Рубежи. Пять возрастов моей поэзии

Евгений Борисович Глушаков

Рубежи

Пять возрастов моей поэзии

Сборник стихов

* * *

© Глушаков Е. Б., 2025

© Издательство «ФЛИНТА», 2025

Рука об руку с Поэзией

Что и говорить, я уже далеко не юноша. А стихи не отпускают. Значит, это для меня не гормональный всплеск, не подростковая дурь, а способ чувствовать, мыслить, жить? Рифмы, строфика, ритм… Значит, моя речь и моя душа нуждаются в этих принимаемых добровольно литературных путах?

Начал писать я довольно рано – в 12 лет. Уже не мальчик, ещё не юноша. А теперь мне Очень даже солидный возраст. Всё это время я и моя Поэзия были неразлучны и шагали, что называется, в ногу. Спотыкался – вытаскивали стихи, давала сбои Поэзия – приходил на выручку я.

И захотелось мне сравнить пройденные мною пути: житейский – по событиям и фотографиям, поэтический – по рифмованным фантазиям и стихотворной хронике. И выбрал я опорные точки: 15, 30, 45, 60, 75 лет. Наиболее характерные возрастные периоды. Юный. Молодой. Зрелый. Пожилой. Вторая молодость.

Зелёное детство

Стихи, написанные в пятнадцатилетнем возрасте

Взрослое предисловие к детству

И удаляй печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, потому что детство и юность – суета.

Еккл. 11:10

В этом разделе книги собраны стихи, написанные мною в пятнадцатилетнем возрасте. Время, примечательное тем, что я, ещё не будучи нигде опубликован, удостоился критической брани в республиканской газете «Знамя юности» и даже был назван сумасшедшим. Прочитав про себя такое, я и вправду едва не свихнулся.

Во-первых, перестал посещать местное ЛИТО; во-вторых, пытаясь доказать самому себе, что с головой у меня всё в порядке, принялся писать чуть ли не по пьесе в день. И это было уже полным бредом…

Если бы старший брат Александр в эту пору не подарил мне сборник задач повышенной трудности по физике и не сказал, что, перерешав его, я смогу поступить на Физтех, мне бы и в самом деле не удержаться в здравом уме и рассудке. А тут мои усилия переключились, энергия потекла в новом и, что существенно, рациональном направлении.

Уже через год я вошёл в число победителей Всесоюзной заочной олимпиады по физике и математике, которую проводила «Комсомольская правда». К писанию же стихов вернулся только через семь лет, обучаясь на третьем курсе МФТИ. И это была уже совсем иная поэзия. Ну а то, что успело едва наметиться в моём раннем, пятнадцатилетнем творчестве, так и не получило развития…

Но что же это было такое? Чем были написанные тогда стихи? Предощущением близкого возмездия за наступающую греховную юность? А может быть, юношеским вызовом миру и его Создателю? Не потому ли Вершитель судеб так резко оборвал мой первый выход к поэтическому слову, что юное безбожие могло разрастись, ороговеть и обернуться взрослым атеизмом?

Перечитывая свои первые стихи, я благодарю Бога, что он увёл меня подальше от того опасного пути, на который могла выйти моя ранняя поэзия. Благодарю Его и за то, что всё-таки успело написаться в ту пору и стало живым свидетельством, слепком моей тогдашней души, гордой и метущейся, тревожной и растерянной…

Вот почему я собрал свои стихотворения той поры и предлагаю читателю. В поступке этом, должно быть, присутствуют: и грусть по утраченному детству, и сочувствие своему первому взрослению. А ещё и удивление тому юношескому максимализму, который был готов призвать на мою голову, казалось бы, все несчастья мира, лишь бы не закоснеть в сладеньком, никчёмном благополучии. Теперь я бы так не смог…

Есть у меня и желание предостеречь юных: не спешите судить мир, не спешите судить Всевышнего за Его создание. Присмотритесь, исследуйте, ибо перед вами грандиозное творение и величайшая тайна, постичь которую не удалось и никогда не удастся никому.

