волчья кровь. Выводи казака, не то сгорит заживо вместе с кобылой… – Карий протер лицо снегом. – Надо разобраться, кто избу поджег.

Он посмотрел на поспешно одевавшегося казака:

– Ты караул держать должен. Как в исподнем оказался?

– Тихо было, покойно… Решил вздремнуть на лавочке по людскому обычаю… Изба-то сама занялась, мало ли от чего…

– Плетей бы тебе всыпать. – Карий подошел к казаку и схватил его за грудки. – В следующий раз шкуру с тебя спущу!

– Не добрый ты человек… – Казак угрюмо помотал головой. – Хуже лютого зверя.

– Ты, казак, судить обо мне вздумал? Если бы не волки, а вороги пришли, да передушили сонными, как курей? Как бы выглядела твоя доброта?

– Мы и не судим, просто не понимаем. – Савва подошел к Даниле и протянул кусок хлеба. – Другой ты… но все одно Божий…

Карий, вспомнив ночное виденье, вздрогнул. На какое-то мгновение лицо послушника, освещенное догорающими руинами ямы, напомнило Спаса, с взыскательным взглядом которого он столкнулся в палатах Аники.

Карий не взял хлеб, отвернулся:

– Дождемся рассвета на костровище. Путь предстоит неблизкий…

* * *

Офонька Шешуков, дворовый холоп строгановский, и не предполагал, каким лихом обернется его побег. После того как был задержан на первой же заставе, с ним, несмотря на всю важность доноса, обошлись довольно пренебрежительно: избили, нацепили колодки, лишили еды.

«Ничего, – думал про себя Офонька. – Предосторожность такая супротив пустобрехов. Прибуду к месту, уж там с моим делом вмиг разберутся. Потерплю пока, мы, холопы, люди двужильные…»

В Москве и впрямь жалобщиков оказалось немало, но вникать в суть ябеды никто не хотел: по обыкновению их пытали плетью и каленым железом, записывая всю ахинею, которую те смогли наплести, затем подводили к проруби, били дубинкою по голове и сталкивали под лед – на пропитание рыбам.

Такая незавидная доля Офоньку обошла. Узнав, что он холоп Строгановых, за ним прибыл сам Григорий Скуратов, любовно прозванный царем Малютой за то, что щуплый да плюгавый «песий сын» мог сутками терзать в застенке холеных родовитых бояр.

Скуратов, посмотрев на обмороженного да избитого Офоньку, смачно выматерился, приказал поднести молодцу чарку водки и забрал к себе на новую пытку – раскрывать великий заговор купеческий…

В застенке было удивительно тихо, только в раздутом горне шипели раскаленные угли. По стенам тянулись тени и прокопченная сырость, как в бане, только другая на ощупь – густая, маслянистая, жирная. Пахло серою, набухшей кожей и жженым мясом. Посреди застенка, между двух зажженных факелов на пыточной плахе, подбоченившись, восседал сам Малюта.

Обессиленный дорогою да лютым бичеванием Офонька висел на дыбе бесчувственным кулем, не реагируя на терзавшие тело щипцы.

– Эко хлипкий… – Малюта досадно плюнул на пол. – Разве это пытка? Баловство. Иной раз мужик бабу сильнее отделывает. Эй, Чваня, вкати-ка ему прута, может, очухается.

Уродливый горбатый палач, одетый в порты и кожаный фартук на голое тело, хмыкнул, вытащил из огня раскаленный добела прут и сунул его Офоньке под мышку. От каленого железа из Офонькиного горла вырвался нечеловеческий хрип, холоп задергался на дыбе и открыл глаза.

– Во как, – Малюта хлопнул ладонью по ноге, – пляска святого Витта по-русски! Что, холоп, пялишься? Чем тебя угостить: гишпанским сапогом или англицкой дочкой мытаря? Проси, не стесняйся?

Присутствующие на пытке опричники гулко рассмеялись, подбодряя Скуратова шутками:

– А ты ему ядра раздави, пусть наш сад-виноград попробует!

