Золотые земли. Вампирский роман Клары Остерман

Или они надеялись найти в ящике Мишеля? Ну не по частям же его туда… Ох, ужасные вещи я пишу. Шутки пытаюсь шутить. Это всё от переживаний. Ведь папа и вправду… нет, не хочу об этом сейчас.

Стоило услышать про Первое отделение, как в голове всё смешалось. Я долго сидела с настолько потерянным видом, что Давыдов кашлянул, привлекая моё внимание:

– Кхм… господица Клара?

– А?!

– Раз уж мы теперь знакомы, позвольте задать несколько вопросов.

Он решительно, очень громко, точно нарочно топая каблуками своих сапог, прошёл к пуфику у туалетного столика, оглянулся на меня и с издевательским поклоном спросил:

– Разрешите?

Мне ничего не оставалось как принять участие в этом спектакле, приосаниться (и это по-прежнему прикрываясь одеялом) и произнести с достоинством и подражающей его тону издёвкой:

– Прошу. Будьте моим гостем, господин…

– Давыдов, – повторил он, стрельнув в меня тёмными, очень некрасивыми, какими-то бобриными глазами.

На самом деле, никогда не смотрела в глаза бобрам, вообще видела их только издалека на берегу Звени, но судя по тому, какие это шкодливые звери, способные перегородить всю реку, отчего пруд у Стрельцовых зарос илом и тиной и совсем зачах, у таких дурных вредителей точно должны быть похожие глаза: колючие, тёмные и какие-то в кучку.

Ух, Нюрочка, конечно, учила меня не говорить плохо о других, да и Пресветлые Братья часто рассуждают о том, как важно сохранять доброжелательное ко всем отношение, но этот человек… ох, нет, он не заслуживает ни одного хорошего слова. И сейчас я приведу доказательство, что это и вправду так.

– Давыдов Демид Иванович, – повторил этот пренеприятнейший тип с такой же пренеприятнейшей интонацией. – Клара Густавовна…

Очень не люблю, когда моё имя произносят на ратиславский манер с отчеством. Увы и ах, но моё изящное лойтурское имя не предназначено для того, чтобы так его перекладывать и уродовать.

– Клары достаточно, – поправила я и добавила не без ехидства: – Демид Иванович, будьте добры, зовите меня просто Клара. Господица Клара.

– Но вы же не господица…

От возмущения я задохнулась и только открыла рот (за что меня бы не преминул отругать папа, если бы увидел). А ведь он звал меня господицей ровно до этого момента, но нет же, нашёл момент ткнуть носом в моё неблагородное происхождение.

– Я…

– Вы не дворянка, – сказал он с каменным лицом (но клянусь, бобриные глаза сверкали язвительностью и надменностью).

– Это так, – кивнула я сдержанно и расправила шире плечи, пусть и стыдно было предстать перед мужчиной в одной ночной рубашке. – Но я воспитана как господица, и все в доме графа всегда обращались ко мне «господица».

– Это граф так велел?

– Нет. Графу на самом деле никогда не было до меня дела. Так повелось.

– Что ж…

Усмешка у него ещё более мерзкая и неприятная, чем глаза. Ух, как бы хотелось съездить по этой усмешке кочергой!

Ох! От злости так вдавила пером в бумагу, что проколола страницу и оставила большую кляксу. До чего же мерзкий, отвратительный человек этот Давыдов. Вроде бы и рядом уже не сидит, а всё равно из-за него испортила собственный дневник. Зла на него не хватает.

Но вернусь к повествованию.

– Господица Клара, – произнёс этот Давыдов премерзким, как и его взгляд, и улыбка, и вся его суть, голосом, – куда отправился ваш отец?

– Не знаю.

До этого у меня получалось избегать допросов. Я то сказывалась больной, то притворялась спящей. Но на этот раз Давыдов застал меня врасплох, и выбора не осталось.

На самом деле, когда я только написала профессору Афанасьеву с просьбой помочь Мишелю, то ощущала себя преисполненной гражданского долга посодействовать следствию наказать виновных, а виновными я считала своего отца и графа.

И вот, когда сыскари наконец-то явились на поиски преступников, я вдруг ощутила себя столь… растерянной? Беспомощной? Напуганной? Не знаю. Но осознаю, что это малодушно с моей стороны.

Как ни посмотри, а поступаю я низко. Если буду свидетельствовать против отца и помогать сыскарям его найти, то предам единственного родителя, воспитавшего меня. А если промолчу, стану выгораживать папу, то предам Мишеля, который столько настрадался из-за него. Я предам всех несчастных и погибших, которых замучили граф и отец.