Изгнанник

Не для меня листвы прозрачной трепет,Веселье звёздных вечеров не мне,Весенней лаской май меня не встретит,Не для меня рассвет земной в огне.Один в пустыни дикой я дикарь безлюдный,Среди песков безводных погребён навек.Когда-то баловень судьбы непостоянной,Когда-то звался, как и все, я – человек.Кто я теперь? Изгнанник полумёртвый,В песках, в ущельях тайных заточён,Ночным морозом до мозга костей протёртыйИ солнца силою живой испепелён.Как змей, скользящий в рытвинах глубоких,Я вынужден скрываться от людей и дня.И более меня нет в мире одиноких.У каждой твари есть своя семья.Есть свой ночлег, есть радость, есть веселье,Приют стремлений в жизни, наконец.А мне дано лишь жёсткое гоненье.Не милостив ко мне всевидящий Творец.Нет мне прощенья, лишь одно страданьеБесплодной жизни всей моей удел.Как ни велик мой грех, но наказаньеНе в меру, есть всему предел.Да кто поймёт меня, когда бы и услышал,Какое дело им до высохшей души,Когда у них есть счастье, солнце, крыша,Есть то, что называется детьми?Изгнанником мне суждено остаться.По голым скалам, жгучему пескуПридётся мне всю жизнь пустынями скитатьсяИ смерть искать, другого и не жду.И умереть без славы, без желаний,Как зверь в норе, покинут и один.Не вспомнят обо мне в торжественном молчанье.А если вспомнят – проклятый людьмиПод солнцем буду гнить презренными костями.

В сумасшедшем доме

Это было утром в сумасшедшем доме.Все проснулись, сидели на кроватях,На голые стены уставясь молча,Размазав глаза кусками ваты.Застыли лица, застыли выражения,Как будто ожидая увесистого пинка,Чтобы заколыхаться, расползтись в движении,Забиться истерикой бешеного смычка.Тихо… Не слышно биения сердца.Время остановилось за стеной.Даже не верится,Что это люди с тяжёлою головой,С очень реальными представлениямиО хаосе и других подобных вещах,К примеру, о развлечении,О жизни, где время лишь на часах.Но вот шумок прошёл по палате.Головы повернулись с точностью градуса.Один двигался к столу без платьяВ руках с тетрадкою, рваной порядочно.На стол вскарабкался шизофреникИ, вращая жёлтыми белками,Громовым голосом зашепелявил поэму,Свою, шизофреническую, без названия.Он декламировал с искренностью завиднойДля любого не сумасшедшего чтецаСвои египетские пирамидные строфы,Где нет такого понятия – строка.Он вгрызался жестами чахоточнымиВ потолок, засиженный мухами,Голый, тощий, непричёсанный,Паралитически нервами скрюченный.Если вопль вывернуть наоборот,Поставив физиономии наизнанку,Эффект получился бы именно тот,Который вызван был этими стихами.Загрохотали железные кровати,Разбрасывая обитателей голых без стеснения,Напоминая рушащуюся банюВ землетрясение.Но тут в палату ворвались дежурные,Парни, здоровые не только на вид,И не очень, так сказать, по ажурномуНовоявленного Гомера выволокли.И снова, как в полуясной дрёме,Разбрелись слушатели по местам,И снова вернулась аудиторияК четырём не очень чистым стенам.

«И хотя говорю по привычке…»

И хотяговорю по привычке:«Не надо огня», —сам люблю подавать спички.Я магазин,где сразупродают керосини керогазы.Так что же,случится когда-нибудь:я забуду осторожность,и вы взорвёте мне грудь,и вы взорвёте, взорвёте.Но я магазин,и в случае взрывапо телефону ноль одинпридётпожарная машина.Однако, если все втиранияи все лечения будут напрасны,случайный прохожий,взорвавший меня,я отрицаювашу виновность,я сам виноват:я магазин,где сразупродают керосини керогазы.

