Фрунзе. Том 4. Para bellum

И это только государственный долг. А ведь имелись еще и частные, которые в разы превосходили правительственные заимствования.

На этом Фрунзе и сыграл, обещая новую гонку морских вооружений. Для Франции это означало в 1926–1927 годах просто выбывание из клуба морских держав, то есть скатывания до уровня Дании или какого-то иного лимитрофа. Да и для Великобритании тоже катастрофу. США, кстати, также охотно пошли на купирование новой гонки морских вооружений, так как их федеральное правительство в эти годы едва-едва набирало денег на оплату экипажей кораблей и минимальное их обеспечение.

Теперь же Лондон и Париж, введя мораторий на выплаты по долговым обязательствам банкам США, вдохнули жизнь в экономику. Ведь они и сами, прекратив обслуживать долг, высвободили разом порядка трети своих бюджетных средств. Что позволило начать нормально финансировать и армию, и флот, и прочие структуры.

Про частный сектор и речи не шло. Там вообще началась песня. И многие крупные компании испытывали определенную эйфорию. Начав готовить экспансию на рынки Латинской Америки, которые еще в начале года крепко держали компании из США.

Да, конечно, взрывного роста пока не произошло. Слишком мало времени для эффекта. Но ситуация в этих ключевых державах Запада радикально изменилась. И финансовая, и прежде всего психологическая. Рыночный и бытовой оптимизм буквально стали захлестывать эти страны, придав обществу оживление.

О том же, как оживились военные, и вообще говорить сложно. Ведь на фоне стремительно растущей угрозы со стороны СССР у них появилось финансирование. Нормальное, вменяемое финансирование. Из-за нехватки которого те же французы очень многие образцы довольно интересной техники и разрабатывали крайне долго, и строили сильно ограниченными тиражами.

Союз тоже не стоял в стороне от этого праздника жизни.

Например, из-за критических проблем у американских нефтяных компаний, начавшихся осенью, стал стремительно расти экспорт советской нефти. Чего бы не получилось, если бы ключевые британские нефтяные компании не оказались связаны с Ротшильдами. В силу обстоятельств, вызванных долговым кризисом, часть из них оказалась убита, а остальные отправились в бега, потеряв контроль над ключевыми активами. Что спровоцировало дележ собственности, в некоторой степени парализовавший бизнес.

Вот в Союз и пошли танкеры.

Да и в остальных сферах сырьевого замещения Союз чувствовал себя неплохо. Шел уверенный рост экспорта, укрепляющий торговый баланс. Тем более что и германская промышленность из-за оккупации фактически ушла с рынков. Даже с тех, на которых она после поражения в Мировой войне все еще присутствовала.

Но это не главное. Куда важнее трудовая миграция, которая началась из бьющихся в лихорадке США. В первую очередь, конечно, инженерно-технических кадров и квалифицированных рабочих. В меньшую – разной интеллигенции, включая ученых. Ну и уход бизнесов. Куда уж без этого? Работать в условиях полного развала банковского сектора было крайне затруднительно.

Для того чтобы перехватить значимую часть этого потока, уходящего, разумеется, в Великобританию и Францию, Союзу требовалось выполнить три ключевых условия.

Прежде всего, доказать всему миру, что в нем нет коммунизма. И, что важно, он даже не намечается. Ибо коммунизм как идеология выступал пугалом на мировой арене в те годы похлеще всяких религиозных фундаменталистов XXI века. Во всяком случае, для людей с высокой профессиональной квалификацией, являвшихся в подавляющем большинстве сторонниками правых взглядов. Да, социал-демократия, к которой теперь официально шел Союз, все еще оставалась левой парадигмой развития. Но вполне подходящей для людей и правых взглядов.

Следом требовалось показать, что в СССР прозрачная и ясная система правил для бизнеса. А не то, что было в оригинальной истории, то есть людям нужно было увидеть – их тут не ограбят. И после событий 1917–1918 годов это было крайне важно. Национализация без компенсации, именуемая красивым словом «конфискация» или «экспроприация», была, по сути, обычным разбоем. С такой репутацией довольно сложно убеждать бизнесменов переводить свои производства в Союз.

