Две жизни. Том I. Части I-II

Я заметил в ней какую-то перемену. Нельзя сказать о такой молодой женщине, что она вдруг постарела. Но у меня сжалось сердце при мысли, что только сейчас она начинает по-настоящему осознавать своё положение и в её сердце ещё глубже пускает корни скорбь.

По распоряжению Иллофиллиона детей вынесли на палубу и, завернув в одеяла, оставили там на диванах вплоть до нашего нового визита. Жанне Иллофиллион рекомендовал тоже прилечь рядом с детьми на плетёном диване, предупредив, что через два-три часа дети проснутся и будут чувствовать себя хорошо.

Устроив её возле детей, мы сказали, что сейчас же вернёмся с нашими приятельницами, о которых говорили ей вчера, но сама она должна лежать и не думать вставать.

Мы быстро зашли за итальянками, уже совершенно готовыми сойти с парохода, и провели их к Жанне, предупредив, что и дети, и мать всё ещё больны.

Войдя к Жанне, обе женщины сердечно обняли её, осторожно на цыпочках подошли к детям и чуть не расплакались, тронутые их красотой, беспомощностью и болезненно пылающими щёчками.

Обе итальянки выказали большой такт и внимание в обращении с Жанной; говорили мало, вопреки свойственным этому народу говорливости и темпераменту, но все их слова и действия были полны уважения и сострадания к горю бедной матери.

Очень нежно и осторожно, с моей помощью, молодая итальянка сняла мерку с детей, и по её лицу несколько раз пробежала судорога какой-то внутренней боли. Очевидно, и её сердце уже познало драму любви и скорби.

Старшая дама в это время успела снять мерку с Жанны, хотя та и уверяла, что лично ей ничего не надо, вот только всю детскую одежду у неё стащили на пароходе моментально, как только она отвлеклась.

Дамы простились с Жанной, прося её заботиться только о своём здоровье и думать о детях, а все хлопоты об одежде просили предоставить им. Когда они вышли, я последовал за ними, а Иллофиллион, задержавшись немного возле детей, догнал нас уже на нижней палубе, где заканчивали устанавливать мостки.

Пароход должен был стоять в порту весь день до вечера. Нам спешить было некуда, но Иллофиллион хотел скорее купить игрушки детям, чтобы они, проснувшись, легче выдержали постельный режим, который был им необходим.

Городок, в котором мы очутились, был очень живописен. С массой зелени, с большими садами, редкостной растительностью и с красивыми, почти сплошь одноэтажными домами, большей частью белыми, он выглядел очень уютно.

Мы скоро отыскали магазин для детей, выбрали целую кучу самых разнообразных игрушек и отправили их Жанне, скорбные глаза которой всё стояли передо мной.

Мне хотелось самому отнести ей игрушки, но Иллофиллион шепнул мне, что мы должны ещё вместе с дамами купить одежду детям и Жанне, проводить наших спутниц обратно на пароход, а потом спешно навестить одного из друзей Али и Флорентийца, где нас могут ждать известия. И в зависимости от них мы или будем продолжать наш путь на пароходе до Константинополя, или свернём на лошадях к турецкой границе и доберёмся туда сушей, что будет и много дольше, и труднее.

Я пришёл в ужас. «А Жанна?» – хотел я крикнуть. Но Иллофиллион приложил палец к губам, взял меня под руку и ответил на какой-то вопрос старшей итальянки.

Я так был потрясён возможным внезапным расставанием с Жанной, её судьбой без нас, что мне словно заноза вонзилась в сердце. Я мгновенно превратился в «Лёвушку – лови ворон», забыв обо всём, и, если бы не твёрдая рука Иллофиллиона, управлявшая моими автоматическими шагами, я бы, наверное, остановился на месте.

– Подумай о Флорентийце, мог ли бы он быть таким рассеянным, невоспитанным и нелюбезным. Предложи руку молодой даме и будь таким кавалером, каким ты желал бы быть для Жанны, если бы тебе пришлось провожать её. Вежливость обязательна для друга Флорентийца, – услышал я шёпот Иллофиллиона.

Вновь и вновь мне приходилось осознавать, как трудно мне даётся искусство самовоспитания, как я неопытен и как сложно обрести самообладание. В моём сознании мелькнул образ брата; я вспомнил о его железной воле и рыцарской вежливости во время разговора с Наль в саду Али Мохаммеда. Я сделал невероятное усилие, даже физически ощутив напряжение, подошёл к девушке, снял шляпу и, поклонившись, предложил ей руку.