Создатель, как правильно будет поступить?

Запутавшись, разрываемая изнутри противоречием, я долго молчала, и Давыдов не выдержал:

– Господица Клара, – кажется, он повторил это уже назло, – вы должны помочь своему отцу.

– Что?

– Чем быстрее его найдут, тем раньше спасут.

– От чего?

– От беззакония.

– Я вас не понимаю…

– Господица Клара…

Ох, он точно делал это назло мне и никак иначе! Подлый, злобный, бессовестный… у меня слов не хватит, чтобы описать всю его гнилую сущность, всю мелочную злобную душонку.

– Господица Клара, – повторил Давыдов, сидя на пуфике слишком хрупком и маленьком для этого здорового солдафона. – Чем быстрее найдут вашего отца, тем выше шанс, что он не натворит ещё больше бед. Буду с вами честен…

Он опёрся локтями о колени и наклонился вперёд, заглядывая мне в глаза.

– Это же вы написали профессору Афанасьеву о преступлениях своего отца и графа?

– Я…

– Вот, видите, вы честная девушка. Вы желаете торжества справедливости.

– Конечно желаю…

На губах его мелькнула гаденькая улыбочка.

– Тогда помогите её восстановить. Ваш друг погиб по вине графа и доктора…

– Мишель не погиб, – перебила я с жаром, не в силах даже слышать подобные бессердечные предположения.

– Разве?

– Он пропал без вести, – пискнула я совсем ослабшим голоском.

Стыдно признаться, но этот человек вселяет в меня страх, пусть до сих пор и не сделал ничего предосудительного. Если подумать, разве не я привела в Курганово сыскарей? Именно я сообщила профессору Афанасьеву о преступлениях графа, и это я умоляла его приехать и помочь найти Мишеля. Ничего удивительного, что Первое отделение заинтересовалось происходящим в поместье.

И пусть я до сих пор ужасаюсь тем отвратительным вещам, которые, по словам Мишеля, творил мой отец по приказу графа. Пусть я собственными глазами видела странных чудищ из лаборатории отца и прочитала его журнал, но всё же… всё же…

Это слишком сложно. Меня буквально разрывает надвое. Одна моя половина – хорошая Клара Остерман, дочь доктора, образованная правильная Клара, которую воспитали с моральными принципами, – желает, как сказал Давыдов, торжества справедливости. Эта часть меня горит праведным гневом и требует наказать всех подлецов, что издевались над несчастными кметами, что убивали жестокими бесчеловечными способами невинных девушек, что повинны в смерти исчезновении моего друга.

Но другая Клара… та, что любит своего отца… эта Клара эгоистична, я стыжусь её и осуждаю. Она… я просто хочу, чтобы всё стало по-прежнему. Чтобы отец вернулся домой, чтобы всё стало хорошо. И чтобы эти ужасные люди ушли из нашего дома.

– Господица Клара, – вздохнул Давыдов. – Давайте будем реалистами. Да, это звучит печально, трагично даже для вас, ведь вы потеряли друга. Но нужно оставаться рациональными. Михаил Белорецкий пропал без вести в лесу посреди зимы. О нём нет никаких вестей уже долгое время. Он не объявился дома в Новом Белграде, не сообщил о себе ни своим друзьям, ни преподавателям в Университете. В ближайших городах и сёлах нет никаких вестей о юноше, подходящем под описание Белорецкого. Всё говорит о том, что он погиб…

– Но…

– Мне жаль, правда, – голос его при этом мало что выражал. Точно уж не сожаление. Может, скуку или усталость. – Но, судя по всему, граф Ферзен и ваш отец стоят к тому же за убийством князя Белорецкого.

– Он стал волком.

– Что?

Кажется, у меня получилось удивить сыскаря. Или, что более вероятно, заставить усомниться в моём здравом рассудке.

– В дневнике Мишеля… вы же читали его? Я отправила всё профессору Афанасьеву.

– Да, читал.

– В дневнике Мишель написал, что превратился в волка.

Давыдов поджал губы, точно стараясь не засмеяться, и долго сверлил меня глазами. Я же не знала, что сказать.

– Вы издеваетесь?

– Но…

– Он не поверит, – вдруг раздался голос с порога.