Да, в 1926–1928 годах произошли сильные изменения в СССР. Да, изменилось законодательство. Да, появилась практика германских «концессий», которые стали, по сути, переносом бизнеса. Но… в общем, сложная тема.

Как говорится, ложечки нашлись, но осадочек остался.

И потребуются годы безупречной репутации, чтобы бизнесмены перестали косились на «советскую власть» как на обычного разбойника с большой дороги.

Третьим же компонентом – главным – являлись инвестиции.

Много инвестиций.

Промышленных, разумеется.

И под очень гуманный процент. А лучше вообще в рамках беспроцентной помощи.

Это было важно в том числе и потому, что российская, а вслед за ней и ранняя советская экономика отличалась критической нехваткой денег. Не просто где-то в отдельной отрасли, а вообще. Их тупо не было. В какой-то мере это напоминало дефляционный кризис США, но только на первый взгляд. К дефляционному кризису СССР перешел в ходе форм 1928–1930 годов и по иному сценарию[25], из-за чего среди прочего Михаил Васильевич противился экономическим преобразованиям Сталина, которые, как метко отмечал Рыков, не имели никакого отношения к экономике и являлись сущей катастрофой.

Впрочем, сейчас речь шла про инвестиции.

Точнее, про их нехватку.

И это требовалось исправлять. Срочно исправлять. Чем Фрунзе и занимался. Влив за 1927–1928 год в Союз внебюджетных промышленных инвестиций[26] на сумму порядка 21 % общесоюзного бюджета. А сам бюджет Союза, по сравнению с оригинальной историей, удалось раздуть до 11,2 миллиардов[27] в 1928 году, не увеличивая налоговую нагрузку, то есть в инфраструктуру инвестиции оказались где-то на 2,3 миллиарда. И их в первую очередь вкладывали в строительство домов и дорог, что тянуло за собой очень много всего. В заводы напрямую тоже вкладывали, но едва ли пятую часть.

В принципе, не очень много. Можно было бы «нарисованных» денег вливать в промышленные инвестиции и больше. Но Михаил Васильевич осторожничал и старался вкладывать такие пустышки в создание новой инфраструктуры в соотношении 1 к 5 – 1 к 4 по отношению к бюджету. Чтобы ненароком не спровоцировать инфляцию – самую вредную и бесполезную вещь для развития промышленности.

Особняком стояли инвестиции, полученные через возврат части средств Коминтерна, которые в свое время выводили из разграбляемой страны. Вроде как на мировую революцию. На словах, разумеется. Впрочем, тут суммы выглядели достаточно скромно – в пределах 250–270 миллионов рублей.

Сюда же относились и различные материальные активы на сумму порядка 2 миллиардов, перемещенные в Союз из Германии в рамках релокации производств. А также 380 миллионов промышленных инвестиций, приехавших из Швеции и Чехословакии. Но все эти «подводные течения» не афишировались. В публичном же поле, буквально из каждого утюга вещали о бурно растущей экономике Союза.

Почему она росла?

Потому что социализм! Ну… точнее, социал-демократия, так как за риторикой следили очень тщательно. И упоминалось слово «коммунизм» в периодике СССР к концу 1928 года крайне мало. Ибо зачем дразнить гусей попусту?

Глава 6

1928, декабрь, 4. Париж

Сразу после возвращения из Москвы Шарль де Голль оказался настоящим изгоем в Париже. Да, формально наравне с Пилсудским он был одним из двух непобежденных командиров западной стороны во 2-й Советско-польской войне. Но положение их обоих на момент перемирия считалось отчаянным. И счет до их капитуляции шел если не на часы, то на дни. Так что никого во Франции их подвиги не впечатлили. Во всяком случае, официально. Полученные же от Фрунзе награды воспринималась едва ли не как публичное унижение, спровоцировав едва ли не травлю полковника[28] де Голля.

Все стало выглядеть настолько плохо, что в определенных кругах даже подняли вопрос об увольнении Шарля и высылке его колонии. Подальше от столичной публики. Но тут на выручку пришел Филипп Петен – человек, под началом которого еще в 1914 году служил Шарль еще молодым лейтенантом в 4-й пехотной бригаде. И который тащил офицера в команде наверх, считая его своим человеком. Более того, де Голль всячески демонстрировал лояльность и даже назвал в 1921 году сына в честь шефа.