Тоненькое личико девушки с огромными глазами порозовело, она улыбнулась и как-то вся вдруг изменилась. Она стала так миловидна, что я сразу понял, чего этому лицу недоставало. На нём отражались уныние, разочарование, и они, точно маска, делали его безжизненным.

«Должно быть, и здесь Матери Жизни пришлось включить чёрную жемчужину в ожерелье», – мысленно вспомнил я слова Али.

Сочувствие к моей спутнице помогло мне забыть о своём настроении, и я стал искать возможностей рассеять печаль девушки.

Я начал с того, что назвал ей свою фамилию, сказав, что я русский, и извинился, что в суете мы с братом забыли представиться им.

Девушка ответила мне, что фамилию мою она узнала благодаря списку пассажиров в судовой книге, это не составило труда, так как каюта люкс, которую мы занимаем, на пароходе только одна.

Она рассказала, что они родом из Флоренции, но живут уже два года в Петербурге у брата её матери; на родине у неё случилось очень большое горе, и мать увезла её путешествовать, чтобы развеяться и забыть о прошлом.

Девушка сказала, что её зовут Мария Гальдони, а мать её звали Джиованна Гальдони, и что они едут в Константинополь навестить сестру матери, синьору Терезу, которая вышла замуж за дипломата, и теперь судьба закинула её в Турцию. Она спросила, куда едем мы с братом. Я ответил, что пока едем в Константинополь, а дальше я ещё маршрута не знаю.

Мы дошли до главной улицы и зашли в магазин белья. Здесь мы с Иллофиллионом уступили поле сражения синьорам Гальдони, но в магазине дамского платья и верхней одежды я решил вмешаться. Обе дамы предпочитали вещи светлые и яркие, я же выбрал для Жанны синий костюм из китайского шёлка, белую батистовую блузку и небольшую английскую шляпу из рисовой соломки с синей лентой. Иллофиллион выбрал девочке серенькое пальто, фланелевое платье и мальчику пальто и фланелевый костюм. Итальянки поражались нашему вкусу и выбору, но мы стояли на своём, утверждая, что будут не одни солнечные дни.

Оставалось купить ещё обувь, и я твёрдо выдержал характер, купив Жанне жёлтые туфли на толстой подошве. Иллофиллион, смеясь, уступил дамам выбрать обувь детям и матери по их вкусам, утверждая, что иначе мы закупим весь магазин. Мы отправили посыльного купить два чемодана, уложили в них всё, кроме шляп, сели на извозчиков и отправились на пароход.

Мне снова пришлось ехать рядом с синьорой Марией. Разговор вертелся вокруг бури и связанных с ней происшествий. Подъезжая к пароходу, мы столкнулись с целой толпой народа, повеселевших, отдохнувших обитателей кают всех классов, спешивших в город.

Группа разряженных путешественников первого класса, дам, демонстрировавших свои туалеты и строивших глазки мужчинам, и мужчин, старавшихся блеснуть своим остроумием, ловкостью, аристократичностью манер и выказать свои рыцарские достоинства, после того как я видел их изнанку во время бури, вызвала у меня чувство, напоминавшее тошноту.

Со многими из них мы были знакомы, многим помогали во время бури. Я знал их нетерпение, помнил грубость их обращения с судовой прислугой и отсутствие всякой выдержки этих лощёных людей в часы опасности. И теперь я не мог выбросить из головы представления о стаде двуногих животных, которым подвернулась новая возможность выставить напоказ свои физические достоинства, чтобы провести день на суше в завлекательной игре.

Мы проводили наших дам до каюты Жанны, распростились с ними, и на вопрос: «Когда же снова увидимся?» – Иллофиллион ответил, что увидимся, вероятно, только после обеда, когда тронемся в путь.

Поднявшись в отделение первого класса, мы встретились с турками и вместе с ними снова вернулись в город.

На этот раз мы направились не в центр, а к окраине города. По приморскому бульвару, обрамлённому цветущими мимозами, розовыми и жёлтыми акациями и пальмами, мы вышли на тихую улицу и позвонили у красивого белого дома, окружённого садом.

Путь был недолог; я шёл рядом с молодым турком и успел только спросить его, зажила ли рана на его голове.

– Рана на голове почти зажила, а вот нога всё ещё очень болит, – ответил он мне.

– Почему же вы не покажете её Иллофиллиону? – спросил я.