– Или на кочергу посади, чтобы знал, как в аду девкам жарко!

Малюта ругнулся и махнул рукой:

– После холопом тешиться станем, допрос блюсти надобно! Тишка, записал признание?

– Все по сказанному писано. – Опричник протянул Скуратову покаянный лист. – Не мешало бы справится, кто из Строгановых зачинщиком был.

Дверь в пыточную распахнулась – на пороге стоял царь в длинной собольей шубе, небрежно наброшенной на черную рясу.

– Пусти государя. – Иоанн оттолкнул замешкавшегося Малюту. – Уселся, словно князь бесовский!

Царь опустился на плаху и отдышался:

– Проклятый снежень… Не продохнуть от ветров, а тут ты мясом накоптил. Али не знал, что царь на допрос придет?

Малюта рухнул на колени:

– Строгановы измену замыслили, не ценят твоей милости. Убийцу послали, отравителя, вон порошки и коренья лютые при нем…

Иоанн подошел к Офоньке и схватил за волосы, заглядывая в помутневшие глаза:

– Слушаю тебя, раб неверный. Открой перед лицом нашим мерзость своего сердца и блуда души не скрывай… Ибо уже ликуют о твоей пропащей душе сонмы бесовские и славят твою погибель во аде!

Очнувшись на мгновение и догадавшись, что перед ним сам царь, Офонька завопил что было мочи:

– Брешут, собаки! Измена! Кругом измена, государь, не верь никому…

Холоп вновь потерял сознание и сник телом.

– Теперь ты сказывай! – Иоанн посмотрел на Малюту, и в царском лице опричник увидел возрастающее сомнение.

– Строгановы людей лихих на двор призывают. Оружие заготавливают впрок. Никак отложиться задумали…

– Что за люди?

– Разбойники да тати. Среди них и Карий, что убийствам у персов учился, турок резал, да с казаками на Волге разбойничал…

– Так почему же он купцами прежде меня нанят? – Иоанн с размаха ударил посохом Малюту. – Строгановыми интересуешься, все мошну набить не можешь?

Иоанн неистово бил Малюту, затем, отбросив посох, вцепился пальцами в волосы:

– Я бояр страхом смертным монахами делаю, а вот Аника сам пошел. По страху Божьему, а не государеву, ибо более моего гнева боится Господа. Оттого и я их не трону. – Царь оттолкнул Скуратова и устало пошел к выходу. – Пока не трону…

Возле самых дверей обернулся и поманил Малюту к себе:

– Холопа сего выходи… да наставь уму-разуму по уставу кромешному… Пригодится-то холоп…

Глава 4

Орел-городок

– Войдем в Орел-городок, или как его по-пермяцки, Кергедан, то ей-ей, тотчас же загуляю! – запальчиво божился казак, покряхтывая под навьюченной ношей. – Сначала пропьюсь до последнего медяка, после всех девок перещупаю!

– У Григория Аникиевича порядки построже московских, – усмехнулся Савва. – Станешь охальничать да озорничать, быстро в порубе окажешься, цепным псом выть станешь.

– Пустое. – Василько махнул рукой. – Коли пришли званы, так и уйдем не драны. С такой грамотой, как у нашего атамана, никто обидеть не посмеет. Чую, вволю потешится душа казацкая!

Черномыс с надеждой посмотрел на Карего:

– Если что случится, ты ведь не выдашь, атаман?

– Гуляй, Василько. – Данила хлопнул его по плечу. – Только смотри, местные солевары так отделать могут, что и цепи строгановские милы будут.

Вдалеке показались срубные крепостные стены с двумя восьмигранными башнями у ворот.

– Ай да Орел-городок! – Казак заломил набекрень шапку. – Стоит без году неделя, а стены потверже Сольвычегодских! Нет, посмотрите, обламы-то какие! Сунься к такой стене, так из тебя в подошвенном бое решето сделают!

– Ты никак и сам городки брал? – усмехнулся Карий. – Говоришь так, словно пули на своей шкуре прочувствовал.