Ситцевая богиня

Зал огромный, и в центре, немеяПод тысячью взглядов,Богиня любви ВенераСтыдливо стояла.На неё смотрели,Она смущалась,Ей одеться хотелось,Её освещали.Ей было страшно и холодно,И чуточку странно,Что столько людей беспокойноШныряют по ней глазами.Венера пугалась, бледнелаВ охватившем её бессилие,Тихо сама каменелаИ покрывалась инеем.Она не заснула в сказке,А просто из мира исчезла,Миром высоких пластикСтала богиня-женщина.Но люди её прославлялиВо всех городах и столетьях,Но люди ей поклонялись,Как самой прекрасной на свете.Я был недавно в музее,Древнем, совсем обветшалом,Там тоже имелась ВенераВ витрине, на пьедестале.Вокруг собирались людиИ долго, долго смотрели,Стекались людские будниВ музейные воскресенья.Глаза у всех были сонные,Как будто после попойки,И вдруг я увидел чёрныеОчень живые глазёнки.Юношу светлолицего,Смотрящего жадноНа богиню, свою, ситцевую,Девчонку, стоящую рядом,Что на Венеру смотрела внимательно,А на парнишку ревниво,Но как ни была взыскательна,Себя находила красивей.И парень был с ней согласен,И, ни минуты не медля,Сменили богиню на счастье,Бредущее по аллеям.

«Шёл я полем жжёным…»

Шёл я полем жжёным,По лесам, лощинкам.В маленькую школуПроплясал тропинкой.Из-за ветра-шума,Из-за цвета-света,Как шалунья Света,Выходило лето.Проплясал бел-белВ праздничной рубахе,Попадая в пленК баяну-рубаке.А в пруду всё-таки,Как рыбки, селезни.И соты сотнямиБыли заселены.Но в ивовой склонности,Нов иловых глубинахЯ поймал это солнцеЗа крыло голубиное.

«Девушка, нарисованная в платке…»

Девушка, нарисованнаяв платке,с нарисованными глазами,нарисовано невесёлая,с грустью, нарисованной на щеке,с губами, разрисованными помадой.Её поэтому и обнялнарисованный кавалерруками, нарисованными на бумаге,и нарисовано ей шептало нарисованном «верь»своим рисунком – губами.Он ей разрисовываллюбовь,где рассветы не гаснут,и она, всё ещё нарисовано невесёлая,верила вновьв своё картонное счастье.

«Богиню тоже, говорят, не любит…»

Богиню тоже, говорят,Не любитТот, кого любит богиня.А у богини сила,А у богини рукиНемного красивей.Богиня тоже страдает:Красив и ласков бог.Но ни её ласкает,Но ни её обнимает,Ни с нею его любовь.С другою белой,С другою милой,Которой богиня не хуже,Только немного несильной,Только немного несмелой,Смертной для смертного суженой.А вы одинаковы обе.Косы.Ресница – в сердце стрела.Только у этой прямее брови,У той немного грустней глаза.А он тоже совсем не чудо,Повеса,Божок из пивных.Только немного грустный,И взгляд немного нежнее,Чем у повес других.

«Она прошла нечаянная, чёрная, нежданная…»

Она прошла       нечаянная,                 чёрная,                       нежданная.Я ждал.       Она присела                 в чайной.И пело       радио                 пластинками                         Неждановой.Ворвался в чайную       мальчишка-обормот.В глазах мальчишки       злой колючий кот.И неохотно,       только кот                    в глазах охотился,Ей, что кокотке,        закатил пощёчину.Потом на улице         стояла вся компания.А в чайной,        в чайной                чёрная,                       нежданнаяСжимала         сумочку                руками увядания.И, словно извиняя                моему бессилью,Она была изящна           и красива.

Море и горе

Море,зачем мне море,горькие соли моря?Горькое, горькое гореразве не море?Только без солнца.Но мне и не надосолнца,что светиткаждомусолнцем.Разве не слепит,как солнце,чёрное солнце горя?Мне нужнобольшое горе,которое солнце и море,горе ищу я,как море,как солнце,что вижу над взморьем.Рыдает мальчишкао песне,о песне без моря,без солнца,без бури синего всплеска,о песнебез слов и без горя.Он солнцеимеет белое,он море имеет в сердце.Не хочет он моревсплесками,не хочет он солнцес песнями.А мне, если солнце,то чёрное,чёрное солнце горя.А мне, если море,то чёрное,кипящее в чёрном горе.Горе – это морщины,морщины горя и старости.Мне не вредят морщины,морщины вредят красивым,кто держит ладонями радости.В моих ладонях – морщины.Море надо курортникус жарким солнцемнад взморьем,на белых солнечных портикахдля бледнолицых курортников,которым не хочется горя.А мне надоело мальчишкойдуматьо солнце,о море,о солнце, хорошем слишком,о море, где ветры не дуют,где небо красивей девчонки.Ведь солнцене жжёт, как горе,ведь море,как горе, не топит.Подтает лёдна дорогах.А сердце хочет ожога,а сердце хочет запомнить.