Он ответил, что не имел возможности перекинуться словом с Иллофиллионом без отца. А отца он волновать не хочет и скрывает от него боль в ноге. Когда мы подошли к дому, я шепнул Иллофиллиону, что у его молодого приятеля рана на ноге, которую он скрывает от отца.

Иллофиллион кивнул мне, тут открылась дверь, и мы вошли в дом.

Скромный снаружи белый домик с мезонином был чудом уюта внутри. Большая передняя – нечто вроде английского холла – разделяла дом на две части. Стены были обшиты невысокой панелью из карельской берёзы. Такого же дерева были вешалка, стулья, кресла, столы. Стены выше панели были обиты сафьяном бирюзового цвета, по ним спускались большие ветки мимозы. Пол был застлан голубым ковром с жёлтыми и белыми цветами. Я остановился зачарованный. В этой комнате так легко дышалось, словно это был замок доброй феи. Я стоял, по обыкновению, «Лёвушкой – лови ворон» и не знал, в каком месте земного шара нахожусь. Я ничего не слышал, а только смотрел и радовался гармоничной обстановке этой комнаты; никогда я не видел даже жалкого подобия её.

На верхней площадке лестницы открылась такая же, карельской берёзы, дверь с бирюзовой ручкой, и показалась женская фигура в белом, которая стала спускаться вниз. Каково же было моё изумление, когда я увидел, что лицо девушки в белом, её руки, шея были совершенно чёрные. Она подошла прямо к Иллофиллиону, протянула ему обе чёрных руки и заговорила по-английски.

Неожиданно увидев в первый раз в жизни чёрную девушку не в балагане, а разговаривающую по-английски, с прекрасными манерами, с фигурой вроде статуи, с лицом красивым, без ужасных толстых губ, и с косами, а не с чёрным войлоком на голове, – я просто испугался. Должно быть, моё лицо выражало моё смятение достаточно выразительно, так как даже неизменно выдержанный Иллофиллион засмеялся, а я поспешил спрятаться за его широкую спину.

Сейчас я даже не понимаю, почему я так испугался тогда. Правда, она быстро вращала глазами, так, что их белки сверкали, и столь же быстро говорила горловым голосом, но ничего отвратительного в ней не было. Она даже была по-своему нежна и женственна, быть может, даже прекрасна.

Но тогда она внушала мне ужас.

Я всё пятился назад, пропустив вперёд обоих турок, которые, очевидно, были с ней знакомы. Я дрожал от ужаса, что мне придётся коснуться этой агатовой руки.

О чём-то договорившись с Иллофиллионом, чёрная девушка быстро прошла своей лёгкой походкой в комнату направо. Иллофиллион обернулся ко мне, а я вытирал пот со лба и не мог успокоить своего колотившегося сердца. Иллофиллион, улыбаясь, подошёл ко мне, но, посмотрев внимательно на меня, перестал улыбаться и очень ласково сказал:

– Я должен был предупредить тебя, что у друга Флорентийца ты встретишь семью негров, спасённую им во время путешествия по Африке. Эта девушка была младенцем привезена в Россию вместе с двумя маленькими братьями и матерью. Она хорошо образованна, очень предана Флорентийцу и Ананде. Я не сообразил, что твои нервы были серьёзно потрясены за эти дни испытаний, и переоценил твои силы. Прости мою несообразительность, возьми эту конфету, сердцебиение сейчас пройдёт.

Я долго ещё не мог успокоиться, сел на стул, и Иллофиллион подал мне ещё какой-то воды. Я всеми силами стал думать о Флорентийце, только бы не упасть в обморок, как в доме Ананды.

Но мне вскоре стало лучше. Я снова сделал над собой огромное усилие, улыбнулся и сказал, что девушка своими движениями напомнила мне змею, а я змей боюсь до ужаса.

Молодой турок весело рассмеялся и согласился со мной, что змеи очень противны, но сказал, что в этой тонкой и высокой девушке он не видит ничего змеиного.

В эту минуту чёрная девушка снова показалась. Я вооружился, как барьером, мысленным обликом Флорентийца и смотрел теперь на неё совершенно спокойно. И вправду, только от неожиданности можно было так перепугаться. Ничего противного в ней не было. По стройности и совершенству форм это была настоящая чёрная статуя. Лицо у неё тоже было интересное, только глаза, огромные, выпуклые, блистающие белками, поражали воображение. И контраст её чёрной кожи и безукоризненной белизны одежды в этой дивной светлой комнате, где моё воображение уже поселило золотоволосых ангелов, действовал на меня удручающе.