Так что немудрено, что генерал воспринял этот открытый наезд на Шарля как удар по себе. Это ведь реликтовая классика политической борьбы – начинать атаку на крупную фигуру с ударов по ее людям, выбивая их и через это ослабляя «короля». Подготавливая тем самым «главное наступление» и обеспечивая его успех. Причем, если грамотно выбивать «свиту», обменивая ее на определенные тактические плюшки, можно потратить совсем немного средств для уничтожения политического противника.

Петен отрефлексировал.

Встретился с де Голлем для прояснения ситуации.

Долго разговаривал, после чего организовал его встречу с Раймоном Пуанкаре – премьер-министром и своим старым знакомым, с которым он поддерживал неформальное общение.

Снова пообщались, разбираясь в ситуации. Ведь Шарль с Филиппом сумели выработать довольно взвешенную стратегию наступления, и повернуть эту травлю как атаку отнюдь не на себя. Не требовалось ведь большого ума, чтобы понять, под кого тут копали, так как Пуанкаре стоял среди прочего за военной поддержкой Польши и в известной степени нес ответственность за ее поражение. Само собой, в лоб это не говорили, но имеющий мозги да услышит, что скрывается за обтекаемыми словами.

Следующая встреча, очень скорая, произошла уже с Полем Пенлеве – военным министром Франции в 1928 году, который получил порцию информации от обобщенной этой троицы. И воспринял уже наезд на себя.

Так что, когда они все вчетвером пришли к президенту Гастону Думергу, то имели весьма значимую мотивацию и единую, хорошо продуманную позицию. В известной степени спекулятивную. Потому что они заявляли, будто бы месье Frunzé сумел выставить в Польской войне французскую армию, которая в 1918 году «не остановилась в своем развитии». Причем фамилию произносили максимально на французский манер, совершенно игнорируя молдавское ее происхождение.

В этом же ключе подавали и все остальное.

Легкие советские танки у них получились концептуальным развитием Renault FT под советские, весьма скудные производственные мощности. Самозарядные карабины и легкие пулеметы – доведение до ума французских идей, заложенных в концепцию блуждающего огня и пулемет Chauchat Mle 1915. Ну и так далее. Куда ни ткни – отовсюду в обновленной РККА вылезала Франция.

Да и сам месье Frunzé подавался едва ли не как француз. Причем не забывали указать, что он сумел в ходе тяжелейшей Гражданской войны выиграть во всех делах, за которые брался. И было крайне опрометчиво слушать «байки» русской иммиграции, будто бы этот «генерал победы» ничего не стоит. Грубо говоря, их либо целенаправленно вводили в заблуждение, либо они пали жертвой веры примитивным оправданиям неудачников.

Это президента впечатлило.

В первую очередь потому, что де Голль сумел дать очень удобное и уместное объяснение успехов Союза в Польской кампании. Более чем подходящее на волне оптимизма и общего подъема во Франции, вызванного прекращением долговой кабалы. Дескать, расслабились. И как результат – «какие-то туземцы», используя старые наработки La belle France. Обидно, конечно. Но, понятно, и подогревает растущий всплеск национального подъема. Дескать, вон посмотри, какова мощь Франции, даже в руках таких неумех.

Как итог – президент лично и публично обласкал опального полковника, наградив его почетной наградой, произвел в чин бригадного генерала и назначил генеральным секретарем Высшего совета обороны.

Вместе с тем возвысился и его шеф – генерал Петен, который стал первым заместителем военного министра. А учитывая тот факт, что Поль Пенлеве не являлся профессиональным военным, пост, занятый Петеном, делал его фактическим руководителем военного министерства Франции.

Месяца с начали травли не прошло, как в газетах резко изменился тон оценок. И де Голль из проходимца и бестолочи превратился в национального героя Франции. В том числе и потому, что выбранная им стратегия «оправдания» пришлась по душе очень многим.

И вот он вновь сидел на заседании Высшего совета обороны.

И было совсем не скучно.

Перед Советом обороны стояли такие глобальные задачи, как определение главных угроз национальной безопасности и способов их парирования. Иными словами – где, с кем и как Франции, вероятно, предстоит сражаться.