«Эвтибида, девка-гречанка…»

Эвтибида,Девка-гречанка…Это разве,скажи, богиня,если каждого обнимает,и её, словно вазу?Ну а ты не гречанка,а тоже,как она,что почти богиня.У тебя от пальцевследы на кожеи глаза от ночей большие.Там не знали вечеров лунныхс плоских крыш довременного Рима.Эвтибиду звали богиней,а тебя называет огурчикомне совсем приличный мальчишка.Эвтибида —девка,так что же?Неужели тебе не обидно,что глядят из-под каждой кепкина следы от пальцев на коже?

Вера

Тоже ещё зовёшьсяВерою.Тоже ещё, недотрога,смеёшься.Не веришь тыни в парня своего,ни в Бога.Водку не пьёшь,хмельная девчонка,одна ходишь.Я тоже хож,но недолгои никогда,никогда до ночи,до позднего.А это многое:не верить и не пить,и печалить глазапо чайным.И мне случалось грустить,но недолго,и никогда,никогдане хочу отчаянья.Зовут меня Женькойпросто,запросто и некрасиво.А я бы вырос Антеем,великаниной рослым,Веру имея, как имя.

«Эти грустные глаза…»

Эти грустные глаза,печали чёрные точки,ходят, видят и говорят.Эти грустные глаза,увиденные под платочком.Платочек тот утирал глаза.Перед ними не чувствуешьсебя чувствительным,хоть немного видевшим печаль,слова запутаешьи только молчаливозаглянешь в глаза невзначай.А вот они не посмотрят.Уедут далеко.Замечать когоим ли?У них воспоминаний сотни,и нет впереди ничего.Они в пятнадцать всёперелюбили.Они, наверное, не сразу печальные,не сразу грусть,не сразу нежные.Они прежде носилибеленькие перчатки,был бледненьким путьи пустомель карамельная.Но была старуха,ведьма с причудами,у которой в кармане керосин.И кто теперь потушитбархатное чудои впредь бы ведьме башку разбил?А я вот по-другому,я умоляю ведьму:«Сделай меня человеком, дохлая.Подойди и злобойв мои подземызагляни, клюкою проклёкая.Загляни, обжарь,чтобы я тушилсягрустью-влагой льняная слеза,чтобы самимел вот эти красивые,эти грустные глаза».

«Месяц вот уже месяц светит…»

Месяцвот уже месяц светит.Отцвёл.Стал похожна рисунок детский,дошкольный рисунок в альбом.Коньки надеваю.Уютно.И не холодно.На улице уже гуляюти вьюгамибегают по дорогаммальчишки и девочкив городе без фонарей.С девчонкою белойпотолкуюо какой-нибудь непонятной звезде.Скажу о луне,о белой медведице —на небе опрокинутый ковш.Девчонка луны белей,девчонка с фамилией белойи белый шепелявящий голосок.Качусь.Луна, догоняй!Прохожий за нами посмотрит.А ветер тут как тут —в плечо и в глаза.Но месяц уже отцвёли еле светило носит.

Некрасивая

Сидит, скучая,Глаза размазав по луже.Некрасивой – мая!Некрасивая хочет мужа.Она, родившись такойДля пареньков неприятной,На улицу ходит,Лицо полушалками пряча,Губы пряча в платок.Не им целоваться.Ей бы красивый нос,Глаза и красивый носИ с парнем юным встречаться.А то завидует каждому,В печаль завернувшись, в сон,И некрасивым пальчикомСтирает красивых мальчиковС осенних людных окон.По улице много бегает.И некрасивый – на вес.И даже девчонка пегаяТоже на улицу бегает,Ей ведь семнадцать лет…Стала злой некрасивая,Возненавидев мир,Где парень, который красив,Любит девчонку милую,Где пишут стихи про любовь,Любят красавиц с личиком.Берёт некрасивую злость,В романе к вечеру вычитав,Что счастья не будет личного,Что личное счастье – любовь.