Я всеми силами мысленно вцепился в руку Флорентийца; и ещё раз осознал своё незнание жизни, неопытность и невыдержанность. «Враг не дремлет и всегда будет стараться воспользоваться каждой минутой твоей растерянности», – вспомнил я из письма Али.

Не успели все эти мысли мелькнуть в моей голове, как чёрная девушка уже подошла к Иллофиллиону и сказала, что хозяин просит его одного пройти к нему в кабинет, а остальных приглашает в сад, куда они вместе с Иллофиллионом выйдут через четверть часа. Иллофиллион прошёл в комнату хозяина, очевидно зная дорогу, а нас девушка повела в сад, открыв зеркальную вращающуюся дверь, которую я принял за обыкновенное трюмо. Через эту дверь мы попали в библиотеку, с несколькими столами и глубокими креслами, а оттуда вышли на веранду и спустились в сад.

Какой чудесный цветник был разбит здесь! Как красиво сочетались в гамме красок незнакомые мне цветы! Щебетали птицы, деревья отбрасывали фантастические тени на дорожки. Такой мир и спокойствие царили в этом уголке, что не верилось в близость моря, шум которого здесь не был слышен, в его бури и тот ужас, через который мы только что прошли, чтобы попасть сюда, в это поэтическое царство безмятежного мира.

Я слышал как сквозь сон, что девушка предлагает осмотреть сад, где есть растения всего мира, и полюбоваться рощей запоздало цветущего миндаля. Но я не хотел двигаться, не хотел не только говорить, но даже слушать человеческую речь. Я остался у цветника, сел на скамейку под цветущим гранатовым деревом и стал думать о Флорентийце и о том, какой у него друг, и дом, и сад которого – всё полно таким миром и красотой.

Я забыл обо всём и унёсся в мечты о счастье всех людей, о возможности каждому жить так, как ему надо по его духовным и физическим потребностям. «Не для себя одного, – думал я, – создал этот уголок хозяин. Сколько бурь сердечных, сколько разлада должно утихнуть в душах людей, попадающих в эту тишину и гармонию! Здесь словно каждый предмет, каждый цветок напитаны любовью».

Мне казалось, что я понял, чем должно быть земное жилище тех, кто любит людей, видя в каждом из них подобие самого себя и каждому стараясь принести помощь и утешение. Я представил себе внешний облик хозяина, внутреннее существо которого казалось мне понятным. Я невольно связал его облик с образом Флорентийца и почувствовал новый прилив сил, представив себе своего друга в белой одежде и чалме, каким я увидел его в первый раз на пиру у Али. «Увижу ли я вас, дорогой Флорентиец? О, как я люблю вас!» – говорил я мысленно всей глубиной сердца, и ясно – как будто совсем рядом – услышал его голос: «Я с тобой, мой друг. Храни мир, неси его всюду, и ты встретишь меня скоро».

Слуховая иллюзия была так ярка, что я встал, чтобы броситься на зовущий меня голос. Но вместо Флорентийца я увидел на веранде Иллофиллиона, зовущего меня, жалкого «Лёвушку – лови ворон».

Иллофиллион стоял на веранде рядом с человеком в обычном европейском лёгком костюме. Контраст между тем, что рисовало мне воображение, и тем, что было на самом деле, был таким разительным, что я не мог удержаться от смеха над самим собой. И все неожиданности – и чёрная девушка вместо ангелов, и совсем другой человек вместо Флорентийца, – всё вместе вызвало во мне смех над собственной детскостью.

Совершенно не сознавая неприличия своего поведения, я встал и пошёл, смеясь, на зов Иллофиллиона.

– Что тебя веселит, Лёвушка? – спросил Иллофиллион, нахмурясь.

– Только собственная глупость, Лоллион, – ответил я. – Я, должно быть, никогда не выйду из поры детства и не сумею впитать в себя тех достоинств, живой пример которых вижу перед собой. Мне смешно, что я всё попадаюсь в иллюзии, которые мне подстраивают мои глаза и уши. Это всё противная дервишская шапка, тяжёлая и жаркая, наделала бед, испортив мне слух.

– Нет, друг, – сказал хозяин дома. – Если твои иллюзии ведут тебя к доброму и весёлому смеху, ты можешь быть спокоен, что достигнешь многого в жизни. Только злые люди не знают смеха и стремятся победить упорством воли; но они не побеждают. Побеждают те, кто умеет любить.