От неожиданности я вздрогнула и оглянулась на открытую дверь. Давыдов, когда зашёл, забыл её закрыть, и теперь ещё один из сыскарей – худощавый, немолодой, с очень умными глазами и очаровательно-тёплой улыбкой – стоял, скрестив руки на груди, на входе в мою спальню.

– А вы?

Он повёл бровью, показывая, что ожидает продолжения.

– Вы мне верите?

– Конечно, – кивнул он, отчего пепельная прядь упала на лоб. У него широкий лоб и очень ясный располагающий взгляд.

Он мне сразу понравился. Очень. Никогда такого не случалось, чтобы с первого взгляда, с первого слова человек так располагал к себе, а тут я будто сразу поняла: ему можно доверять. И это несмотря на то, что он тоже сыскарь, как этот отвратительный Давыдов.

– С чего бы мне верить в сказки про волков? – хмыкнул Давыдов.

Не сдерживая раздражения, я посмотрела на него, точно так же поджав губы.

– А вот ваш коллега мне верит.

– Это кто же?

– Так вот, – я кивнула в сторону двери, но человек уже ушёл.

– Кто?

Я крутила головой, переводя взгляд с двери на Давыдова.

– Только что в дверях стоял…

– Вы издеваетесь?

– С чего бы это?! – возмутилась я.

– Думаете притвориться больной? Умалишённой?

– Как вы смеете так со мной разговаривать?

Бобриные глаза сузились и сделались ещё злее.

– Хватит, господица Клара, – он поднялся. – Вы несколько дней отказывались со мной говорить, и я вас жалел, проявил сочувствие к девушке, оказавшейся в столь незавидном положении. Но если продолжите в том же духе, то я перестану выгораживать вас перед начальством, и вас будут рассматривать как соучастницу.

– Меня? Соучастницу?!

Руки трясутся, даже пока пишу пишу это. Но надо, надо изложить в дневнике всё, что наговорил Давыдов, все его угрозы, всё-всё-всё. Потому что Создатель знает, я невиновна! Но… что, если это и есть моё наказание? Я предала родного отца, сдала его Первому отделению, и за это теперь буду не только мёрзнуть после смерти в Пустоши, но и остатки земных своих дней проведу на каторге, где-нибудь на золотых приисках или на Мёртвых болотах, в Великом лесу?

Но разве я не старалась совершить благое дело, когда отправляла профессору Афанасьеву дневник Мишеля? Не знаю, уже ничего не знаю. Всё стало слишком сложно.

– Господин Давыдов, – под его взглядом, когда этот здоровый, точно медведь, солдафон нависал над моей кроватью, я невольно сжалась и уже была не в силах держать лицо. – Я ни в чём не виновата.

– Тогда зачем притворяетесь умалишённой?

– Я?! Притворяюсь?

– А как это ещё понимать?

Он не кричал, напротив, говорил очень спокойно с таким пронзающим насквозь холодом, что меня затрясло от озноба.

– Но ваш коллега… такой… худой… он же только что…

– Ладно, господица Клара, – он резко, как на марше (я однажды видела, как маршировали солдаты в Мирной, когда приехал губернатор) развернулся и, чеканя шаг, прошёл к двери. – Отдыхайте сегодня. Восстанавливайте силы. Видимо, вы и вправду слишком сильно стукнулись головой.

Я уже было выдохнула от облегчения, что меня оставили в покое, но тут Давыдов добавил с торжествующим превосходством:

– Но завтра жду вас на допросе. Видит Создатель, я пытался говорить с вами по-хорошему, но вы не оценили моей доброты.

Как ни пыталась, не смогла заснуть. За стеной скребётся. Постучала по стене кулаком, думала, распугаю мышей, но мне в ответ в дверь яростно постучал Давыдов.

А оно теперь шуршит прямо под моей кроватью. Я перебралась на окно.

Наконец, увидела её – огромную жирную крысу. Она сидела прямо на тумбочке у изголовья кровати и крутила головой. Чёрные маленькие глазки сверкали алым.

Мы долго-долго смотрели друг на друга, а потом в лампе закончился керосин, огонёк зачадил, замигал и вовсе погас. Не знаю, может, крыса до сих пор там. По-прежнему слышно, как скребётся, шуршит. И я слышу их лапки – они подбираются всё ближе.