На суше на европейском театре боевых действий главной угрозой получался Союз. После того как он фактически унизил военные элиты Франции в Польше, стало ясно – продолжение данного конфликта неизбежно. И к нему нужно готовиться. Более того, Фрунзе, выступавший лидером Союза, явно продемонстрировал, что политический аппетит у него отменный. На зависть многих.

Как с ним бороться?

Делать новые танки. Среди прочего.

После сокрушительного разгрома англо-французского танкового кулака под Минском весьма скромными силами АБТ Союза требовалось найти решение. И после очень непродолжительного размышления генералы пришли к вполне очевидным выводам по усилению броневой защиты и повышению могущества орудия.

Тут очень к месту оказалось и то, что в 1927 году завершилась разработка Renault NC-27, то есть варианта FT-17 с броневыми плитами толщиной 20–30 мм, расположенными под рациональными углами наклона, из-за чего в лобовой проекции у данного танка не имелось мест с приведенной броней меньше 28-мм.

Этого в целом было недостаточно для защиты от 76-мм легкой гаубицы Союза. Точнее, погранично. Но выход на 35–40-мм был несложен. Особенно сейчас – когда появились внятные бюджеты и политическая воля.

Орудие, правда, у NC-27 никуда не годилось. Оно ни пехоту поддержать не могло, ни танки Союза поразить. Разве что в борт и на малой дистанции. И прямо сейчас Высший совет обороны дебатировал на тему, чем этот танк вооружать. Разброс мнений получался колоссальным. Предлагали и 25-мм опытную пушку, представленную генералитету[29], и 37-мм зенитное орудие[30], и 37–47-мм пушки Гочкиса[31], и многое другое.

– Месье, – не выдержал де Голль, уставший от пустых дебатов. – Не понимаю, отчего вы так сейчас ругаетесь? Вы разве не понимаете, что NC-27 – это временное решение? Поставим, что будет проще, из того, что более-менее подходит. И займемся созданием нормального, современного танка. Вы ведь, я надеюсь, понимаете, что в Москве прекрасно просчитают наш шаг и постараются его парировать новыми разработками?

– Да, но… – начал было один генерал, но скосился на своего усмехающегося оппонента, сидящего напротив, и осекся, замолчав. Де Голль зашел с козырей и сейчас душнить не имело никакого смысла – свои же задавят. В конце концов, новые танки – это новые бюджеты. Куда более интересные, чем на доработке уже существующей модели.

– Быстрейшая доработка NC-27 и запуск его в серию – задача номер один. Просто потому, что без него у Франции, по сути, и нет танков. Но, месье, нам куда важнее обсудить другое. А именно – как и что Франции потребуется после. Каким будет новый легкий кавалерийский танк, новый танк сопровождения пехоты, новый средний танк, новый тяжелый танк. А также о тех противотанковых средствах, какими нам следует вооружать пехоту. Ибо без них она перед бронетехникой совершенно беззащитна.

И генералы с увлечением занялись придумыванием новых танков. Исходя из своего понимания этого вопроса и доступных бюджетов. Тем более что с 1921 года уже шла разработка тяжелого танка B1, который позволял в теории получить инструмент надежного прорыва советской обороны. Про него вспомнили все и сразу. В оригинальной истории его из-за крайне скромного финансирования допиливали очень долго. Но здесь 1 декабря 1928 года его прототип уже прошел ходовые испытания и отправился на доработку. И доработка эта шла полным ходом. Так что, о чем поговорить, имелось в достатке.

Во всяком случае, наблюдавший за всем этим делом Шарль де Голль вполне был удовлетворен своим положением и занятием. Будет ли большая война с Союзом или нет – неясно. Но это и неважно. Важно только то, что французская армия к ней готовится, возрождаясь. И надо сказать, не только тут. Ибо в газетах на волне всеобщего оптимизма статей пацифистского характера поубавилось.

Более того, пошли попытки публичной дискуссии со статьей Муссолини. Дескать, ничего подобного, французская армия – главный гвоздь отгремевшей Мировой войны. И именно она показала себя лучше всего. Лучше немецкой и даже, прости господи, русской, которая выставлялась там чистым позорищем, что держало фронт только потому, что до нее никому не было дела.