Памятник

Зачем ей каменные мускулы каменной руке?Каменное солнце для неё не взойдёт.На улочках узких в каменной теснотеКаменный человек плохо живёт.Каменное сердце жёрновом стучит.Ожерельем каменным на выкате зрачки.Прообраз твой умер. Да и ты ли жив?Каменные губы не вздохнут, увы.Лишь камешки-слёзы выкатят из глаз.И каждая со щёк пыли наскребёт,Когда гудящий ветер грудь твою качнёт,И дерево ветку на плечо швырнёт.

«Не новый ли я человек…»

Не новый ли я человек,Не снова лиЗаново выбелен?Гляжу на сердца пробег —И солнцеИз сердца выдумал.Смеюсь,Гогоча, как крошка,На этажовый басИ заблужусь,Как девчонка,Среди разгоревшихся глаз.Хочу быть новым,Как солнце.Его видал за окном.Хочу быть звонким,Как солнце.Оно забралось на балкон…Но завтра устану,Не сделаю,Останусь глядеть в окно.Большое статноеБелоеСолнце взошло на балкон.А я не ушёл оттуда,Где тесно,Старых четыре стены.Осенние серые трубыЛезут по лестницеНа новые этажи.

«Мой великан-сосна…»

Мой великан-сосна,Опрятный, умытый баловень,Все любят тебяКак настоящего парня.Много лет высоты,Много зелени к солнцу.Но ты…Ведь братья твои – сосны.И тебя срубитТопор блестящий и острый,И сложат в срубы,Ведь братья твои – сосны.Ведь сам ты – сосна.Так издавна называлиВыросшего в лесахНастоящего парня.Но как девчонку,Считают нежным и хилым,И зелёной юбчонкойТебя до колен оголили.А учитель, в школу придя,Твердит о твоём женском роде.Что поделаешь, брат-сосна,Ведь братья твои – сосны.

«Некрасивый сад повесили над кроватью…»

Некрасивый сад повесили над кроватью.Зачем мне некрасивый сад,Когда ко мне ходит веснаИ сад на ситцевом платье?Что скажет она обо мне,Моя девчонка – весна?

«Белая берёзка с губами пухлыми…»

Белая берёзкаС губами пухлыми,Девичьими, нежными,Алина Берёзкина,О вас я думаю,О вас, блуждающей в перелеске.Собираю ягодыИ гляжу вам в губы.Губы, губы – ягоды,Проглочу их грубо.Тёплое, весеннееСолнце размордастое,Проберись сквозь ветки,Красное веселье,Кудри из-под кепкиС пареньком губастым.Алёша – одногодка,Ученик – отличник,На «пятёрку» сдавший стихи Есенина,Белую берёзкуАлину БерёзкинуАлёша выучилВ дубравах весенних.Подглядел бесстыдникДождик из-за тучки:Алина белая в дождике мылась,Веточки выпрямив —Зелёные ручки.А в траве босые ножки студились.Но в траве бродилиПьяные ноги.Заробела в соснах рыжая белка.Ветры удивились,Встали у дороги.Поцелуй Алина приняла, бледнея.

«Опухли гланды…»

Опухли гланды.Я петь не могу. Охрип.И голова болит. Я в белых ангелахПростыни.Дрожит карандаш. Я буду петьНа бумаге.Как хорошо теперь.Никто не мешает.Ни кашель, ни тишина,Ни разговоры.Только один я.И то, что взбредает в голову.Мышь бегаетПод столомМежду крошками хлеба.Грызёт. Махает хвостом.Она моё вдохновенье.Но что я вижу.Уже в мышеловкеСидит, не дышитПлутовка.И стих мой пропал.Попал в западню.Застрял.Я сам не дышу.Но не решаюсь выпуститьМышь из клетки.И жду мучительноКакого-нибудь человека.Но он приходитПриносит кошку.И кошка проситМышонка крошку.Потом съедает. Ложится на солнце.Жмурится.Зевает спросонок.С котятами ветрено журится.Я пытаюсь снова писать.Пытаюсь до ночи.Но без вдохновеньяНельзяСтихотвореньяЗакончить.