Когда на небе показались звёзды – невыносимо яркие, точно алмазы на чёрном бархате, – я заметила человека на аллее. Он стоял прямо посередине, ничуть не опасаясь быть замеченным, хотя я откуда-то знала совершенно точно и ясно (весьма иррациональное чувство, крепко засевшее в моей голове) что это не один из сыскарей. Более того, это не Николя, не Мишель и никто из соседей. Нечто в этом чёрном силуэте кричало о его инаковости, но, как ни странно, вовсе не пугало. Напротив, я уставилась на незнакомца во все глаза, буквально прилипла к окну, радуясь хоть кому-то из мира за пределами Курганово, в котором невольно стала пленницей.

А человек стоял на безлюдной аллее, смотрел прямо (мне, конечно же, хотелось думать, что так же на меня). Как вдруг снова появились крысы. Они забрались прямо на подоконник, поближе ко мне, и я, завизжав, кинула в них тапочками.

Мерзкий Давыдов прибежал, выслушал мои жалобы и предупредил, что заставит лечь вместе со всеми – с мужчинами то есть! – в гобеленной гостиной, если я не утихомирюсь.

Я потребовала позвать Соню или кого-нибудь из крепостных, но он отказал. Сказал, никто из них не придёт в усадьбу. Как будто ему сложно позвать крепостную графа! Это её обязанность – следить за домом.

– Вы что, маленькая, что ли, чтобы спать со служанкой? – воскликнул он, когда я в очередной раз потребовала позвать Соню.

– Здесь крысы!

– И что, они вас съедят, что ли? Во всех домах есть мыши и крысы.

– В нашем нет! – Я и сама не заметила, как вдруг завизжала.

Клянусь Создателем, я вообще никогда не кричу. Если кто-то начинёт спорить, то я предпочту вовсе уйти, лишь бы не скандалить. Да и в доме графа разве кто-либо смеет повысить голос, кроме него самого? Мы всегда ведём себя тихо, как… мыши.

Но этот Давыдов пробуждает худшее во мне. То, о чём я даже не подозревала.

Меня начало буквально трясти от ярости, и одна только мысль, что придётся остаться одной, что я снова окажусь в темноте в одиночестве, и…

– Мне холодно, – вдруг произнесла я ни с того ни с сего.

Меня и вправду пробрал такой сильный озноб, что я кинулась к печной трубе, коснулась её – она обожгла ладонь, но я всё равно прижалась спиной, пытаясь хоть как-то согреться.

Давыдов замолчал, мрачно за мной наблюдая. Некоторое время он просто стоял, смотрел, наконец, гаркнул:

– Ладно! Я посижу с вами, пока не заснёте. Устроит?

– Я ни за что не засну в одной комнате с мужчиной, – возразила я.

– Тогда пока не успокоитесь. – Он развёл руками, точно сдаваясь.

Как будто он сделал мне одолжение. Подумать только! Да я вовсе не желала его видеть.

Но всё же снова оставаться одной в спальне совсем не хотелось. Я попросила подлить керосина в лампу, чтобы оставить её на ночь. Засыпать в темноте было страшно.

Давыдов всё исполнил и к тому же принёс две чашки и чайник, пододвинул к туалетному столику кресло, а сам сел на пуфик, приглашая меня к чаепитию. Всё это время я не отходила от печной трубы и наблюдала за ним с лёгким недоверием.

– Вам нужно согреться, – разливая чай, произнёс Давыдов. На меня он не смотрел.

Укрывшись для тепла пледом, я села в кресло, поджимая ноги. Ледяными пальцами обхватив чашку, я вдохнула горячий пар, отпила.

Ужасно не хочется об этом думать. Я стараюсь отгонять мрачные мысли, но не получается. Мой озноб, как и обмороки, слабость, плаксивость и всё остальное вовсе не от нервов и переживаний. Я умираю. Давыдов точно прочитал мои мысли, потому что сказал:

– У вас губы совсем синие.

Ничего удивительного, учитывая, сколько крови я потеряла. При чахотке больные только отхаркивают кровь и уж точно не в тех количествах, что я.

Это всё очень странно и неправильно. И это кажется настолько неестественным, что невольно снова вспоминаю романы о вампирах.

Некоторое время мы с Давыдовым молча пили горячий чай, как говорила Маруся, «с таком», то есть без ничего. Принести баранки и шоколад или хотя бы сахар Давыдов не догадался. Удивительно, что он всё делает сам.

– Это потому, что я подозреваемая? – поинтересовалась я, не ожидая, что он ответит.

– Что вы имеете в виду?

– Вы сами приносите еду, вместо того чтобы позвать Соню. Наверное, чтобы она не передавала мне письма?