– Татарские да турецкие! Бывало, и русские… – рассмеялся казак. – Всяко случалось… Да кто из нас без греха?

– Вот Савва безгрешен. Истинно агнец среди волчищ.

– Да бес его знает: не то монах, не то ведун… – Казак выпучил глаза. – Прижился за пазухой у Строгановых, а то по доносу давно бы на кол посадили.

Василько посмотрел на Савву и потянулся за самопалом.

– Не балуй, дурень! По-хорошему пищаль-то оставь!

– На кой леший ты мне сдался, – чертыхнулся Василько. – Гляди, над нами полдороги ворон кружит. Вишь, что-то у него поблескивает. Никак, шельма, кольцо увел!

Казак сплюнул на удачу, прищурился и выстрелил. Птица, перекрутившись в воздухе, замертво рухнула вниз.

– Попал! Ей-богу, попал! Сшиб паршивца влет! Айда за добычей! – Казак со всех ног бросился к своей добыче.

Он вернулся к саням и бросил мертвого ворона на снег. Ниже крыльев, между шеей и животом, среди черных перьев поблескивал медный православный крест…

– Братцы, что за бесовщина творится на белом свете?

– Черное волхование… язычники или двоедушники раскрещиваются. Знать, к скорому приходу хозяина готовятся… – Савва перекрестился и поднял птицу. – Вот тебе и честной Орел-городок…

– Прибудем, покажем Григорию Аникиевичу, – ответил Карий. – Савва, подбери ворона. Пусть Строганов своими глазами увидит…

* * *

По прибытии в Кергедан Данилу и его спутников заперли в съезжей избе, а представленную грамоту за подписью Аники отобрали.

– В печенках сидит милость строгановская! – Казак с размаху ударил кулаком в дверь. – Пришли в зенит, да под засовом до сумерек!

– Ты хотел, чтобы, как добра молодца, накормили, напоили да в бане выпарили? – усмехнулся Савва. – Поди знал, что не к теще ехал.

– Хоть бы харч какой дали. Со служилыми по-людски поступать надобно.

– Значит, рожей не вышел, чтобы тебя Строгановы не знамо про что подчевать стали…

Казак насупился и попер на Снегова с кулаками:

– Эй, что тут несут чернобокие кожа да кости?

– Что рожей не вышел, – ответил спокойно Савва, глядя в глаза наседающего казака.

– Ах ты, собака поповская! Не вышел, говоришь?! Да сейчас самого об пол побрею! Станешь лицом, как курица яйцом!

– Угомонись… – Данила повел бровью. – Расшумелись, как жуки майские в коробке…

Дверь скрипнула, и, кряхтя с мороза, в караулку ввалился строгановский приказчик. Не снимая шапки и не перекрестясь на образа, презрительно осмотрел прибывших:

– Карий кто? Собирайся, Григорий Аникиевич ждет.

– А мы что же?

Казак пошел вслед за Данилой, но приказчик властно остановил его, ткнув плетью в грудь:

– Раз не велят кликать, значит рожей не вышли!

– Сколь томить можно? – не унимал возмущения казак, уже не замечая в словах оскорбления. – Еды хотя бы пришли, а то ноги протягивать впору!

– Коли тут житья нет, так жди перевода на тот свет, – пробурчал приказчик, с грохотом затворяя за собой тяжелую дверь.

* * *

Придя на строгановский двор, приказчик провел Карего к погребу:

– Григорий Аникеич припасы проверяет, там обо всем и поговорите. Недосуг ему запросто тебя видеть…

В просторном, обшитом дубом подклете Григорий деловито осматривал каждый сосуд, принюхивался, не появился ли у рассола дурной запах, приподнимал дощечки, с удовольствием пробуя хрустящие огурчики на вкус. Завидев Карего, усмехнулся:

– Аминь, да не ходи один… К батюшке татем пробрался, чего же ко мне один да под охраной пришел? Или удаль по дороге выветрилась?

– Не один, да и не с пустыми руками… Знатный гостинец принес…

Данила вскинул руки, между пальцами блеснули два узких лезвия-жала, от которых не может защитить ни стальная кольчуга, ни пластинчатый доспех.