«Болевший от зимы до лета, он удивился…»

БолевшийОТ ЗИМЫдо лета,он удивился,как женщиныбельё под солнцем вешали,и пот от солнцапо рукам струился.Он пропустил веснув бреду,и непривычно,что выросли плоды,а белые цветывесною отцвелии зря их на деревьях ищет.Хотя к немувходилив дом,но только частьювносили лица,загоревшие на солнце,но даже частьюне могливнести разливыи только через шторы —новенькое солнце.И вот он удивилсямальчику худому,бегущему,цветущему,красивому.Он так стыдилсяи отворачивал голову,когда прошёл по пляжуполуголомуи для негосегоднянепривычному.Ведь это очень трудно —летом зреть для летаи всё прозретьи видеть так, как надо.Он, проболевший от зимыдо лета,он пропустил,как выносиласьбельевая ванна.

«Она будет фифа…»

Она будет фифа,потому что сам тыазартный.Белая и милая,из ваты,чернила и бумаги,потому что сам ты – поэт,стилягас рубашкою в два цветочка.А фифа мяукнет поэту вослед,задобрит сразу,подарит пива шипучую бочку.

«Говорили девчонки…»

Говорилидевчонки:«Любовь голубая,нежность – голубая,верность – тёмная…»А дороги крутиливелосипеды девчонок,и осень, наметая,на нас налетала.«Мы вам скажем, —говорили девчонки, —почему красивыеу нас глаза,почернее сажи;скажем однажды,только осень вымететдо ноября».Грустное небоговорило:«Верьте!»Облака говорили:«Мы правду знаем.Голубого цветалюбовьи нежность.И даже верность,и та – голубая».Но рыжей осения поверил,небу не верил,девчонкам не верил.Но осени пёстройвпервые поверил,навечно поверили не проверил.Только с вышки,которая за дорогойна горы смотритв красный лес,я видел сноварыжие просторы,и это былонамного сильнейголубых небес.А девчонкав вязанной кофточкеи девчонкас голубыми глазёнкамиобманули беспомощно,до ноябряпередумали,и я не узнал —почему у тебя,как угли,чёрные,почернее сажиглаза.

Журавли

Кого стесняться?Осенью до речки далеко.Друг друганам, мальчишкам, не стесняться.Пусть где-то далекомаячило осеннее пальто,Нам осенью мальчишкам не стесняться.Мы нагишомплывёмпо ледяной воде.Друг друга нам, мальчишкам, не стесняться.И с белым камнем-голышомв протянутой рукемы над волною будем простираться.Мы голословные,мы в спорах покричим.Но здесь мы, дружные и голые,вытягивая головы,Летят в холодных водахжуравли.Похожие,озябшие и белые,Не греемся.На берегу не наш костёргорит.Смотрите на реку,прохожие,Как по воде большие, белокожиеОпять летят на берегжуравли.

«Мы любим осень не почему-то…»

Мы любим осень не почему-то —Она ведь красива,Но забудем,Что смерть эти листья косила.Не сила ли в этом,Скажите мне,В красивой смерти,Пылавшей в огне?Не сила ли в этом,Когда жизнь твояСтанет улицей-самоцветомБагрового октября?Я готов стать природойТолько ради осени.Я готов стать городом,Где листья на площадь наносит.Ради секунды-вспышки,Выгорая до дна,Готов стать вышкой,Чтобы услышать, увидать,Как зори горят.

Осенний лист

Всё равно дана любовь,Хотя дана листку печаль,Хотя рассвет его не нов,Когда закат его умчал.И всё равно к щеке прижат,Как будто с дерева не сорван.Пусть называет кто-то соромТого, кто солнцу не мешал.Пусть называет кто-то сором,А он пылал, как сорванец,И под конец кружился сонноВокруг деревьев в сто колец.И уходил, и всё бесшумно,Раз шум и листья ни к чему.И, словно в Антарктиду шхуна,Дни плыли в снежную зиму…Листку дана к земле любовь,Хотя дана ему печаль.Зовут – он возвратится вновь,Как человек, теряя кровь,Как человек, идя сквозь даль.Он для земли готов на всё:И кровь, что собрана, отдать.Лежать в снегах и оттогоОпять к весне бескровным стать.