Он выгнул бровь и неожиданно улыбнулся уголком губ, кивая на книжную полку над кроватью. Там книг совсем мало, только те, что я смогла приобрести на карманные деньги.

– Это вы из своих романов взяли?

– Что? – тут уже я не поняла, к чему он клонит.

– Про передачу писем… наверное, ещё в ваших фантазиях служанка должна пронести напильник и револьвер, чтобы организовать побег. Или собираетесь совершить подкоп чайной ложечкой? – Он наклонился чуть вперёд, заглядывая мне в глаза. – А ну-ка, отдайте ложку.

Непонятно, зачем он её вообще положил, если забыл про сахар.

На самом деле, шутка показалась смешной, но я презрительно фыркнула чисто ради приличия, чтобы он не зазнавался и ни в коем случае не принял улыбку за знак симпатии.

– Ничего подобного я не подумала. Но вы не пускаете ко мне крепостных, это странно.

– Крепостных в усадьбе не осталось.

– Как так? Вы всех прогнали?

Он посмотрел на меня с некоторым то ли подозрением, то ли недоверием, я так и не разобрала, но не ответил и продолжил пить чай.

Стоит отметить, что пусть чай и пустой, а заварен хорошо. Давыдов явно порылся в запасах, ещё летом и осенью заготовленных Марусей, потому что положил в чайник шиповник. Помню, как мы собирали его вместе. День стоял тёплый, солнечный. Ещё ничего не случилось. Ещё всё было хорошо.

Наверное, эгоистично так рассуждать. Пусть я не знала ничего, но, пока мы с Марусей собирали шиповник и цветы, отец и граф в то же время убивали и мучили крепостных в своей лаборатории. Зло всегда находилось где-то поблизости, пусть я его и не замечала. Но теперь, когда зло вырвалось на свободу и разрушило наши жизни, мне вдруг отчаянно захотелось ослепнуть, лишь бы всё стало как прежде.

– Вы читаете только такие книжки? – спросил Давыдов.

– Какие?

– Про любовь и приключения.

Если судить по тому, что стоит на полке, можно и вправду принять меня за крайне несерьёзную девицу, у которой в голове сплошной розовый туман. Но дело в том, что в библиотеке графа можно найти литературу на любой вкус, кроме современной развлекательной. Её Ферзен как раз не уважает, называет глупой и вульгарной, а потому не покупает. Так что я трачу карманные деньги на, признаю, весьма… сомнительную литературу про девушек в беде, запертых, совсем как я, в замке, или про вампиров, оборотней и настоящую любовь. Но я же их только читаю, а не пишу! Это только для развлечения и ничего не говорит о моих умственных способностях. Вот к авторам, которые создают такие истории, даже у меня порой возникают вопросы.

– Я много чего читаю. Чаще научную литературу, которую советует папа.

– О, а вы читали популярный ныне трактат «Кровожадный лойтурец истязает крепостных и ставит на них опыты, пытаясь изобрести сверхчеловека»?

Я едва не пролила на себя кипяток.

Увы, но на этот раз выдержка моя сдала. С дребезгом поставив чашку и блюдечко на столик, я скрестила руки, прижимая к себе плед.

– Нет, – голос мой звенел от гнева совсем в тон чашечке и блюдцу. – Ничего такого не читала.

Не знаю, что заставило Давыдова перемениться. Может, он и сам понял, что перегнул палку, потому что голос его резко потеплел и зазвучал куда человечнее, а не так, словно он зачитывал приговор на суде.

– Я не понимаю вас, Клара, – произнёс он задумчиво, тоже отставив чашку на столик. – Вы же сами прислали дневник Михаила Белорецкого профессору Афанасьеву. Это вы просили его позвать сыскарей. Так почему теперь не желаете с нами говорить?

– Я…

Мне и себе-то это было тяжело объяснить, куда уж другому человеку.

– Я написала всё, что знаю в том письме. Что… что мой отец и граф, кажется, ставят опыты над людьми. И что Мишель пытался их разоблачить, после чего пропал. Все доказательства, что у меня были, я передала Афанасьеву. Я же сама… я…

– Вы всего лишь девушка, которую бросил собственный отец, – кивнул Давыдов. – И которая боится мышей.

Он снова взял чашку.

– Допивайте чай и ложитесь спать. Постарайтесь сегодня хорошенько отдохнуть. Завтра будет тяжёлый день.

– Станете меня пытать?

Он скосил на меня глаза и улыбнулся, покачивая головой.