– Как же так! Я велел обыскать и отнять все оружие… – Григорий удивленно посмотрел на ножи. – Прикажу стервецов на хлеб посадить, коли службу нести не умеют!

Карий усмехнулся:

– Разве это оружие? Так, ногти в дороге отросли…

– Хорошему вору все впору… – криво усмехнулся Строганов. – Сдается мне, ежели бы взбрело на ум этими ногтями пощекотать, то я бы теперь до смерти посмеялся…

Немного помолчав, Григорий сказал уже серьезнее:

– Ты, Данила, на меня не серчай. Теперь и сам вижу – человек ты серьезный, да и дело свое знаешь споро.

– Слова отцовского тебе не хватило? – удивился Карий. – Или что иное тайно обо мне отписал?

Григорий испытующе посмотрел Даниле в глаза:

– Батюшка немощен стал, склонен в котенке рысь видеть. Куды ему пройдох различать! Семенка слаб, отцу в рот смотрит, да без благословения не то что судить о людях, вздохнуть не смеет…

– Кабы чаяния твоего не оправдал, тогда что?

Строганов ухмыльнулся и, ничтоже сумняшеся, изложил план своих действий:

– Вначале ребятушки поучили уму-разуму… Опосля видно бы стало, работы у нас хоть отбавляй. Сам понимаешь, сюда не только с Руси, со всей Европы люди прибиваются. Даже собственный молотильщик бесов есть! Из доминиканских монахов, Бенедиктом зовут. Он у меня ведьм вынюхивает.

– Что же со мной тогда послал доморощенного знахаря?

– Ты о Савве? – Григорий махнул рукой. – Ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса… Гишпанец-то носу со двора не кажет, собственной тени боится. Знает только, как лазать под подол, да на титьках чертовы метки отыскивать… Служит вроде пугала домашнего для девок. Я их Бенькой так застращал, что стали как шелковые. Готовят отменно и чистоту держат, что соринки не сыщешь.

Григорий с удовольствием хрустнул огурцом:

– Знатно строгановская соль держит, почитай полгода прошло, а лучше свежего!

Строганов аккуратно опустил дощечку, пригнетая камешком так, чтобы она скрылась в рассоле.

– Дело свое разумеешь, убедился. Только за комаром не с топором… Здесь не Москва и не Царьград. В Пелым тебя не отправишь, чтобы князя ихнего, Бегбелия, на тот свет благословить… Хорошо бы как стало, покойно!

– Подумываешь убить Бегбелия и воевать вогулов? – пытливо спросил Карий.

– Да надо бы… Только в этих лесах и десяти верст не пройдешь, как охотники вогульские тебя выследят, поймают и кожу сдерут. Потом в отместку нагрянут наши городки жечь, а у нас вместо рати мужики на полати…

– Тогда Бегбелий придет первым, – Данила направился к выходу, – раз вы не можете на войну решиться.

– Даже представить не можешь, что сейчас происходит! Пелымцы запугивают пермяков, посылая на них отряды, да под видом гулящего люда к нам на промыслы подсылают бывших полонян, а в городках и острожках через подкупленных холопов и баб распускают дурные слухи. Что станет, если колодцы окажутся отравленными, поднимется мятеж и в спину пушкарям воткнутся рогатины, если… – Строганов раздраженно отмахнулся. – Бегбелий уже похвалялся перед Кучумом первым взять всю Пермь Великую!

– Знать, не случайно над Кергеданом-Орлом крещеные вороны кружат…

– Если бы только вороны. Орел-городок стоит пять лет, а нашествие волков началось этой зимою… – сокрушенно сказал Григорий Аникиевич. – Только это другие волки, таких мы раньше не видывали: огромные, каждый пуда на четыре, а то и на пять с гаком вытянет! Умные, ярые звери… Местных волков перерезали как овец! Пытались облавы устраивать, только охотников не досчитались. Теперь сиднями сидим в городке и гадаем, не волколаки ли это…