«Я знаю, как садят культуры…»

Я знаю, как садят культуры,Как их выращивать трудно.Я слышал, как садят при культе,Который растили нетрудно,Который растили в трудном,Горьком, ветшающем времени,Когда лишь Максимы Горькие,Люди, звучащие гордо,Не преклоняли колени.Когда держались дзержинцыИ, боль в себе не сдержавши,Они бросали: «Да здравствует!..»Против самодержавца.А он, злой, непреклонный,Руки засунув в китель,Хотел покорных поклонов,Хотел ублажённых амбиций.А человек поседелый,Лоб положив в ладони,Ждал назавтра амнистийИ верил всю ночь в законность.И даже верил назавтра,И даже без шапки верил,Когда, порешённый ветром,Стоял накануне залпа.А где-то жена и детиВерили даже назавтра.

Старик

Обязанность моя понятна стала позже,И, может, будет через год ещё ясней.Прошёл старик, он мог бы быть моложе,Я седину его возьму виной своей.Возьму и стану гладить, как ребёнок,Хоть не загладить той вины своей,Что я пробыл ребёнком слишком долго,И, может, кончу быть им через много дней.Я уважать, я преклоняться должен,Сберечь обязан был огонь его кудрей.Идёт старик, он мог бы быть моложе.Я ныл, я был ребёнком много дней.День ото дня не понимая больше,Я не ценил людских прожитых дней.Идёт старик, он мог бы быть моложе,Я раньше мог любить его сильней.

«Обмануть дурёху-яблоню нетрудно…»

Обманутьдурёху-яблоню нетрудно,ой, совсем нетрудно.Десять дней весеннихв зиму забредут,и станет яблоня цвести,и листья распушит, как губы.Есть много чудаков,охотников на белое цветенье,особенно случайноеи первое.Есть много чудаковс желанием отчаянным.И даже не придётмороз,который яблоне уже готовилгрубость,как среди зимних грёзрастащат неожиданное чудо.Всяк по листочку унесётна санные дорогис ворохами сена.Все думают, что дваждызацветёти дважды будет яблоня весенней…Сто вёсен естьу дедов флегматичных,И двадцать пять —тебе,ты быстро прогораешь.Но стать счастливойяблоня умеет,когда впервые небо расцветает.А обманутьдурёху-яблоню нетрудно,ой, совсем нетрудно.Десять дней весеннихв зиму забредут,и станет яблоня цвестии листья распушит, как губы.

Женщина надежда

Был сын у женщины Надежды, одинокой женщины,Оставленной мужем, муж – с другой.И были всё-таки поэтому надеждыНа судьбы изменчивость,Что праздник будет и на улице её.И потому она вставала утром,А приходила вся уставшая и гордая.И мальчик узнавал про дни огромной трудности,Про тот завод с большими очень трубами,Дымящими так страшно там, за городом.А женщина морщины новые скрывалаИ некрасивой называлась всеми,И, беззащитна перед этими словами,Она в красивость сына очень верила…А сын из сорок третьего не вышел,В глубокой яме с каплями дождинок…Был белый ливень. Белый ливень вылилНеяркость окончательных сединок.И вот оно весомо горе этой женщиныВ морщинах на щеках прозрачных невесомых.Как спит она тревожно и бессонноИ видит ближе старенького сына,Которого война для смерти уговаривала,Готовила, ночной сиреной воя.Седая голова его так плохо старилаВ последнюю секунду виденного боя.Они теперь ровесники.Мать тоже почему-то плохо держат ноги.И часто отдыхать приходится на лестницеИ очень долго отдыхать с дороги…Ей видится во сне, а наяву не видится,Что снова есть надежды, как у той Надежды,Как у Надежды – матери-кормилицы,Стирающей для мальчика одежды…Зима по полю собирает инейИ катит долго по равнине белой.Он матери-старушке вдруг напомнит сына,А с маленькой девчонкой поиграет в детство.