Я остановился как вкопанный. Мысли вихрем завертелись в мозгу. Что было общего между этим человеком и Флорентийцем? Почему сердце моё точно наполнилось блаженством? Я видел перед собой человека среднего роста, с тёмно-каштановыми волнистыми волосами, на которых была надета небольшая шапочка вроде тюбетейки. Прекрасные синие глаза смотрели мягко, любяще, хотя и выражали огромную силу. Вот это выражение силы, энергии, внутренней мощи и поразило так меня, вызвав в памяти образ Флорентийца и пылающую мощь глаз Али.

Я был глубоко тронут его ласковой речью, вниманием, которое он оказывал мне, которого я – для него первый встречный – ничем не заслужил. Я невольно подумал, что уже много дней я живу среди чужих людей, дающих мне защиту, кров и пищу, а я… И я грустно опустил голову, подумал о своей несостоятельности, и слёзы скатились с моих ресниц.

Хозяин сошёл с веранды, нежно обнял меня и повёл в дом. Я не мог унять слёз. Скорбь бессилия, сознание величайшей доброты людей, защищающих брата, преклонение перед ними и полная моя невежественность, незнание даже мотивов их поведения, ужас лишиться их покровительства и дружбы и остаться совсем одиноким без них, – всё разрывало мне сердце, и я приник, горько рыдая, к плечу моего спутника, когда он сел рядом со мной на диван.

– Вот видишь, друг, какие контрасты играют жизнью человека. В страшный момент бури, когда всему пароходу грозила смерть, – ты весело смеялся и тем поразил и ободрил храбрых людей. Сейчас тебя заставила смеяться великая любовь и преданность друга, – а в результате ты плачешь, думаешь об ужасе одиночества и впадаешь в уныние от несуществующего будущего. Как можно потерять то, чего нет? Разве ты знал минуту назад, что будешь сейчас плакать? Ты потерял свои чувство юмора, мир и радость только потому, что перестал быть верен своему другу Флорентийцу, которому хочешь быть верным всю жизнь. Ободрись. Не поддавайся сомнениям! Чем энергичнее ты будешь гнать от себя мысли уныния, тем скорее и лучше ты себя воспитаешь и внутренняя самодисциплина станет для тебя привычкой, лёгкой и простой. Не считай нас, твоих новых друзей, людьми сверхъестественными, счастливыми обладателями каких-либо тайн. Мы такие же люди, как и все. А все люди делятся только на знающих, освобождённых от предрассудков и давящих их страстей, а потому добрых и радостных, и на незнающих, закованных в предрассудки и страсти, а потому унылых и злых.

В жизни есть только один путь: знание. Оно раскрепощает человека. И чем свободнее он становится, тем больше его значение в жизни всей Вселенной, тем значительнее его труд на общее благо и шире воздействие той атмосферы мира, которую он несёт с собою.

Возьми этот медальон; в нём портрет твоего друга Флорентийца. Очень хорошо, что ты так предан ему. Теперь ты сам видишь, что и родного своего брата, и не родного, совсем недавно встреченного, ты любишь одинаково сильно. Чем больше условной любви ты будешь сбрасывать с себя, тем больше любовь истинно человеческая будет пробуждаться в тебе.

Он подал мне довольно большой овальный медальон на тонкой золотой цепочке, в золотую крышку которого был вделан тёмный выпуклый сапфир.

– Надень его; и в минуты сомнений, опасности, уныния или горького раздумья возьми его в руку, думая о твоём друге Флорентийце и обо мне, твоём новом, навсегда верном тебе друге. И ты найдёшь силу во всех случаях жизни удержать слёзы. Каждая пролитая слеза отнимает силы, а каждая побеждённая – возводит человека на новую ступень могущества. Здесь на одном из древнейших языков человечества написано: «Любя, побеждай».

С этими словами он открыл медальон, и я увидел в нём дивный портрет Флорентийца.

Я хотел поблагодарить его, будучи полным благоговения и счастья. Однако в этот момент в дверь постучали, и я едва успел надеть медальон, не успев произнести слова благодарности. Но, должно быть, мои глаза передали ему мои мысли, он улыбнулся мне, подошёл к двери и открыл её.