Причем материалы эти в газетах шли не только с огульными обвинениями и громкими репликами спекулятивного характера. Но были и вполне трезвые аналитические обзоры. Где указывалось, сколько и каких войск стояло. Каких успехов они добивались. И многое другое…

Аналогичные комиссии и заседания шли по другую сторону Ла-Манша. Только англичане, в отличие от французов, больше были озабочены вопросами флота и авиации. Ведь в случае чего они могли отсидеться на острове. При условии недопущения десанта. А французы – нет. Так что в Париже все военные шишки бегали ужаленными ежиками, одержимые вопросами обновления армии. Сухопутной. А именно пехоты, танков, артиллерии и даже кавалерии… ну, в том виде, в котором они ее теперь видели. А успешное применение Москвой велосипедных отрядов и моторизованной пехоты при тотальном провале польской кавалерии заставило французов сильно пересмотреть свои взгляды на этот счет.

В Лондоне же медленно и явно с изжогой переваривали сведения о том, как советская авиация ударами по железнодорожным узлам развалила фронт наступления. Буквально парализовала. О том, как с одного налета оказался на довольно длительное время выведен из строя порт Данцига…

О!

От этого у англичан не просто болело. У них пылало. Ведь волей-неволей они проецировали это на себя и понимали, насколько они уязвимы.

Да и стремительное уничтожение советской авиацией самолетов Альянса подливало масла в огонь. Конечно, французы тоже на это обратили внимание. И также занимались самолетами. Но в куда меньшей степени, чем сухопутными войсками. Да и оценки лайми разнились с французскими. Они в наземной операции сводили успех РККА к определенным тактическим успехам и случайностям. Более того, обладая достаточно крепкими аналитиками, они пришли к выводу, что для Фрунзе кампания 1928 года была чистой воды авантюрой. И реально он не обладал ресурсами для не только достижения военного успеха, но и даже для крепкой обороны. Его ударные силы должны были раздергать и растащить по разным направлениям. Где их и ждал благополучный выход на вечное упокоение.

Но человек предполагает, а Бог располагает.

И в целом определенное везение позволило Михаилу Васильевичу «затащить катку». Более того, даже тылы уберечь от восстания.

Эти выводы заставляли крепко усомниться в том, что нужно было, так вот закусив удила, как французы, «качать» танки. И уж тем более не бегать в лихорадочных попытках найти способ для запуска в производство «советских водопроводных труб»: самозарядного карабина и легкого пулемета под патрон 6,5 × 40. Собственно, англичане в сухопутном корпусе Войска Польского не состояли в хоть сколь-либо значимом числе, поэтому к этому советскому оружию продолжали относиться крайне скептично. Как и к очень многим решениям Фрунзе.

В Москве тоже не сидели без дела.

Просчитать реакцию Парижа с Лондоном было несложно. Тем более что агентурная сеть, оставшаяся после роспуска Коминтерна, не только жила, но и потихоньку развивалась. И бешеную активность того же французского генералитета прозевать было технически невозможно.

Да, подробности ускользали.

Да, многое оставалось под грифом «Секретно» и…

Но это не имело никакого смысла. Потому что сведения, известные французам, понятны. Выводы, которые они из них сделали, судя по характеру активности, также вполне очевидны. Если, конечно, не пребывать в блаженстве головокружения от успехов. Ну и реагировать как-то, чтобы не оказаться у разбитого корыта.

Это понимание уже к ноябрю 1928 года наблюдалось как у самого Михаила Васильевича, так и у всей шапки советского генералитета. В том числе и потому, что совсем уж дураков и случайных революционных генералов там не осталось. Вычистили.

Кто-то ушел сам, понимая – не справится, в том числе после прозрачных намеков и определенных компенсаций. А кого-то и ушли во время двух попыток государственного переворота. По осени прошлого года и в этом. Последняя, правда, попыткой считалась лишь номинально. Но заговор-то был. И оказался вскрыт, ибо Троцкий сдавал сразу и всех, совершенно не проявляя стойкости.

– И вы хотите отливать танки? – устало переспросил Фрунзе.

– Разумеется! – воскликнул Свечин. – Это ведь радикально упростит их производство и позволит их выпускать много и дешево!

– А стойкость к снарядам? Литая броня ведь при прочих равных в полтора раза хуже, чем крупповская, то есть катаная, с односторонней цементацией, и закалкой, опять-таки односторонней.

– Компенсируем увеличением толщин.

– В танке в среднем 70 % стоимости – это его корпус. А в стоимости самого корпуса больше половины – это дорогая высоколегированная броневая сталь. Если мы будем корпуса отливать, то вряд ли что-то выиграем по стоимости и времени работ. Потому что эти большие заготовки со сложной геометрией и относительно небольшими толщинами будет не так-то просто формовать. На выходе это нам даст вполовину более тяжелый корпус, для которого потребуется другая ходовая и прочее, то есть танк будет получаться примерно на 70–80 % тяжелее и где-то на 20–30 % дороже. Но быстрее, да. Возможно, даже существенно быстрее. И это без учета брака по литью. А он будет, и много, если отливать в землю.

– А где брать квалифицированных сварщиков и раскройщиков?

– А разве они нужны, если нормально организовать процесс?

– А как же иначе? На выпуске наших легких танков трудятся, наверное, лучшие сварщики Союза.

– Собирая их едва ли штучно? – улыбнулся Фрунзе.

А дальше поведал им то, что читал об организации труда у немцев во время Великой Отечественной, из-за чего, имея острейший дефицит в квалифицированных рабочих во второй половине войны, они вполне серийно производили танки с весьма сложными корпусами. Причем делали это дешево и качественно. Ну, само собой, с определенными коррективами, вносимыми с высоты XXI века.

– Основа хорошего сварного корпуса – это раскройка плит.

– Да, – кивнул Свечин. – Если будет стык плыть даже на миллиметр – уже беда.

– Значит, нам вот что нужно сделать. Ставим обычный рельсовый конвейер. Вдоль него – несколько ацетиленовых резаков. Рабочий подцепляет лебедкой заготовку с конвейерной тележки. Перемещает ее на рабочий стол. Выставляет по меткам. Резак двигается по направляющей. Угол реза задается наклоном резака. Глубина – скоростью движения головки. Баллоны с ацетиленом и кислородом сменные, на подвижной головке. Выставили все углы и размеры. Зажгли струю. Нажали кнопку. И резак с заданной скоростью пробежался, аккуратно отрезая плиту. Высокой квалификации, как вы видите, не требуется. Справится и осел. Достаточно строго следовать инструкции. Буквально пункт в пункт.

– А если нет?

– А если да? Что мешает найти ответственного рабочего, который будет выполнять инструкцию, а не заниматься самодеятельностью? Таких ведь много не нужно. Ну и неукоснительно карать за нарушение технологии.

– Квалификация все-таки нужна. Детали порой бывают причудливой формы.

– Так в чем проблема? Если деталь сложной формы, то разделить функционал между двумя и более резаками, имеющими специализированную оснастку. Один, например, режет пазы, второй – отверстия, третий – общую геометрию и так далее.

– А не много ли резаков?

– Много, но это полностью оправданно. При разделении труда можно достаточно легко организовать конвейер с хорошей производительностью и высокими допусками в точной раскройке плит. Совершенно немыслимыми, просто запредельными при ручной резке. Причем силами довольно скромной квалификации персонала. И на большой серии это скажется самым благотворным образом.

– Хорошо, – кивнул Свечин. – Тут вы, пожалуй, правы. Оптимизировать раскройку плоских плит довольно легко. Но сварка… Вы ведь понимаете, что сваривать толстые броневые плиты – та еще задача. Тем более закаленные. Это требует высокой квалификации сварщика. А таких у нас наперечет, и они нарасхват.

– Понимаю. Однако и эта задача тоже достаточно легко решается организационно. Смотрите. Если взять сварщика-новичка и натаскать его на сваривании одного шва в одних и тех же условиях для плит фиксированной толщины, то высокой квалификации ему не нужно. Берем новичка. Месяца два-три его мучаем, добиваясь получения стабильного навыка на фиксированной задаче через многократные повторения. И готово. А дальше просто организуем конвейер. Этот шов делает этот сварщик. Тот – второй. И так далее, закрепляя за каждым швов свой номер сварщика с личным контролем за его исполнением. И вуаля. Сварка с высоким качеством без нужды привлекать массу квалифицированных сварщиков.