– Допрашивать, господица Клара, я буду вас допрашивать, а не пытать. Честное слово, эти ваши романы. – Он фыркнул от смеха, опуская взгляд. – Точно не стал бы советовать их своим сёстрам.

– У вас есть сёстры? – не знаю, зачем спросила об этом. Мне на самом деле нет никакого дела до господина Бобра и его сестёр. Уверена, это чванливые высокомерные и крайне вредные девицы с ужасными манерами и маленькими злобными глазками.

– Да. Две. Младшая из них как раз вашего возраста.

– Вы с ними дружны? – пришлось поддержать беседу чисто из приличия.

– В детстве мы много играли вместе, хотя не с Лизой, это как раз младшая. Она была совсем крохой, когда я уехал в училище.

– Училище?

– Военное Императорское.

– Ну конечно, – кивнула я, поджимая губы.

– Что, «конечно»?

– Конечно же вы закончили военное училище. Это очевидно.

– Вы тоже своего рода сыскарь? – произнёс он с такой интонацией, что её можно было принять почти за шутливую. – Собираете информацию о других? По деталям одежды, привычкам, манере говорить и двигаться можете составить портрет человека?

И кто из нас перечитал приключенческих романов? Судя по всему, господин Бобёр большой поклонник детективов.

– Всё проще. Гадаю на кофейной гуще. Мы же в Великолесье. Тут люди дикие и суеверные.

– Ха, – неожиданно засмеялся он. – А это хорошо.

– Что? – От его реакции я растерялась, не понимая, как вообще общаться с этим странным человеком.

– Вы умеете язвить. Не ожидал такого от книжного червя. Видимо, что-то из ваших романов о разбойниках?

– О сумасшедших учёных, которые препарируют назойливых невоспитанных сыскарей и пришивают их головы собакам.

– В гробу я видел такие романы.

– Вот-вот, – только и сказала я, допивая чая. – Благодарю вас за беседу, господин Давыдов. Мне намного лучше.

Он ушёл почти на миролюбивой ноте, пожелав добрых снов. Как же хочется и вправду снова видеть мирные сновидения, в которых нет места крови и страху.

Как хочется верить, что всё снова станет хорошо. Уйдёт моя болезнь. Вернётся папа. Найдётся Мишель.

Прежде никогда не ощущала себя одинокой. У меня всегда были книги и мечты. Когда мне хотелось с кем-то поговорить, я шла к отцу или Марусе. Когда желала поиграть, то заходила в гости к Николя.

Но на самом деле я всегда ощущала себя свободной и счастливой, находясь сама с собой, ни в ком не нуждаясь. Люди же существа вольные. Мы не можем ни в ком нуждаться и никому принадлежать.

И только теперь, оставшись совсем одна, я ощущаю тянущую пустую необходимость в чужой близости.

Потому что я впервые узнала, что такое настоящее одиночество. И что такое – нуждаться в ком-то.

Мне так одиноко. Пусть он вернётся. Пусть он вернётся.

Пожалуйста, не оставляй меня, не оставляй. Я здесь совсем одна.

Всё на свете готова отдаться, душу бесам готова продать, лишь бы он вернулся.

Скрежещут. Пищат. Они повсюду. Их глаза горят огнём и кровью.

Я молилась всю ночь на коленях, а после тихо плакала, лёжа на полу, всё шептала свои молитвы то ли к Создателю, то ли к Аберу-Окиа. И он услышал меня.

– Я здесь, милая.

Этот голос столь нежный, столь полный любви и заботы. Он прозвучал из темноты, из глубины ночи, из сердца самой зимы, овеянный вьюгой и печалью, но вместо того чтобы испугаться мрака, я открыла ему свои объятия.

– Не бойся, любовь моя. Я рядом.

Клара,

Сколько дней уже от тебя нет вестей. Мы все места себе не находим от переживаний. Получила ли ты мою записку? Никак не могу найти Соню, чтобы расспросить о тебе. В вашем Заречье вообще теперь никого нет. Совсем. Люди исчезли. Наши деревенские шепчутся о чём-то, но даже мне, своему хозяину, отказываются рассказывать, что происходит, а то, что говорят, это какой-то суеверный бред. Даже после Лесной Княжны и всего, что случилось в Великом лесу, с трудом в это верится. Может, и вправду нужно просить о помощи Лесную Княжну? Только как её найти?

Надеюсь, ты в безопасности. Пусть Курганово полно теперь сыскарей, пусть тебя держат почти что в заложниках, но зато ты хотя бы остаёшься под их охраной.