Я увидел белое платье, чёрную голову, шею и полуоткрытые руки; но теперь этот силуэт уже не пугал меня. Странное чувство, уже не раз испытанное мною за эти дни – ощущение какой-то силы и обновления всего организма, – снова наполнило меня. Я опять будто стал вдруг старше, увереннее и спокойнее.

– Могут ли войти ваши друзья, сэр Уоми? – спросила девушка.

– Да, Хава, могут. Вот познакомься ещё с одним моим другом. И пока я буду говорить о совершенно неинтересных для него вещах с турками, проведи его в библиотеку и покажи полку с книгами философов всего мира, писавших о самовоспитании. Пусть он выберет всё, что только захочет. А ты сложи для него эти книги в портфель, на память о себе, – сказал, улыбаясь, хозяин, глаза которого при этих словах блеснули юмором, точь-в-точь как у Флорентийца.

– Я с радостью проведу молодого гостя в библиотеку и покажу книги. Но что касается памяти обо мне, вряд ли ему будут приятны такие воспоминания. Европейцы редко легко переносят чёрную кожу, – ответила Хава, улыбаясь ослепительной белозубой улыбкой.

Я был совсем сконфужен. А сэр Уоми – как назвала Хава моего нового друга – сказал мне, смеясь:

– Вот тебе и первый урок, друг. Побеждай свой предрассудок к чёрной коже, помня, что кровь у всех нас одинаковая, красная.

Я вышел вслед за Хавой и в соседней комнате столкнулся с Иллофиллионом и турками, шедшими в кабинет сэра Уоми. Должно быть, у меня было необычное выражение лица; оба турка с удивлением на меня посмотрели, а Иллофиллион улыбнулся мне и ласково провёл рукой по моим волосам.

Хава провела их в кабинет, закрыла дверь и пригласила меня идти за нею. Мы миновали несколько комнат, затенённых ставнями от солнца, вышли снова в холл и через знакомую уже зеркальную дверь вошли в библиотеку.

Теперь я лучше рассмотрел это помещение. Какая чудесная художественная обстановка была здесь! Тёмные шкафы красного дерева с большими стеклянными дверцами красиво выделялись на синем ковре. На синем потолке был искусно изображён хоровод белых павлинов и играющий на дудочке юноша.

– Вот, это здесь, – услышал я голос Хавы. – Вам придётся встать на эту лесенку. На верхних полках этих двух шкафов стоят книги, которые вам рекомендовал сэр Ут-Уоми.

Я поблагодарил, запомнил, что друга моего зовут Ут-Уоми, и стал читать названия книг. Я думал, что, много чего прочитав под руководством брата, я найду здесь хотя бы несколько знакомых мне названий. Но, хотя книги были на разных языках, в том числе и на русском, я ни одной из них не знал.

– Я пока оставлю вас и поднимусь к себе за портфелем, – сказала Хава. – Я постараюсь найти такой, который напомнил бы вам сегодняшний день и сэра Ут-Уоми.

Я остался один. Окна и дверь веранды были открыты настежь, и из сада лился чудесный аромат цветов. А тишина давала мне особое наслаждение после непрерывного шума моря. Меня тянуло выйти в сад, походить по мягкой земле, но я боялся опять стать рассеянным и стал прилежно перебирать книги.

Перебирая ряд книг, я случайно задел книги на соседней полке, и две из них упали на пол. Я сошёл с лесенки, поднял книги и открыл толстый кожаный переплёт одной из них. «Самодисциплина, её значение в жизни личной и космической», произведение Николая Т. Издание Фирс, Лондон, – прочёл я заголовок. Я протёр глаза; ещё раз прочёл заголовок. Схватил вторую книгу в таком же переплёте. «Путь человека как путь освобождения. Человек как единица Вечного Движения». Издание Фирс, Лондон. Произведение Николая Т.

Я перестал сомневаться, что книги принадлежат перу моего брата. Но что пробудило во мне это открытие! Какие разноречивые чувства наполнили меня, – описать невозможно! Вопросы: кто же мой брат? Кто был моим воспитателем? Почему я разлучён с ним? – превратили меня опять в «Лёвушку – лови ворон». Я даже не стал искать ничего больше, присел на лесенку и стал читать.

Не помню сейчас, много ли я прочитал, но очнулся я от громкого смеха. Вздрогнув от неожиданности, я так растерялся, что сначала даже не сообразил, где я и что со мной, и почему возле меня стоят полукругом Иллофиллион, турки, Хава и сэр Уоми.

Сэр Уоми подошёл ко мне, ласково меня обнял и шепнул: